Основные направления внешней политики Московского государства в XVII веке

Оправившись от последствий военной интервенции шведов и поляков, Московское государство при первых Романовых постепенно принимает черты более или менее мощной абсолютной монархии. Начиная с середины XVII века, Россия играет настолько крупную роль в политической жизни Восточной Европы, что ни одна международная проблема уже не может быть разрешена здесь без участия Москвы.

Таким образом, ко второй половине столетия уже стало определяться значение Московского государства как одной из сильных европейских великих держав.

Три основные международные проблемы стояли перед Рос­сией в XVII веке. Оставался нерешенным вопрос о воссоединении украинских и белорусских земель, которые находились под властью Речи Посполитой (Польши). Не менее насущным был вопрос о продвижении в Прибалтику. К концу столетия четко обрисовалась и третья задача — необходимость борьбы с Турцией и ее вассалом Крымом. Все три проблемы переплетались между собой, чем осложнялось разрешение каждой из них в отдельности. В борьбе с Польшей естественными союзниками Москвы были Швеция, Турция и Крым. Но эти же государства являлись и соперниками Москвы в отношении лптовско-польского наследства: Швеция претендовала на польскую Прибалтику и на Литву, Турция и Крым — на Украину. С другой стороны, борьба с Швецией за Балтику толкала Москву к союзу с Речью Посполитой и требовала установления мирных отношений с мусульманским югом. Точно так же и против Турции можно было действовать лишь в союзе с Польшей, т. е. отказавшись от Украины. Такова была сложная международная обстановка, в которой приходилось действовать Москве во второй половине XVII века.

Кризис, который переживала Речь Посполитая в середине XVII века, открыл Москве широкие перспективы. Восстание украинского народа под руководством Богдана Хмельницкого против гнета польских панов, перекинувшееся на белорусские земли, являлось моментом, чрезвычайно благоприятным для перехода к наступлению. Обращение Переяславской рады в январе 1654 г. к московскому правительству с просьбой о присоединении Украины к Русскому государству послужило внеш­ним поводом для начала военных действий, которые развивались очень успешно для Москвы. Но в самый разгар русских успехов в войну неожиданно вмешалась Швеция. Сепаратное выступление Швеции на польском театре военных действий было отнюдь не в интересах Москвы, так как «царского величества у ратных людей шведские ратные люди дорогу переняли». Москва примкнула к образовавшейся в то время антишведской коалиции, в которую входили Империя, Дания и Бранденбург. Коалиция эта имела целью остановить чрезмерное усиление Швеции. Русские войска стали с успехом продвигаться в Ливонии, Курляндия официально перешла под патронат России. Однако Швеция сумела выйти из создавшегося положения. Добившись в 1658 г. Валиесарского перемирия с Москвой на три года, Швеция в том же году заключила выгодный мир с Данией, а в следующем — мир с Речью Посполитой (в Оливе). Речь Посполитая, развязав себе руки Оливским миром, возобновила войну с Московским государством. Вести войну на два фронта Россия была не в силах. Ради Украины в Москве решили поступиться Ливонией. По Кардисскому договору 1661г. все завоевания в Прибалтике были возвращены Швеции.

Война с Речью Посполитой между тем затягивалась и шла с переменным успехом. Неоднократно делались попытки прекратить ее дипломатическим путем. Еще в 1654 г. Москва, сообщая Франции о начавшейся войне, просила о ее посредничестве. По ходатайству короля Яна-Казимира в 1655 г. посредничество взял на себя император Фердинанд III. При участии его представителей было заключено перемирие в Вильно. В 1661 г. преемник Фердинанда III Леопольд II вновь послал в Москву посольство во главе с бароном Мейербергом. Посредничество и на этот раз не привело к осязательным результатам. Однако самый факт этих попыток со стороны Империи показывает, что русско-польский конфликт потерял в это время свой местный характер и приобрел общеевропейское значение. Несколько раз оба воевавшие между собой государства пытались достигнуть мира путем избрания на польский престол либо самого царя Алексея, либо его сына. Однако в Москве понимали, что уния с Речью Посполитой может быть куплена лишь ценою больших уступок в украинском вопросе. С другой стороны, Польша, нуждаясь в русской помощи против Турции, боялась усиления России. Таким образом, и из этих переговоров ничего не вышло.

