И до ножных браслетов - совершенство.

Приди ко мне - откликнись на мольбу!

Меня поэтом сделала любовь...

Конечно, потому содержание стихов и поэм Назрула Ислама столь быстро "вошло" в меня, предстало явственно, в красочности и в полноте ощущений, что, прожив к тому времени в Индии уже более года, я немало повидал таких луноликих и чернооких красавиц - с этими рубиновыми и киноварно-алыми каплями "синдура" над их бровями, с нежнейшими перезвонами их браслетов - да, и на запястьях, и на смуглых щиколотках, и даже соединяющих собою серьгу в ушке с сережкой в носу! Уже немало навидался я и наслышался и надышался терпко-пряной и горьковато-дымчатой действительности Индостана. И не только его огромных городов с их невиданной роскошью и толпами скелетообразных нищих, нет, по преимуществу жить мне пришлось в небольших селениях, поселках и крохотных городках, что затеряны в долинах плоскогорий и в южных лесах-джунглях - там жизнь совсем иная, хотя и по-своему сказочная... Мне уже легко было представить себе многосложный и подчас малопонятный для европейцев азиатский мир, воссозданный строками вдохновенного бенгальца. Индия, настоящая, а не книжная, уже во мне поселилась - с ее красками, с ее запахами, с ее прошлым и настоящим.

Но - я увидел ее заново. Глазами Назрула.

Его влюбленным, счастливым, страдающим и ненавидящим взором увидел я ее высоты духа и мрачные пропасти распрей и усобиц. И те совершенно волшебные грани и приметы ее жизни, благодаря которым она и зовется страной чудес... А ведь бенгальский гений слагал свои стихи в двадцатые-тридцатые годы - за множество лет до моей встречи с его землей. Но именно та земля, страна тех лет, когда я застал ее, стала мне намного ближе, яснее и понятней, открывшись мне сквозь призму его поэзии. И ее действительно магическая сущность, не делимая на прошлое и настоящее. Ее гордая, горькая, кровавая и восхитительно-завораживающая история, словно бы опрокинутая в грядущее. Вечность, состоящая из мгновений любви...

И пусть любовь - напиток вечный, древний,

А наша жизнь - лишь временный сосуд,

Из зерен страсти вырастут деревья

И над землею кроны вознесут,

И пусть шумит зеленая, живая

Ветвей и листьев юная краса,

И птицы наших яростных желаний

пусть крыльями закроют небеса...

О самом же Назруле, о человеке, которого звали Назрул Ислам, рассказывать можно столько, что хватит не на один роман. (И несколько таких романов я повестей уже есть в Индии.) А можно - коротко, что я и попытаюсь сделать.

Семнадцатилетний юноша из некогда знатного, но уже вконец обедневшего бенгальского рода, пройдя все "батрацкие университеты", становится солдатом Первой мировой войны, воином армии Ее Величества. Да так воюет, так бьет по кайзеровским каскам, что дослуживается до младшего офицерского чина, а такое в те поры для простого индийца было почти неосуществимым. Перед молодым бенгальцем открывается дорога если не в высшее, то уж точно в среднее чиновно-бюрократическое общество британской колонии. Но - он уже вовсю пишет и стихи, и прозу, его начинают печатать самые популярные журналы и газеты Калькутты, а затем и Дели, и других больших городов. И если б он стал всего лишь автором жарких гимнов любви (которые, кстати, тут же становились песнями и распевались тогдашней молодежью по всей стране), нет - он пишет гимны грядущему освобождению страны от колонизаторов. И самая первая, прославившая его поэма так и звалась - "Бунтарь".

Да, Назрул Ислам был поэтом-бунтарем. Не "политическим" и не "революционным" в европейском смысле, а именно бунтующим, восстающим против любого - да, любого! - гнета, против любого закрепощения человека... Истовый правоверный, он, подобно Хайяму и Саади, говорил в стихах с Аллахом на равных. Он бичевал ханжеское лицемерие и бесчеловечность фанатиков ислама. Его сатиры, звучавшие на устах у всех, били не только по колонизаторам. Еще сильней они жалили "своих" господ - раджей, набобов, заминдаров (крупных землевладельцев) и собственно индийских чиновников - словом, тех, кто старался быть более верными слугами британской короны, чем даже многие англичане. Естественно, что эти его "антигерои" поэту тоже немало принесли неприятностей и даже страданий...

Бенгальский соловей, как положено истинному художнику слова, явил себя людям настоящим пророком. Задолго до освобождения Индии он предсказал, что колонизаторы, уходя, расколют страну по религиозному принципу. Так оно я произошло: после Второй мировой войны британцы разделили колонию, добившуюся освобождения, на собственно Индию и на Пакистан - со всеми горестно-кровавыми, поныне длящимися последствиями сего раскола.

Но этого бунтарь Назрул уже не увидел. Несчастье произошло с ним, когда он только начал подходить к зениту своей славы. Уже одна за другой выходили его книги, уже стал он любимейшим поэтом бенгальцев, уже величавый Тагор нарек его братом, да не младшим, а равным себе... Но, видимо, полосы невзгод и преследований, многочисленные тюремные "отсидки" и голодовки, которых в те поры (впрочем, как и во все времена) не удавалось избежать ни одному бунтарю, надломили его психику. Рассудок его начал помрачаться, а вскоре и разрушился. Тьма заволокла сознание Назрула, он полностью утратил память. И никакие врачи не смогли исцелить его... И примерно с середины тридцатых до самой своей смерти - сорок с лишним лет - этот великий бенгалец прожил во мгле своего разрушенного разума. Он ничего не узнал о том, что произошло в мире за эти десятилетия. Вторая мировая война, освобождение отечества и последовавшие затем братоубийственные кровавые катаклизмы, медленное и трудное возрождение Индии - все это прошло мимо него...

Правда, новая власть независимой страны позаботилась о народном кумире: ему назначили приличную пенсию, поселили вместе с его младшими родственниками в хорошем доме. И поклонение бенгальцев своему поэту с годами лишь возрастало, усиливалось до непомерного восторга, - его-то, это поклонение мне и довелось повидать воскресным днем на окраине Калькутты.

Но сам Назрул Ислам уже не мог ничего воспринимать и понимать в окружавшем его мире.

Потрясенный этим рассказом моих калькуттских приятелей об их любимом поэте, я тут же им в ответ поведал о сходной трагедии нашего, русского гения, о тяжком недуге, который погрузил поэта Константина Батюшкова во мрак сознания тоже на несколько десятилетий. И я попытался как можно точнее и проникновеннее передать для них смысл и звучание самого поразительного образа, созданного этим несчастным другом Пушкина:

О, память сердца! ты сильней

Рассудка памяти печальной...

"Да, - вздохнул старший из моих товарищей-бенгальцев, - когда разум и сердце сшибаются меж собою, часто бывает так, что одно из них двоих не выдерживает. Либо сердце разрывается, либо - рассудок рушится... С нашим Назрулом произошло второе. Но все равно - он для нас и жив, и светел, и прекрасен!"

И в подтверждение сказанного калькуттские друзья вновь запели песню Назрула, в которой влюбленный юноша и проклинает свою возлюбленную, и заклинает ее вернуться к нему: