Обмен как простейший случай социальной связанности

1. Многообразные способы связанности легче всего понять, соотнеся их с простейшим и одновременно рациональным типом, а именно – со случаем простого обмена или взаимного связывания обещаниями, которые могут быть поняты как продленный обмен. Последний потому так характерен и ясен, что в простейшем случае обмена речь идет о двух отдельных предметах, не имеющих между собой ничего общего, кроме того, что каждый является средством по отношению к другому (как цели), каждый полезен и, стало быть, имеет ценность только как средство для достижения другого.

Но если всякую взаимную деятельность и всякое взаимное содействие понимать как обмен, то, очевидно, что любая совместная жизнь (Zusammenleben) также есть беспрерывный обмен взаимной деятельностью и взаимным содействием – и тем в большей мере, чем эта совместная жизнь интимней; одновременно становится явным различие между тем, когда существенный мотив каждой стороны (в наиболее простом случае там, где мыслятся две личности) – не ожидание и требование деятельности от другого или ожидание, требование, принуждение через посредство других (а равно ожидание и требование от совокупности, связывающей данного индивида, то есть соединяющей его с другими и необходимо представляющей место другого), но собственное желание и хотение на пользу другого, других или целого множества, даже если это желание и это хотение подпитываются – по крайней мере, так принято считать – аналогичными желаниями и хотениями другого или других. Результатом такого рода желания и хотения является совершенно иная позиция по отношению к другому индивиду или другим индивидам. Она сама по себе безусловна, как любовь матери к ребенку, от которого она ничего не ожидает и не требует, пока он еще несмышленое дитя, когда же он набирается разума, подобное хотя и бывает, однако, не играет определяющей роли. Одна любовь сама по себе не связывает. Точно так же, как глубокая симпатия и благосклонность; хотя любовь без ответной любви атрофируется, она все-таки может жить впроголодь, питаясь слабой надеждой, одним знанием о существовании любимого человека как раз потому, что вместе с благом для любимого одновременно хочет и саму себя, особенно в половой любви; последняя же чем более страстна, тем вернее обращается в ненависть, которая в этом случае есть извращенная любовь, подобно тому как любовь к самому себе нередко рождает волю к самоуничтожению.

2. Производные и высшие виды социальной связанности всегда содержат в себе тот элемент, который можно определить, с одной стороны, как взаимное содействие, взаимопомощь или, по меньшей мере, невраждебную, то есть мирную деятельность, с другой стороны – как связанную (социальную) волю, определяющую индивидуальную волю. Таким образом, связанность и взаимность можно почувствовать и распознать по тому, что несоответствующее им, а тем более направленное против них поведение партнера (участника, члена) всегда вызывает противодействие другого или других и тем самым целого, если таковое себя утверждает, и оно тем неотвратимей, чем менее существование целого зависит от поведения отдельной личности. Так, например, дружба двоих, а часто и брак (хотя он сообусловлен, в свою очередь, социальной волей окружения) зависят от поведения каждого партнера и могут быть им разрушены. Наоборот, в обществе отдельная личность, как правило, ничего не может; только поведение нескольких, многих, массы укрепляет или ставит под угрозу его существование: здесь дает о себе знать противоположность большинства и меньшинства, различие в том, хочет ли большинство сохранить или изменить существующее целое, и достаточно ли оно сильно, чтобы выказать меньшинству свою волю как волю целого. Обычной является ситуация, когда необходимо понять, что поведение индивида или части лиц (меньшинства), направленное против социальной воли, вызовет недовольство большинства, обладающего достаточной властью, чтобы реагировать на него соответствующим образом; в этой ситуации большинство объективно будет представлять совокупную волю, даже если ему противостоит значительная воля меньшинства. Но с социологической точки зрения важнее установить и недвусмысленно определить принцип, согласно которому воля большинства или особого (преобладающего) большинства считалась бы волей всего «совета» или всей корпорации, так, чтобы после принятия решения, по крайней мере, на первых порах и временно противоречие было снято.