Нараставшая угроза со стороны Турции привела, наконец, к сближению воевавших между собой государств. В 1667 г., после трехлетних переговоров, в Андрусове было заключено перемирие, по которому, к России отходили вся Левобережная Украина и на два года Киев. Это был большой дипломатический успех Москвы. Договору был придан характер акта общеевропейского значения. В случае безуспешности дальнейших переговоров о «вечном мире» предполагалось «призвати государей христианских за посредники». Еще важнее было обязательство Речи Посполитой не заключать договоров с Турцией без участия Московского государства.

Прекращение войны с Речью Посполитой давало Москве возможность перейти к разрешению двух других неотложных внешнеполитических задач. В связи с этим ей приходилось выбирать между двумя политическими комбинациями, которые разделяли Западную Европу на два лагеря. Возраставшее могущество Швеции вызывало беспокойство среди ее ближайших соседей. Дания, Бранденбург и Империя всячески стремились привлечь Московское государство к союзу, направленному против Швеции. За спиной Швеции стояла самая сильная европейская держава XVII века — Франция; к антишведскому блоку примыкали Голландские штаты, которые опасались Франции и тоже хлопотали о союзе с Москвой против Швеции. Разрыв с Швецией означал отказ от продолжения активной по\литики на юго-западе и Украине, — на это не могли решиться ни царь Алексей Михайлович, ни его сын Федор Алексеевич, выросший под сильным белорусским и украинским влиянием. Тем не менее московское правительство в 1676 г. двинуло на границу Швеции значительные военные силы. «Это обстоятельство, — по признанию голландцев, — пожалуй, более всего... способствовало успеху» союзников. В то время как датские дипломаты всячески внушали Москве мысль о необходимости более решительных действий против Швеции, шведское правительство со своей стороны хлопотало об «аллиансе» (союзе), обещая Москве помощь против Турции. В ответ московские дипломаты требовали уступки Ингерманландии и Карелии в виде «сатисфакции» за ущерб, нанесенный русским действиями шведов в войне с Речью Посполитой. Таким образом, уже в XVII веке назревала мысль о «северном союзе» против Швеции, осуществившаяся в XVIII веке.

С момента заключения мира с Речью Посполитой внимание Москвы все более сосредоточивается на турецко-татарской проблеме. Уже после Андрусовского перемирия Андрей Виниус был отправлен из Москвы послом к английскому королю Карлу II с просьбой о помощи Польше против Турции.

Полное поражение Речи Посполитой в войне с Турцией в 1672 г. вызвало со стороны Москвы ряд энергичных дипломатических шагов. Генерал Менезий отправлен был к курфюрсту Бранденбургскому, в Вену, Венецию и к папе, Андрей Виниус — во Францию и Испанию, Емельян Украинцев — в Швецию и Голландию, чтобы побудить их к выступлению на помощь Польше. На призыв Москвы откликнулся только курфюрст Бранденбургский. Само московское правительство уклонилось от того, чтобы брать на себя какие-либо обязательства. Однако война с Турцией все-таки вспыхнула из-за Право­бережной Украины. Она тянулась с 1676 по 1681 г. Это вызвало в 1679—1680 гг. посылку Чаадаева во Францию и Англию и Кривого-Бутурлина в Вену и Берлин. В 1686 г. состоялось, наконец, то объединение всех европейских сил для борьбы с Портой, о котором так упорно хлопотала Москва: Империя, Франция, Венеция, Бранденбург, Речь Посполитая и Москва заключили общий союз. На долю России выпадала война с Кры­мом. Заключению антитурецкой коалиции предшествовал договор Москвы с Речью Посполитой о «вечном мире» на основах Андрусовского перемирия. Не только Левобережная Украина, но и Киев, первоначально уступленный только на два года, остались за Москвой.

Естественно, что с устремлением внешней политики Московского государства на юг вопрос о Прибалтике был надолго снят с очереди. В 1683 г. Кардисский мир был подтвержден «без паки прошения отобранных провинций».

