Начало декабря 1977 года 4-й режиссерский курс

На занятии присутствуют мексиканский режиссер, переводчик, театроведы, аспиранты.

Режиссер, сыгравший роль Андрея в распутинской прозе, показал постановку рассказа В. М. Шукшина «Ноль-ноль целых». В его работе были заняты два известных ленинградских актера.

Товстоногов отпустил исполнителей, но режиссер не расслышал слово «отпустить», а поскольку первыми словами Георгия Александровича были «можно поблагодарить», счастливый и взволнованный студент закричал: «Вас зовут! Зову-у-ут! Вернитесь, пожалуйста!» И когда до него дошел громкий шепот с мест: «Просили отпустить, отпус-ти-ить», — было уже поздно, артисты вошли, сели на свои сценические места (на площадке стол, два стула, один за столом, другой перед ним, позади вешалка, на которой остался обрызганный чернилами пиджак), и Георгий Александрович обратился к постановщику.

—В отличие от вашего личного способа исполнения в «Живи и помни» здесь была задана правдивая тональность, что приятно. Жаль, что снивелированы поворотные места, надо резче отделять одно событие от другого. Мне думается, что материал рассказа дает возможность для более острых столкновений. Вы не чувствуете это?

—Чувствую, — ответил студент. — Я неоднократно говорил актерам о том, что оценки должны быть острее...

—Что значит «говорил»? «Говорил» — не режиссерский аргумент. Выстраивать надо, а не говорить. Добиваться, чтобы процесс читался именно так, как вы задумали, а не иначе.

—Я неверно выразился. На репетициях мы пробовали отбивать события.

—Вы снова выразились неверно. «Отбивают» не события, а свинину, скажем. События надо выстраивать. Скажите, что это значит?

—Обнаружив локальный круг предлагаемых обстоятельств, предельно обострив его, найти действенное столкновение.

—Правильно. Почему же у вас в рассказе артисты находятся, к сожалению, в области текста, а не в русле психофизической борьбы? А артисты хорошие: и тот, и другой могут прекрасно сыграть рассказ. Но вы не обострили обстоятельства, поэтому и нивелированные оценки, и юмора нет.

—Позвольте, Георгий Александрович, — попросил слова исполнитель роли Кольки. — Мы действительно играли рассказ острее, но поскольку волновались, то негласно, не сговариваясь, решили хоть по правденке сегодня пройти, потому что мы мастера такого класса, что переиграть нам ничего не стоит. Так что в некотором смысле мы режиссера подвели: он строил с нами одно, а мы ушли в другую сторону...

—Мне кажется, — ответил Товстоногов, — что при условии верно найденного действенного русла можно сыграть хуже, лучше, но уплыть из этого русла нельзя. А если два хороших артиста смогли это сделать, значит, просчет в построении, и вина целиком на совести режиссера. Но, тем не менее, должен повторить, что общая правдивая тональность произвела на меня благоприятное впечатление, и есть все основания, чтобы довести вашу работу до хорошего результата.

Все пожелали друг другу всего самого лучшего, почти разошлись до следующей встречи, но уже у самой двери исполнитель роли Синельникова (М. Светин) спросил:

—Может быть, будут какие-то конкретные пожелания, или их нам потом передаст режиссер?

—Одно из пожеланий могу сказать сейчас: на вашем месте я бы нашел видимость мелкой деятельности. Пусть не настоящее дело, а видимость его. Это еще больше подчеркнет тему без-делия. Всем существом я бы погрузился в сферу бумаг, придумал бы себе рациональную схему мелких физических приспособлений: предположим, рассортировывал бы анкеты. Вы входите и

просто садитесь, а у него нет секунды свободной. Где это вы видели, чтобы начальник отдела кадров ничего не перебирал?

—Тогда и на меня это будет действовать, — поддержал Георгия Александровича исполнитель Кольки.

—Конечно. Ходил, мотался, выбил разрешение уволиться, а тут в каком-то вшивом отделе кадров сидит сыч и на меня никакого внимания. Да, вот что меня еще смущает. Рассказ не был предназначен для сцены, и с точки зрения драматургического хода в нем есть один невыгодный момент: слишком рано возникает тема беспредельной власти Синельникова, слишком рано мы начинаем понимать, что Синельников может что-то сделать с Колькой. Может быть, драматургически перекроить материал? Напомните, пожалуйста, текст, перед тем, как Колька обливает начальника чернилами.