III

Социальные сущности

У социологии, как особой науки, есть свои особые предметы: это – «вещи», происходящие из социальной жизни и только из социальной жизни. Они – продукты человеческого мышления и существуют только для человеческого мышления, но в первую очередь – для мышления самих социально связанных людей, дающих имя тому общему, которое мыслится ими как господствующее над ними Нечто, и, наконец, представляется им личностью, наделенной волей и способной действовать. Существование такого Нечто и, в конечном счете, социальной личности может быть затем распознано и признано также и людьми извне – как связанными между собой, так и несвязанными, – а значит и другими социальными формами; это признание, будучи взаимным, может создать новое, в сущности аналогичное Нечто и, в конечном счете, новую социальную личность, непосредственно данную ее создателям; но и это новое Нечто и новая социальная личность могут быть опять-таки распознаны и признаны извне и т. д. Способ существования этих социальных вещей или личностей не отличается от способа существования богов, воображаемых, мыслимых и творимых связанными между собой людьми, – будь то в образе животных, в человеческом образе, или в образе, сочетающем в себе черты животных и человека, – для того, чтобы поклоняться им. Но есть и очевидная разница: боги, которым люди поклоняются, исчезают для них, когда люди перестают верить или уже не верят в их реальное существование; хотя и тогда они все еще являются предметами теоретического мышления – исторического или социологического. Наоборот, социальные «сущности», как мы их назвали, не нуждаются в такой вере или грёзе – при ясном познании их воображаемого содержания их можно мыслить и хотеть в качестве субъектов общего волеизъявления и действия. Правда, им, как богам, могут приписывать – что бывает не так уж и редко – сверхъестественную природу, называемую также метафизической, и в этом смысле фантастическое, мифологическое мышление, к которому люди всегда были чрезвычайно склонны, всегда будет напоминать о себе и еще не раз смешает разные выдумки или фантомы: социальные сущности и, прежде всего, коллективные личности величественны, могущественны, возвышенны – величественны, могущественны, возвышенны и боги; таким образом, им также присуще нечто божественное, они находятся под особым покровительством богов, тем более если какой-нибудь социальной сущности, как церкви, приписывается сверхъестественное происхождение. Если самого бога представляют то в виде могущественного и внушающего ужас, то в виде милостивого и доброго владыки, то тогда он владыка и над государем, тогда он освящает, удостоверяет и покрывает его, обосновывает как божественное его право, в особенности правовой порядок наследования, и тогда земной владыка господствует на своем высоком посту божьей милостью, и его почитают за бога. Все виды почитания, происходящие из естественных детских чувств почтения более слабого перед более сильным, даже если последнего ненавидят и испытывают к нему отвращение, тесно переплетаются друг с другом и с почитанием богов и находят в этом свое совершенное выражение, превращаясь в религию. Будучи послушными слугами богов, власть имущие являются посредниками и толкователями божественной воли и тем самым укрепляют собственную власть. Раз этим вымышленным вещам, которые пребывают не на облаках или Олимпе, а находят воплощение, скажем, в армейском или народном собрании, приписывается реальное существование, то уж оно обязательно будет связано с существованием богов, и вера в богов может поддерживать веру в республику подобно тому, как она непосредственно связана с верой в церковь и почитанием сословия священников. Научное критическое сознание снимает таинственный покров со всех этих фантасмагорий, оно приходит к выводу, что все эти воображаемые миры содержат лишь человеческое мышление и человеческую волю, что в их основе лежат надежды и страхи, потребности и нужды людей, и что их возвышенные формообразования сравнимы с великими поэтическими творениями искусства, которые дух создавал веками и тысячелетиями. Таким образом, познание возвращает нас к простой мысли и проблеме: что, почему и как хотят мыслящие люди? Простой и общий ответ гласит: они хотят добиться конкретной цели (Zweck) и изыскивают самое подходящее средство, они стремятся к цели (Ziel) и ищут верный путь, который к ней ведет. В действительности это процесс, в зависимости от возраста по-разному происходящий в перипетиях практической жизни, повседневного труда, ежедневных борений и споров, ведомый и облегчаемый любовью и усладой, страхом и надеждой, упражнением и привычкой, образцом и учением.

Человеческое воление

Это общечеловеческое воление, способность хотеть (Wollen), понимаемая нами как естественная и изначальная, исполняется в способности мочь (Können) и существенно обусловлена взаимодействием с ней. Весь дух, даже дух самого простого человека, выражается в способности мочь и в соответствии с этим – в волении: его образ мыслей, душу, совесть формирует не только то, что он изучал, но также – хотя и в связи с воспринятыми учениями – способ мышления и ощущения, унаследованный им от ушедших, но продолжающих оказывать на него влияние предков и предшественников. Вот почему волю в таком понимании я называю сущностной волей (Wessenswille) человека и противопоставляю ее другому типу воли – избирательной воле (Kürwille): в ней преобладающую или даже руководящую роль играет мышление. Избирательная воля – это рациональная воля, а рациональную волю следует строго отличать от воли разумной: последняя прекрасно уживается с подсознательными мотивами, глубинные основания которых лежат в сущностной воле; рациональная воля исключает таковые как элементы, препятствующие ей, и стремится быть ясно осознанной настолько, насколько это возможно.