Дипломатическая деятельность московского правительства не менее широко развернулась и в восточном направлении. Враждебные отношения к Турции способствовали установлению дружбы с ее историческим врагом — Персией; к этому побуждали Москву и торговые интересы, поскольку через Московское государство шел персидский шелк в Западную Европу. С 1654 г. делались попытки завязать дипломатические и торговые сношения с Китаем. Долгое время эти попытки оставались безуспешными. Появление русских казаков и промышленников на Амуре и постройка в Приамурье русских острогов заставили, однако, правительство китайского императора Кан Си пойти на переговоры для разрешения пограничных споров. Впервые в истории Китая из Пекина выехали «великие послы» для встречи с иностранными послами. В тех условиях, в каких велись переговоры, пред лицом китайской армии, готовой в любой момент поддержать оружием требования пекинского правительства, Нерчинский договор 1689 г. был в сущности очень большим успехом московской дипломатии. Он обеспечил утверждение России в верхнем бассейне Амура и открыл широкие возможности для русской торговли с Китаем. На базе Нерчинского договора строились русско-китайские отношения до середины XIX века.

Таким образом, к концу XVII века и на Западе, и на Востоке международное положение Москвы укрепилось. Наметились те основные направления, по которым пошла внешняя политика Русского царства в XVIII веке.

Дипломатические учреждения Московского государства

Сложные задачи, стоявшие перед Московским государством со времени Ивана III в области внешней политики, требовали создания особого учреждения для руководства дипломатическими сношениями.

При Иване III такого учреждения еще не существовало. Вопросы внешней политики обсуждались и решались самим великим князем совместно с Боярской думой. Техническая сторона приема послов возлагалась на великокняжеских казначеев, которые играли в то время роль министров финансов. В качестве послов первое время выступали находившиеся на службе у великого князя греки и итальянцы. Таковы греки Юрий Траханиот, Дмитрий Ралов, итальянцы Вольпе, Джи-сларди. Более культурные, чем природные москвичи, ловкие, оборотистые, знающие европейские порядки и политическую обстановку на Западе, они казались незаменимыми как дипломаты. Но среди них были типичные авантюристы, для которых дипломатическая служба московскому государю была только средством обогащения. С такими чертами, например, выступает Антонио Вольпе, денежный мастер, выкрест; он служил одновременно и Ивану III, и Венецианской республике, и римскому престолу, и Золотой Орде и всех их обманывал. Однако очень скоро рядом с иностранными специалистами на дипломатической службе появляются и русские. В княжение Василия III иностранные источники с уважением говорят о великокняжеском дьяке Дмитрии Герасимове, который неоднократно ездил с дипломатическими поручениями в Рим, к цесарю, в Данию, в Пруссию. Довольно образованный, он владел латинским и немецким языками, участвовал в работах известного греческого ученого монаха Максима Грека по переводу священных книг на русский язык, интересовался богословскими вопросами, ценил итальянскую музыку и знакомился за границей с памятниками старины.

Организация особого учреждения, которое ведало международными сношениями, падает на XVI век. Постепенно из числа влиятельных великокняжеских дьяков выделяются те, которые специализируются на переговорах с иностранными послами. В 1549 г. «посольское дело» было «приказано» дьяку Ивану Михайловичу Висковатому (в то время он «был еще в подьячих»). Этим назначением и положено было начало Посольскому приказу как особому учреждению. В 1561 г. Висковатый получил звание «печатника», т. е. канцлера. Назначение лица неродовитого на столь ответственную должность объясняется, невидимому, тем, что руководство внешней политикой царь оставлял за собой и попрежнему решал связанные с нею вопросы сообща с Боярской думой, а «печатник» заведывал только канцелярией. «Знал бы ты свои дела, которые на тебя положены, не разроняй списков!» — говорил Висковатому митрополит. Очень скоро, однако, скромный начальник посольской канцелярии стянул в свои руки всю текущую дипломатическую работу и сделался очень важным звеном во всей внешнеполитической деятельности правительства. «Отличнейший человек, подобного которому не было в то время в Москве», Висковатый не был лишен талантов: «его уму и искусству, как москвича, ничему не учившегося, — по словам иностранца-современника, — очень удивлялись иностранные послы». Висковатый пал жертвой крупного дипломатического поражения, которое потерпело Московское государство в 1569—1570гг., когда Турция и Крым вступили в Ливонскую войну. Обвиненный в турецкой ориентации и в самостоятельных сношениях с султанским правительством, он был казнен в декабре 1570 г.