Актеры вернулись на свои места, проговорили кусок с угрозой Синельникова. Георгий Александрович предложил переставить грозную фразу после хулиганского поступка Кольки.

— Начальник требует с шофера двадцать пять рублей на покраску, Колька колеблется: дать или не дать, и угроза во время Колькиных колебаний кстати. Я думаю, что Василий Макарович не стал бы возражать.

Режиссер уточнил: «Весь текст сохраняется, переносится только угроза? Понятно, но все же за что Колька обольет его чернилами? Повода не хватает».

— Надо оставить лишь оскорбление: «Дерьмо». «Что ты сказал?» — «Дерьмо» — я тебе сказал. Будет еще вякать!» И все. Этого достаточно для Кольки, чтобы выплеснуть чернила. Выплеснул и сам испугался того, что натворил. Вот тогда угроза подействует, она так его сожмет, что и не пискнуть. Вы принимаете мое предложение?

Актеры еще раз сверили текст, режиссер отметил перестановку в своем экземпляре. Товстоногов попросил и постановщика рассказа, и всех студентов записать в свои тетради: «Отказаться раз и навсегда от формулы самооправдания "Я им говорил"».

— Это пустые слова. Ну, говорил и что? Ведь надо, чтобы актеры это делали, действовали. А действие надо выстроить, воплотить. Вот когда вы выстроите процесс, не надо будет прибегать к подобным заклинаниям.

—Как вы считаете, Георгий Александрович, — спросил один из аспирантов, — может быть, начать с того, что Синельников сидит и работает?

Этот вопрос впервые возник не сейчас. Сначала о нем спорили теоретически, на занятии Аркадия Иосифовича Кацмана, когда режиссерский анализ был вынесен на всеобщее обсуждение, потом, когда курс обсуждал первый этап работы с актерами. Поэтому исполнитель роли Кольки, не дав разгореться страстям, попросил разрешения оставить показанный вариант.

— Мне удобно. Я в монологе рассказываю о себе, в комнате никого нет. Говорю: «Синельников» — появляется он. Все логично. А то, как я буду о себе говорить в его присутствии?

Но остановить поток версий построения начала шукшинского рассказа исполнителю не удалось. В спор, когда, в каком настроении пришел сюда шофер, включились все.

Одни говорили, что Колька сюда не пришел, а прибежал, что очень, между прочим, важно. Другие, цитируя ремарку Шукшина, убеждали, что забежал он сюда в прекрасном настроении на минутку, кто-то соглашался — «на минутку, верно», — настаивая на плохом настроении шофера: резолюция директора есть, но начальник отдела кадров — сволочь, об этом знают все.

— Вот именно, резолюция есть, и торопиться некуда, — уже кричал один из студентов. —
А он торопится, поэтому фальшивое начало!

Исполнитель роли Кольки подошел к нему вплотную. «Вы много раз увольнялись? Много или нет? Много или нет? — требовал он немедленного и однозначного ответа. — Если нет, то не дай бог им, — он двинулся на Товстоногова, — пробегать с обходным листком в те уголки, к которым раньше и отношения не имел! Вы меня понимаете, Георгий Александрович?»

— Но остался пустя-я-як! — Неслось вслед актеру. — Откуда такое раздражение в начале рассказа? Интереснее, когда злость возникнет постепенно, тогда у вас и юмор появится!

Актер обладал поставленным голосом, мощным запасом сил и долей еще не потерянной иронии. «Вот сейчас мы накалены, а со стороны, что, думаете, не смешно на нас смотреть?»

396

— Да просто вы не доведены до отчаянья, когда
некуда дальше двигаться, вот с какого обстоятельства надо начинать!

Исполнитель начал сдаваться.

—По-моему, я уже доведен, — сказал он с недоброй интонацией.

—Вот и хорошо! Вот так и надо входить к начальнику?