Размышление отделяет мыслительные формы цели и средств друг от друга, из чего следует, что средства начинают хотеть независимо от их сущностной взаимосвязи с целью – не как тесно с ней переплетающиеся и родственные, а по возможности идентичные ей, но уже как совершенно изолированные от цели, так что они могут даже находиться с ней в резком противоречии. Но мысленная цель требует, чтобы средства максимально соответствовали ей, чтобы не применялось ни одно средство или часть какого-то средства, не обусловленная целью, а, напротив, выбиралось и использовалось только наиболее целесообразное. Это ведет к еще более определенному различению и разделению средств и цели, не допускающему никакого иного взгляда на средство или иного интереса к нему, кроме тех, которые направлены на его по возможности совершенную целесообразность, – таков принцип рационализации средства, всюду получающий развитие как необходимое следствие по мере того как мысль, сообразно желанию и стремлению, все более интенсивно направляется на цель. По сути дела, это означает неразборчивость в средствах во всех отношениях, кроме одного: максимальной целесообразности. Такая неразборчивость часто достигается путем преодоления внутреннего сопротивления, поскольку другие побуждения (возникающие в связи с целью) удерживают, отпугивают, как бы отговаривают от применения выбранного средства или от его создания, и даже целесообразное в этом смысле действие совершается с явным отвращением (Widerwille), то есть с боязнью и страхом или – что еще более характерно – с чувством омерзения и близкими ему негативными эмоциями, переживаемыми как угрызения совести; так, нарочито преувеличивая, Гёте говорит, что действующий всегда «бессовестен». На самом деле тот, кто преследует свои цели не считаясь ни с чем, как правило, вынужден подавлять или преодолевать свою совестливость, полагая, что вправе по необходимости презирать и отрицать ее, но именно для того, чтобы не принимать близко к сердцу всякого рода сомнения, находит удовлетворение в высокомерии и заносчивости. Поэтому чисто эмоциональные (импульсивные), то есть иррациональные воления и действия, с одной стороны, и чисто рациональные, ориентированные только на средства и часто противоречащие чувствам воления и действия, с другой, – это лишь крайние случаи, между которыми происходят все действительные воления и действия. Выдвинутые нами понятия сущностной воли и избирательной воли воздают должное той мысли, что масса волений и действий расположена ближе или склоняется либо к одному, либо к другому случаю. Я называю их нормальными понятиями (Normalbegriffe) или понятиями, указывающими направление (Richtungsbegriffe); они представляют собой идеальные типы, призванные служить масштабом для познания и описания реалий.

Общность и общество

Речь идет не о том, чтобы неразумной воле противопоставлять разумную, ибо и сущностная воля обладает разумом, более того – он формируется в ней до своего расцвета в качестве творческого и созидательного, искусного воления и деяния, как дух гения, художнического или нравственного; между тем, в своих простейших формах сущностная воля есть лишь непосредственное, страстное и одновременно наивное воление и деяние; для избирательной воли, наоборот, чаще всего характерно сознание. Ее отличает делячество (Machen) в противоположность творчеству (Schaffen), то есть механическая работа, и наш язык (как и другие языки) улавливает разницу, когда мы говорим о прожектерстве, махинациях, плетении интриг, лжи и всем том, что направлено на создание средств, единственное предназначение которых – вызвать желаемые нами следствия, соответствовать нашим практическим целям. Применяя эти понятия к связанностям, не следует понимать их в том смысле, будто имеются в виду обычные мотивы, из которых образуются связанности, заключаются союзы, формируются объединения или основываются общины; речь идет и о другом, не менее важном: о познании тех побуждений, которые лежат в основе бытия во всех видах связанностей, а следовательно, и тех, что вызывают отпор, хотя часто причиной отпора бывают по сути своей негативные побуждения, в то время как здесь имеются в виду лишь позитивные. Эти побуждения было бы неверно понимать и так, будто они постоянно и сущностно относятся к какой-то одной из категорий – либо к сущностной воле, либо к избирательной; здесь следует предполагать динамическое отношение, соответствующее человеческому чувствованию и мышлению: мотивы колеблются и переходят друг в друга, хотя там и тогда, где и когда происходит подобного рода развитие, наблюдается известная регулярность и даже закономерность – тенденция к абстрактно-рационалистическому формированию. Итак, все виды связанности, в которых преобладает сущностная воля, я называю общностью (Gemeinschaft), а все те, которые формируются посредством избирательной воли или существенно ею обусловлены, – обществом (Gesellschaft), причем оба понятия в их сущности и тенденциях суть модальности связанности.

Тем самым с этих терминов снимается покров сопутствующего им смысла – обозначать сами связанные единства или даже коллективные и искусственные личности: общность и общество – сущностные формы, проходящие через все виды связанностей, как это будет показано в следующей статье.

IV