Висковатого в Посольском приказе сменили братья Щелкаловы, Андрей и Василий. Думный дьяк Андрей Щелкалов, «человек необыкновенно пронырливый, умный и злой», в течение четверти века управлял Посольским приказом и приобрел громадное влияние на вое стороны правительственной жизни. Типичный представитель нарождавшейся бюрократии, «не имея покоя ни днем, ни ночью, работая, как безгласный мул, он был недоволен тем, что у него мало работы, и желал еще больше работать» (Исаак Масса). Сменивший его брат, думный дьяк и печатник Василий Щелкалов, «далеко уступал Андрею своими дарованиями».

Как учреждение Посольский приказ еще в начале XVII века не был велик; в нем в 1594—1601 гг. числилось, кроме «посольского думного дьяка» и его товарища, тоже дьяка, всего 15— 17 подьячих, не считая переводчиков и низшего персонала. В XVII веке Посольский приказ значительно разросся. Кроме руководства внешней политикой, он занимался делами иностранных купцов и всех приезжих иноземцев (кроме военных). Приказ управлял вновь присоединенными территориями в первое время после их завоевания (например, Сибирью, Смоленской областью, Украиной и т. д.) и ведал сбором денег на выкуп пленных («полоняничных денег»). Наконец, Посольскому приказу были подчинены некоторые второстепенные приказы (четверти Новгородская, Галицкая, Устюжская и Владимирская и Печатный приказ). Смешение функций крайне затрудняло правильное течение дел в Посольском приказе. Это дало повод одному из умнейших его начальников (Ордин-Нащокину) сказать с досадой, что нельзя смешивать «великие государственные дела» с «кружечными», т. е. со сбором доходов с кружечных дворов (кабаков).

Разнообразие и обширность функций Посольского приказа в XVII веке потребовали значительного расширения его штатов. В 1689 г. в Посольском приказе было 53 подьячих, 22 пе­реводчика и 17 толмачей.

Крупное значение, которое приобрели международные отношения в жизни Московского государства, нашло себе выражение и в том, что, начиная с 1667 г., во главе приказа стояли уже не дьяки, а бояре, иногда с титулом «царственные большие печати и государственных и великих дел сберегателя», т. е. канцлера. Одно время самому приказу присвоивалось наименование «Государственный приказ посольской печати». Все это свидетельствовало о возросшем значении внешнэполитической деятельности правительства. Таким образом, в течение XVII века Посольский приказ вполне оформился как учреждение. Но царь сохранил за собой бдительный контроль за деятельностью своих дипломатов. При царе Алексее был организован особый Приказ тайных дел, состоявший под непосредственным его ведением, куда «бояре и думные люди не входят и дел не делают, кроме самого царя». Из этого приказа, в частности, прикомандировывались к послам «в государства» и на посольские съезды подьячие «для того, что послы в своих посольствах много чинят не к чести своему государю, в проезде и в разговорных речах, и те подьячие над послами надсматривают и царю, приехав, сказывают». Контроль этот был, впрочем, малодействителен, ибо послы, «ведая в делах неисправление свое и страшась царского гневу», подкупали этих подь­ячих, «чтоб они, будучи при царе, их, послов, выславляли, а худым не поносили» (Котошихин).