—Нет, он не может так входить, — перекрикивала сокурсника студентка. — Таким он должен быть только в конце рассказа. А сейчас он на-ка-лен! На-ка-лен!

—Ты спокойно можешь объяснить, почему он на-ка-лен, — спрашивал студентку сокурсник.

—Да он же понимает, что время горячее! Маячит у всех перед глазами. Раздражает людей. Сам раздражается. Скорей бы!

—Не понимаю! Директор подписал! Дело сделано! Выгодней для построения прийти, скинув напряжение. Чего накаляться-то?

Актер набрал второе дыхание.

—Попробуй — не накались, если каждая пешка себя считает ферзем!

—У Шукшина Синельников на месте, — призывал Георгия Александровича в союзники аспирант, — а тут выдумали, что он отлучился, и пляшут от этого обстоятельства, отсюда тупик!

—Ошибка в том, что актеры играют социальную сторону, которая должна возникнуть независимо от них на наших глазах!

Исполнитель роли Синельникова, тихо склонившись над столом, беззвучно наблюдал за происходящим. Исполнитель роли Кольки, широко расставив ноги, прочно стоял в центре аудитории.

—Я и хочу из драматической коллизии выйти в социальную. Прихожу! Мое действие: сохранить в рамках интеллигентности, насколько, конечно, с моими данными я могу это сделать, мое железное решение уйти. Интеллигентность входит в формулировку, потому что заранее знаю: вот такие начальники, как этот (исполнитель роли Синельникова вздрогнул), всю нашу жизнь сгубили!

Наконец, как-то сразу все выдохлись.

—И все-таки, как вы считаете, Георгий Александрович, можно ли начать рассказ с того, как начальник отдела кадров работает, а потом уже Колька начинает монолог?

—Давайте порассуждаем, — Товстоногов еще несколько секунд что-то взвешивал. — С одной стороны хорошо, что Колька начинает говорить, когда в комнате никого нет. Может же начальник куда-то отлучиться. Он хоть и начальник, а живой человек... С другой стороны последний монолог произносится в присутствии Синельникова, значит и первый мы должны задавать так же. Мне понравилось, как вы предельно напитаны обстоятельствами. Попробуйте в этом градусе начать монолог...

Актер попробовал, но Товстоногов предложил новый вариант.

— Давайте сделаем так. Вы искали раздражитель для монолога оттого, что начальника нет. А «Поищем!» — импульс, если Синельников здесь?! Дайте нам некоторое время понаблюдать за царством бумаг. Каждый листочек имеет ему одно понятное неприкосновенное место. Синельников купается: занимается делом со вкусом и получает удовольствие. Этакая внешне спокойная, но очень целеустремленная жизнь. Колька постучал. Не реагирует. Еще раз постучите.

Услышав стук, Синельников оторвался от бумаг, недовольно поморщился. Колька вошел.

—Откуда такое недоброжелательное отношение к шоферу? Потому что пьет? Не думаю. Колька разрушает своим вторжением установленный ритуал. Он вошел — уже плохо, и скрепка

из-за него потерялась. Где скрепка? Не найти? Все, день испорчен! И сам в азарте нарушил порядок! Переставьте пресс-папье. Стоп! Почему оно на новом месте? Где оно стояло? Назад. И разверните прежним ракурсом. Вот так... Понимаете, что мы строим? Микромир ежедневно любимого дела, разрушаемый вторжением Кольки Скалкина. Вторжение в ритуал — первое событие рассказа.

—А для меня ясно: начальник чем-то недоволен, надо переждать, пристроиться как-то, да?

—Конечно! Как зовут Синельникова?

—Вячеслав Михайлович!

—Как Молотова? Ну, если Шукшин дал ему такое имя, значит, у него наполеоновский комплекс. Знаете что — уходите! Уходите в туалет! Вот, отлично, ушел и даже не заметил посетителя. Нет-нет, еще не пришло время для монолога, вспотели. Платок есть? Шею под воротничком вытрите.

На ходу застегивая ремень, вернулся Синельников, направился к столу, сразу же взял в руки листки и начал их пересчитывать.

—Осторожно подложите ему свое заявление с подписью директора. Извините, мол, но разрешите положить на ваши чистые бумаги мою... вонючую.