Русские дипломаты XVII века

XVII век видел во главе Посольского приказа несколько крупных политических деятелей. На первом месте среди них стоит Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. Это был государственный человек европейского масштаба, «мудрый министр, который не уступит ни одному из европейских», по словам одного иностранца. Сын скромного псковского помещика, он выдвинулся благодаря своим исключительным дипломатическим талантам, которые имел возможность впервые проявить в качестве уполномоченного по разграничению Псковского уезда с Швецией. Особенно отличился Ордин-Нащокин при заключении Валиесарского перемирия (1658 г.), согласно которому Швеция уступила русским завоеванные ими в Ливонии города, и Андрусовского перемирия с Польшей (1667 г.), по которому Москва приобрела Левобережную Украину и Киев. Ордин-Нащокин имел и некоторую теоретическую подготовку: он умел писать «слагательно», знал математику, латинский и немецкий языки, был осведомлен в иностранных порядках — про него говорили, что он «знает немецкое дело и немецкий обычай знает же». Не будучи безоговорочным сторонником заимствований всего иноземного, он считал, что «доброму не стыдно навыкать и со стороны, даже у своих врагов». Ордин-Нащокин был дипломатом первой величины — «наихитрейшей лисицей», по выражению страдавших от его искусства иностранцев. «Это был мастер своеобразных и неожиданных политических построений, — говорит о нем проф. Ключевский. — С ним было трудно спорить. Вдумчивый и находчивый, он иногда выводил из себя иноземных дипломатов, с которыми вел переговоры, и они ему же пеняли за трудность иметь с ним дело: не пропустит ни малейшего промаха, никакой непоследовательности в дипломатической диалектике, сейчас подденет и поставит втупик неосторожного или близорукого противника». При всей своей изворотливости Ордин-Нащокин обладал одним дипломатическим качеством, которого не имели его соперники, — честностью. Он долго хитрил, пока не заключал договора, но, заключив, считал грехом его нарушать и категорически отказывался от исполнения соответствующих указаний царя. В 1667 г., уже в чине боярина, Ордин-Нащокин был назначен начальником Посольского приказа. Он очень высоко ставил дипломатическую службу — «промысел». В его глазах Посольский приказ был высшим из всех государственных учреждений. Это — «око всей великой России». Задача Посольского приказа—«расширение государств от всех краев... тем и честь и низость во всех землях; и других приказов к Посольскому приказу не применяют». Посольский приказ надо поэтому, «яко зеницу ока, хранить». Ордин-Нащокин ратовал за высокое качество личного дипломатического состава, потому что «надобно мысленные очеса на государственные дела устремить беспорочным и избранным людям». У Ордин-Нащокина была своя совершенно определенная программа, которую он проводил с большим упорством и последовательностью, входя нередко в конфликты с самим царем Алексеем. С большой политической прозорливостью он считал необходимым направить все усилия Московского государства на приобретение «морских пристаней» на Балтике. Чтобы достигнуть этой цели, он стремился создать коалицию против Швеции и отнять у нее Ливонию. Он хлопотал поэтому о мире с Турцией и Крымом, настаивал на том, чтобы с Польшей «мириться в меру» (на умеренных условиях), готов был даже пожертвовать Украиной: «стоит-ли стоять за Черкасов, если они изменяют?» Ордин-Нащокин мечтал даже о союзе с Речью Посполитой, о «славе, которой покрылись бы славянские народы, если бы все они объединились под главенством России и Польши». У Ордин-Нащокина были свои взгляды и по вопросам экономической политики. «Русский Ришелье», как его называли шведы, он последовательно проводил в жизнь принципы меркантилизма. Внешнеполитическая программа Ордин-Нащокина (отказ от Украины, союз с Польшей и отнятие у Швеции Ливонии) не встречала сочувствия у царя, несмотря на большое доверие и расположение, которое он постоянно оказывал своему министру. Назначенный в 1671 г. полномочным послом в Польшу для заключения мира на условиях, не согласных с его убеждениями, Ордин-Нащокин подал в отставку и ушел в монастырь. Перед смертью он участвовал еще с успехом в переговорах о продлении Андрусовского перемирия в 1679 г.

Назначение на место Ордин-Нащокина А. С. Матвеева, сторонника сближения с Швецией и большого покровителя украинцев, придает уходу Ордин-Нащокина характер министерского кризиса, вызванного разногласиями с верховной властью по коренным вопросам внешней политики.

Из других начальников Посольского приказа дипломатические способности проявил фаворит царевны Софии, князь Василий Васильевич Голицын. Его искусству Россия была обязана заключением вечного мира с Речью Посполитой на условиях Андрусовского перемирия.

«Посольский обряд»

В XVI—XVII веках оформился и москов­ский «посольский обряд», т. е. внешние приемы дипломатических сношений, дипломатический этикет. Выработался он не сразу. В конце XV века определенного церемониала еще не существовало. Принимая Поппеля на тайной аудиенции, Иван III и секретном деле говорил с послом, отойдя в сторону от присутствовавших бояр. Во время приема в Москве венецианского посла Контарини Иван III так увлекся в разговоре, что стал наступать на своего собеседника, который из уважения к великому князю пятился назад.

Московские дипломаты, попадая на Запад, внимательно присматривались к тамошнему дипломатическому церемониалу, учились и по-детски копировали существовавшие там порядки.