Синельников только тут и заметил шофера.

Г.А. Внимательно вглядитесь. Раньше виделись? Да, как же мы про скрепку забыли? Где она? Весь отрывок периодически возвращайтесь к этой проблеме, а для Кольки загадка: чем это он так глубокомысленно занят? Надо все время искать за текстом еще один пласт жизни, от которого часто, как ни странно, зависит, как мы относимся друг к другу — с симпатией или антипатией? Кольке надоело ждать, теперь ясно уже, что начальник издевается, пошел и сел на стул! Навсегда сел. Пока трудовую не получит! Собственно, из-за этого весь сыр-бор и разыгрался. Помог бы найти скрепку, бумага тут же была бы подписана. М-да, ну что ж, отодвиньте свои святые бумаги и займитесь его, бензином пропахшей. Вчитайтесь, как следует. Там всего три строчки, а вы — ведь недаром вас зовут Вячеслав Михайлович — изучите, будто это послание Риббентропа. Чем она пахнет? Бензином? Кстати, бензином ли? Как на запах? Интересно, подлинник или фальшивка?.. И пока он изучает ваш увольнительный лист, расскажите нам монолог. Колька говорит, почему решил уволиться. Ему, мол, мало платят, и уйдет он отсюда несмотря ни на что, даже на горячее время. «Все у них горячее, зарплата только холодная». И крамола холодная. Прервите в этом месте чтение, из-под рук у лба посмотрите на шофера. Вы, конечно, не слышали, что он там сказал. Колька ведь вообще вслух ничего не говорил. Это мы, зрители, читаем его мысли, а вы оторвались случайно, что-то такое прочли и оторвались, но именно в этот момент. Такие вещи не хотелось бы пропускать, вы их сами должны чувствовать и предлагать... Повторите, пожалуйста, этот кусочек... Вот, видите, как интересен подтекст ваших отношений, а текст сейчас вошел в наше сознание непроизвольно. Посмотрите, как мы «любим» друг друга, прямо «сгораем от любви» — вот что важно в театре, его магия в построении процесса, протекающего за словесной сферой, а шукшинский текст я могу прочесть дома, лежа в постели перед сном, и, как каждый человек, обладающий неким воображением, представлю себе ситуацию, нафантазирую какую-то жизнь за диалогом, но придя в хороший театр, я должен испытать радость от того, что два артиста принесли на сцену что-то мной незамеченное. Итак, вы сидели, ждали, пока начальник прочтет заявление, а мы прочли, то бишь, слышали ваши мысли... Как все-таки долго он читает. Три фразы, а как будто «Капитал» Карла Маркса.

Актер оторвался от заявления, тяжело вздохнул.

— Освоил, — под хохот зрительного зала сказал Товстоногов. — Теперь сверьте паспорт. Интересно, чем он теперь недоволен? Оказывается, видом паспорта: мятый. По отношению к документам, бумагам виден весь человек. Нет, не пошел бы я на вашем месте на прямое общение, прочел и занялся делом. Синельников пересчитал бумаги, одной не оказалось. — «Ну, и куда?» — подложите: то ли куда он пойдет работать, то ли куда анкета запропастилась?.. Хорошо бы еще назад на стуле уехать вместе с выдвигающимся ящиком — типичное канцелярское

движение... Теперь вот о чем необходимо договориться: когда выстроен ритуал привычной жизни, надо найти акценты остановок. Что обычно акцентируется? Обстоятельство, меняющее событие, не правда ли? Какое обстоятельство разрушает ритуал Синельникова? Двести пятьдесят он будет зарабатывать! И за что? Ямы рыть!? А вы тут, где такая ответственность, и по-прежнему за семьдесят? А ну-ка стукните по столу! И не кричите! Не торопитесь. Некуда. Имеете право на паузу. Вся власть у вас в руках, Специалист второго класса ямы рыть так просто не пойдет. Ох, хорошо бы, чтоб вам дали по мордочке, как было бы хорошо! Ну подтяните личико, подставьте щечку, пусть стукнет, вы переживете, а ему два года дадут. Не ударил. Жаль... Бросьте шоферу: «Дерьмо», — и вернитесь к бумагам, проверьте их в обратном порядке... Ну что, настало время, когда надо лить чернила на пиджак?! Понимал Коля, что его провоцируют, взял себя в руки, решил: не у-да-рю, — но после такого оскорбления надо что-то делать, вопрос лишь в том, как пластически выгодней решить этот кусок.