В 1489 г. Иван III посылал к германскому императору послом Юрия Траханиота. Из доклада Траханиота после его возвращения великому князю стало известно, что ему была оказана «великая честь», что на аудиенциях император и сын его, король, «сами встречали его, сступив с своего места ступени три - четыре, да руку подавали стоя», что император посадил Траханиота «против себя на скамейке близко». Когда с ответным посольством прибыл в Москву от императора Георг фон Турн, то Иван III принял его таким же образом, «сступив с своего места, да подал ему руку, да велел ему сести на скамейке против себя».

Постепенно, иногда на основании случайных наблюдений и прецедентов, и выработался в течение XVI века характерный для московской дипломатии очень сложный этикет. В основе этого этикета лежали, несомненно, западноевропейские образцы. Весь московский «посольский обряд» резко отличается и от восточного, и от византийского; но, перенесенный из Западной Европы, «обряд» в Москве утратил свою гибкость, принял закостенелые формы, оброс азиатскими условностями и не допускавшими изменения мелочами. В конечном итоге московские дипломаты уверовали, что созданный ими посольский чин и есть настоящий, общепризнанный порядок, которому подчиняются или должны подчиняться все государства. В 1654 г. послы царя Алексея заявили цесарским «думным людям», что они будут править посольством не так, как от них требуют, а «как в посольских обычаях ведетца», а «иных государств послы и посланники нам не в образец».

В представлении московских дипломатов все государства делились на ранги в зависимости от их политического значения. Далеко не каждого государя московский царь мог признать себе братом. Прежде чем вступить в дипломатические сношения с тем или иным государем, в Москве старались узнать, действительно ли он независимый правитель или «урядник» (вассал). Шведских королей из дома Ваза в Москве долгое время считали простыми «обдержателями» (регентами), недостойными сноситься непосредственно с самим царем, и требовали, чтобы сношения велись через новгородских наместников, против чего шведское правительство всячески протестовало. Иван IV и Сигизмунда-Августа попрекал, что он называет шведского короля братом: ведь он должен был бы знать, что дом Ваза происходит от простого водовоза. По договору 1687 г. курфюрст Бранденбургский обязался при приеме русских послов проявлять особую почтительность, так как московское правительство курфюрста ставило ниже короля. Еще в конце XVII века бранденбургские послы тщетно хлопотали о том, чтобы им в Москве оказывалась та же почесть, какую оказывают император и все короли.

Вне зависимости от ранга того или иного государства все сношения с иностранными державами строились на принципе охранения государевой «чести».

«Честь» эта выражалась в первую очередь в «именовании», т. е. в титуле. «Самое большое дело государскую честь остерегать; за государскую честь должно нам всем умереть. Прежде всего нужно оберегать государское именование. Начальное и главное дело государей чести остерегать». «Не только нам есть, но и на свет зреть не можем», — говорил во Франции в 1668 г. стольник П. И. Потемкин по поводу «прописки» в царском титуле, увидев в этом «великого государя нашего, его царского величества, в самом великом его государском деле страшное нарушение». Вопрос о титуле стоял всегда на первом месте. Настойчивость русских дипломатов в этом вопросе раздражала иностранцев, а иногда их придирчивость и смешила. Но за отвлеченными спорами скрывались совершенно реальные. соображения, поскольку титул выражал определенные права, и всякое умаление в титуле косвенно означало отказ от этих прав. Это отлично понимали и западноевропейские дипломаты, проявлявшие неменьшее упорство в вопросах титула. Их шокировала только грубость формы, в которой московская дипломатия отстаивала свои претензии.

«Государева честь» выражалась и в ряде мелочей, которые должны были обозначать более или менее высокое положение государей, представляемых послами. Московское правительство настаивало, чтобы грамоты к царю печатались обязательно большой печатью; представители царя должны были всегда требовать первого места, чтобы русских послов принимали по тому же обряду, как принимали иностранных послов в Москве, и т. д. Все это практиковалось и при западноевропейских дворах, но европейская дипломатия не могла никак отделаться от представления о «московитах», как о варварах, и потому крайне нетерпимо относилась к их щепетильности в вопросах этикета.

Сношения с иностранными государями велись через посредство «послов великих», «легких послов» или посланников и «гонцов». Различие зависело отчасти от важности и цели посольства, отчасти от отдаленности от Москвы государства, куда отправлялись посольства. Чем выше был ранг посылаемого лица, тем больше была и сопровождавшая его свита, и тем труднее был ее проезд до места назначения. «К цесарскому величеству, — говорит Котошихин, — великие послы не посылаваны давно, потому что дальний проезд, через многие разные государства, и послам великим в дороге будет много шкод и убытков, а посылаются к цесарю посланники». В зависимости от важности посольства во главе его ехал боярин, окольничий, стольник или человек меньшего чина.

Послы, какое бы звание они ни носили, получали от Посольского приказа наказ, в котором детально излагались инструкции, как поступать при посольстве, и даже что и как говорить. В последнем случае делалась, впрочем, оговорка: «А будет учнут спрашивати о иных каких делах, чего в сем великого государя наказе не написано, и им [послам] ответ держать, смотря по делу... а лишних речей не говорить». Неограниченных полномочий послы не получали и ничего решить не могли без сношений с Москвой; поэтому они обычно на всякое непредвиденное предложение отвечали: «и мы о том скажем его царскому величеству, как, бог даст, увидим его светлые очи». Послов посылали только для предварительных переговорив, «а закрепить нам договорные статьи без указа великого государя не можно», — говорили они.

Наказы подробно излагали и весь церемониал посольства. Послам запрещалось до аудиенции у государя вести какие-либо переговоры с министрами и даже бывать у них, «да и ни в которых христианских государствах того не бывает, что, не быв у того государя, к которому кто послан, наперед ходить и дела объявлять думным людям». Это условие вызывало обычно много споров, так как, несмотря на категорическое заявление московских дипломатов, предварительные встречи с руководителями внешней политики были в обычае, хотя бы в виде взаимной любезности. При первом же посольстве в Константинополе в 1496—1497 гг. произошло на этой почве недоразумение: паши (турецкие вельможи), желая сделать любезность московскому послу М. Б. Плещееву, пригласили его до аудиенции у султана на пир и хотели сделать ему подарки. Но Плещеев «от доброй чести и подчивания» отказался довольно грубо: «мне с пашами речи нет; я пашино платье не вздеваю и данных денег их не хочу, с салтаном мне говорити». Такие эпизоды происходили постоянно и в позднейшее время. Когда в 1668 г. П. И. Потемкин проезжал через Бордо, то представитель короля маркиз де Сен-Люк осведомился, сделает ли ему посол ответный визит, если он его посетит. Потемкин ответил, что «по царскому указу он под страхом смерти не может посещать кого-либо, прежде чем представится королю», и, чтобы смягчить впечатление от отказа, послал маркизу собольи меха, но тот их не принял.

Другим требованием было, чтобы русский посол не представлялся государю одновременно с послами других государств и даже в один и тот же день с ними.

Далее следовали указания, как приветствовать иностранного государя. Московское правительство следило, чтобы послы не допускали никаких унизительных проявлений почтения. Послам, отправлявшимся к султану, давался наказ «поклон правити стоя, а на колени не садиться». В 1588 г. посол в Персии Васильчиков наотрез отказался от целования «шаховой ноги»: «я того и слухом не слыхал, что государя нашего послам и посланникам государей в ногу целовать». Не согла­сился он также, чтобы шах взял царскую грамоту, сидя верхом на лошади. В том и другом персы уступили. В Крыму московское правительство боролось против обычая ханских есаулов (чиновников) бросать перед послом свои посохи и требовать «пошлины» за переход через эти посохи.

Подобные столкновения происходили не только при восточных дворах. В 1614 г. гонцу «Ивану Фомину при «цесарском» дворе говорили, что его предшественники учились кланяться императору и на аудиенции преклонялись до земли. Фомин ответил, что «во всей вселенной у великих государей того не ведется, которые посланники и гонцы от великих государей к великим государям посыланы бывают, что им до земли кланяться; подобает то делать подданным». Еще в 1654 г. посланника Баклановского «думные люди» императора германского спрашивали: «как вы будете у цесарского величества, какую ему честь вздадите и как учнете кланяться?» Баклановский ответил, что «учиться мы у думных людей не будем... А буде предков великого государя нашего... посланники учились, и то они учинили простотою» (глупостью).