Режиссер напомнил свое пожелание: поступок Кольки должен быть случайностью. Не хотелось бы, чтобы он сознательно, рационально вел себя, как профессиональный хулиган. Скорее Колька сделал это неожиданно даже для самого себя, не подумав о последствиях.

Товстоногов спросил, зачем решать уже решенную проблему? Ясно, что поступок более эмоциональный, чем рациональный, человека довели.

— Я думаю о том, какой найти повод начальнику встать из-за стола и куда-то пойти. Но куда? Иначе Кольке придется лить чернила мелким движением, повернувшись спиной к нам, а это невыгодно.

Кто-то предложил поискать скрепку, потерянную вначале.

— Все-таки есть запасные скрепки в столе, в ящиках, а мне нужно найти повод Синельникову встать... Ну конечно! Сзади же должен быть сейф! Поставьте маленький кубик. Без сейфа ни один отдел кадров не обходится! Нет-нет, кубик отодвиньте подальше, иначе он не встанет, рукой дотянется. Сказал «дерьмо» и пошел к сейфу.

Колька плеснул чернила в спину, Товстоногов просит сыграть длиннее оценку: вышел на площадку и показал, комментируя.

— Что это? Кровь? Почему голубая? Неужели у меня такая кровь? Может быть, я потомок этих... как их?.. И вдруг увидел в руке Кольки чернильницу. А-а-а, понятно, отлично! Я думал, сдавать или не сдавать в химчистку пиджак, денег не хватало, и вот подарок. Гони четвертак... Я прерываю репетицию, хочу, чтобы режиссер сам что-то сделал.

Исполнители сказали, что до конца остался шаг.

— Пусть маленький кусочек, но самостоятельно поищет. В чем заключалась ошибка? Вы более-менее правдиво произносили текст. Помочь вам выйти из текстового плена — прямое дело режиссера. В следующий раз мы посмотрим финал и увидим, сделал ли постановщик какие-либо выводы.

Поблагодарив и отпустив артистов, Товстоногов обратил внимание постановщика рассказа на логику центрального события: момент провокации — очень важный кусок, провоцировал, провоцировал Кольку на удар, подставлял лицо — ничего не вышло. А на простой ругани заставил сорваться. Это очень точный жизненный парадокс.

Гостю из Мексики переведите, пожалуйста, что в нашей стране, к сожалению, существуют отдельные бюрократические пережитки. Гость через переводчика ответил, что бюрократия во всех странах одинаковая и что ему очень понравился исполнитель роли бюрократа.

Из беседы с Г. А Товстоноговым

— Не кажется ли вам, что нет критериев оценки студентов-режиссеров в их работе с исполнителями, потому что актеры неравноценны?

Г.А. Вы затронули самую больную, самую сложную проблему обучения режиссеров. Уже многие лета студенты всех курсов вопиют об ужасном положении с исполнителями. Порой оценка профессиональной пригодности зависит от того, какого артиста удается студенту заполучить. Вот вы видели шукшинский рассказ «Ноль-ноль целых». Сложились добрые отноше-

ния с этими артистами — повезло, есть гарантия определенного уровня экзаменационной работы. А если не сложились отношения — сыграли сокурсники, и режиссер изначально изолируется от положительного результата, потому что ясно: ни один соученик не сыграет Синельникова так, как делал первые пробы приглашенный артист. С другой стороны, невозможно оценить студента, так как неизвестно, где заканчиваются такого уровня исполнители и где начинается режиссер. Можно пригласить спасти отрывок кого угодно, но это организационная способность, а не творческая!.. Разница в условиях работы студентов диктует и нам, педагогам, индивидуальный подход к оценке процесса и результата, но как разгадать степень участия режиссера в самостоятельной работе, когда у одного прекрасные актеры, у другого — товарищи? Амплитуда невероятная, отсюда и отсутствие единства критериев.