Следующим камнем преткновения был вопрос о том, как будет спрашивать иностранный государь о царском здоровье и снимет ли он шляпу при произнесении царского титула. В 1613 г. император, которому представлялся посланник царя Михаила Ушаков, «государеву имени маленько преклонялся, и шляпу сымал», а при отпуске «приказывал челобитье сидя». И в следующем году, когда гонец Фомин передавал императору поклон царя, то император, «сидя на месте, тронул у себя на голове шляпы немного, а против... царского имениванья не встал». Фомин сделал ему замечание, что он нарушает обычай. Император приказал гонцу продолжать говорить, но Фомин ответил, что ждет, когда император встанет и спросит о здоровье царя. Император велел сказать Фомину, что не помнит, вставали ли его предшественники, когда им передавались царские поклоны, и приказал Фомину итти к себе на квартиру и ждать указа. В данном случае, впрочем, поведение императора объяснялось тем, что Михаил Федорович еще не был признан им официально. В 1667 г., при приеме Потемкина, испанский король снял шляпу в ответ на его поклон, но стоял в шляпе, пока посланник произносил «царское именование». Потемкину разъяснили, что «как де вы, посланники царского величества, вошли в палату, и королевское величество снял шляпу в то время для брата своего, великого государя вашего... а не для вас посланников». По договору в 1687 г. курфюрст Бранденбургский обязался слушать именование и титул царя стоя, сняв шляпу, «с непокровенною головою» и принимать царскую грамоту своими руками и отдавать ее точно так же.

Порядок принятия царской грамоты и вручения ответной был одним из скользких дипломатических вопросов. Московское правительство требовало, чтобы иностранные государи делали это своеручно. Когда в 1614 г. император велел канцлеру взять грамоту у Фомина, то гонец отказался передать ее канцлеру и вручил ее самому императору. Длительный конфликт произошел в 1674 г., когда посланнику П. И. Потемкину император на аудиенции передал ответную грамоту не лично, а через одного из приближенных. На протест московского правительства последовал ответ, что при императорском дворе принято ответные грамоты отсылать прямо на квартиры к послам, и что в данном случае сделана была любезность в отношении московского посла.

При представлении иностранным государям послы говорили речи согласно полученному ими наказу, зорко следя, чтобы при произнесении царского титула государь встал. Речь произносилась, если можно так выразиться, коллективно: один член посольства начинал, другие продолжали. Первый посол, «вшед в палату», говорил, от кого и к кому прислано посольство, причем добросовестно перечислял все титулы обоих государей, держа в руках грамоту. На вопрос о здоровье московского государя отвечал второй член посольства: «как они поехали от великого государя царя..., и великий государь наш..., дал бог, [был] в добром здоровье». Затем третий член посольства говорил, что с ними прислана «любительная грамота». После вручения грамоты преподносились «любительные поминки» (подарки) от царя, преимущественно меха, иногда ловчие птицы.

По возвращении послы представляли в Посольский приказ подробнейший отчет о своей поездке в виде дневника, в котором изо дня вдень, по «статьям», излагалось все, что они делали, видели, говорили и слышали за границей. Эти так называемые «статейные списки» представляют громадный интерес не только для истории русской дипломатии, но и для пополнения наших знаний по истории тех государств, куда ездили русские послы. Впрочем, в той части, в которой излагался ход переговоров, в статейных списках кое-что приукрашивалось; иностранных государей заставляли говорить языком «холопов» московского государя, а собственные слова послов излагались в самом выгодном для них свете, «и те все речи, которые говорены, и которые не говорены, пишут они в статейных списках не против того, как говорено, прекрасно и разумно, выставляючи свой разум на обманство, чтоб достать у царя себе честь и жалованье большое» (Котошихин).

Не менее сложен был ритуал приема иностранных послов в самой Москве. На границе послов встречал пристав, высланный навстречу воеводой пограничного города. Уже тут начинались местнические счеты. Обе стороны зорко следили за тем, кто раньше снимет шапку, и наблюдали за тем, чтобы не сделать лишнего шага навстречу друг другу и ехать «о высокую руку», т. е. с правой стороны, пускаясь на всевозможные хитрости, причем иностранцы бывали изобретательны не менее русских.

С момента вступления на русскую почву послы получали «корм» в значительном количестве. Достаточно сказать, что цесарскому послу Мейербергу, приезжавшему к Алексею Михайловичу, полагалось на день по 7 чарок вина двойного, по 2 кружки «ренского», по 2 кружки романеи, по 11/2 ведра и 4 кружки различных сортов меду и по ведру пива и т. д. Содержание послов, тем более такое, по их собственному выражению, «