РАССУЖДЕНИЕ О ДОБРОВОЛЬНОМ РАБСТВЕ

(...) По совести говоря, величайшее несчастье – зависеть от произвола властелина, относительно которого никогда не можешь знать, будет ли он добр, поскольку всегда в его власти быть дурным, когда он того захочет; что же касается господства многих властителей, то это означает быть в зависимости от числа их во столько же раз более несчастным. Я не хочу в данный момент разбирать столь часто обсуждавшийся вопрос, а именно: «Не являются ли другие формы государственного устройства лучшими, чем монархия?» Если бы я хотел заняться этим вопросом, то прежде чем решить, какое место должна занимать монархия среди других видов государств, я хотел бы знать, должна ли она вообще занимать какое бы то ни было место среди них. Действительно, трудно допустить, чтобы было хоть что-нибудь общественное при таком строе, при котором все принадлежит одному. (...)

На сей раз я хотел бы лишь понять: как возможно, что столько людей, столько деревень, столько городов, столько народов нередко терпят над собой одного тирана, который не имеет никакой другой власти, кроме той, что они ему дают; который способен им вредить лишь постольку, поскольку они согласны выносить это; который не мог бы причинить им никакого зла, если бы только они не предпочитали лучше сносить его тиранию, чем противодействовать ему. (...)

Ведь народы сами позволяют надевать на себя узду; стоит им перестать служить, и с их порабощением будет покончено. Народ сам отдает себя в рабство, он сам перерезает себе горло, когда, имея выбор между рабством и свободой, народ сам расстается со своей свободой и надевает себе ярмо на шею, когда он сам не только соглашается на свое порабощение, но даже ищет его. Если бы ему стоило чего-нибудь восстановление своей свободы, я бы его не понуждал к этому; хотя для человека нет ничего более дорогого, чем восстановить себя в своем естественном праве и, так сказать, из животного стать человеком. (...)

И к одному только люди, я не могу понять почему, недостаточно стремятся – к свободе. Между тем свобода – это такое великое и прекрасное благо, что как только она утрачена, все бедствия приходят чередой, и даже те блага, которые у человека остаются, без нее теряют всякий вкус и всякую сладость, будучи испорчены рабством. (...)

Вы сеете для того, чтобы он уничтожал ваши посевы, вы обставляете и наполняете свои дома для его грабежей, вы растите своих дочерей для удовлетворения его похоти, вы воспитываете ваших сыновей с тем, чтобы он – и это лучшее из того, что он может им сделать – мог вербовать их для своих войн, чтобы он мог вести их на бойню, чтобы он делал их слугами своей алчности и исполнителями своих мщений.

Вы надрываетесь в труде, чтобы он мог нежится в своих удовольствиях и утопать в своих грязных и мерзких наслаждениях. Вы подрываете свои силы, чтобы сделать его сильнее и чтобы он мог еще крепче держать вас в узде. И от всех этих бедствий, которых не стали бы терпеть и переносить даже животные, вы можете освободиться, если вы не то что попытаетесь избавиться, но лишь пожелаете это сделать. Решитесь не служить ему более – и вот вы уже свободны¹. Я не требую от вас, чтобы вы бились с ним, нападали на него, перестаньте только поддерживать его, и вы увидите, как он, подобно колоссу, из–под которого вынули основание, рухнет под собственной тяжестью и разобьется вдребезги. Прежде всего не подлежит, я полагаю, никакому сомнению, что если бы мы жили по правилам и наставлениям, которые дала нам природа, то мы, естественно, повиновались бы своим родителям, подчинялись бы разуму и не были бы ничьими рабами. О повиновении, которым каждый из нас, без всяких других побуждений, кроме своего естественного, проникнут по отношению к своим родителям, свидетельствуют все люди и всяк за себя.

Природа это орудие Бога и наставница людей – создала нас всех одинаковыми и как бы по одному образцу, с тем чтобы мы все считали друг друга товарищами или, вернее, братьями. И если, наделяя нас своими дарами, она дала некоторым из нас известные физические и духовные преимущества по сравнению с другими, то она тем не менее не имела в виду посеять вражду между нами, она послала сюда, на землю, более сильных и более умных не с тем, чтобы они, как какие-то вооруженные разбойники в лесу, нападали на более слабых. (...)

Но, право, излишне обсуждать, естественна ли свобода, так как никого нельзя держать в рабстве, не причиняя ему вреда, и нет на свете ничего более противоречащего всегда разумной природе, чем несправедливость. Остается, следовательно, признать, что свобода естественна, и тем самым установить, что нам от рождения свойственна не только свобода, но, по-моему, и стремление защищать ее. (...)

Существуют три рода тиранов: одни приобретают власть над государством по выбору народа, другие – с помощью вооруженной силы, третьи – по наследству. Те, кто приобрел государство по праву завоевания, ведут себя в нем, по принятому выражению, как в завоеванной стране.

Те, кто родился государями, обычно не лучше первых, так как, будучи рождены и воспитаны в лоне тирании, они с молоком матери всасывают в себя естество тиранов и смотрят на находящийся под их началом народ, как на унаследованных рабов; и в зависимости от того, к чему они более склонны – корыстолюбивы ли они или расточительны, распоряжаются государством, как своим наследством.

Что же касается того тирана, которому сам народ отдал государство, то он, казалось, должен быть более сносен, и был бы, я полагаю, таким, если бы с того момента, как он видит себя превознесенным над всеми остальными и польщенный тем, что (по непонятным мне причинам) называют величием, он не принимал решения ни за что не расставаться с этим положением.

Такой тиран обычно решает передать своим детям власть, которую предоставил ему народ и – странное дело – как только эти властвующие по воле народа тираны примут такое решение, они во много раз превосходят всех других тиранов всякими пороками и даже жестокостями. Они не видят иных средств упрочить свою тиранию, как еще усилить порабощение и настолько отучить своих подданных от всякого проявления свободы, чтобы суметь заставить их полностью расстаться с ней, хотя память о ней еще совсем свежа.

Так что, говоря откровенно, хотя я и вижу некое различие между этими тремя родами тиранов, но в сущности никому и? них нельзя отдать предпочтения, и хотя они достигают власти различными путями, однако способ управления у них всегда один и тот же. (...) Но, разумеется, для того чтобы люди, поскольку они остаются людьми, позволили себя поработить, необходимо одно из двух: либо их надо принудить к этому, либо они должны быть обмануты. (...)

Невероятная вещь, но с того времени, как народ порабощен, он так внезапно и полностью забывает свою свободу, что его трудно разбудить для обратного отвоевания ее. Он служит так охотно и с такой готовностью, как если бы он потерял не свою свободу, а выиграл свое рабство. Правда, вначале люди служат по принуждению и будучи побеждены силой, но следующее поколение, приходящее им на смену, никогда не видавшее свободы и не знающее, что это такое, служит уже без сожаления и добровольно выполняет то, что их предшественники делали только по принуждению. Вот почему люди, рожденные под игом и воспитанные в рабстве, принимают за естественное состояние то, в котором они родились; они не заглядывают вперед, а довольствуются тем, что живут при тех же условиях, при которых они родились, и не помышляют о том, чтобы добиваться иных прав, или других благ, кроме тех, которые они нашли.

(...) Для человека естественно быть свободным и желать оставаться им, но вместе с тем природа его такова, что он привыкает к тому, к чему его приучают. (...) Главная причина, по которой люди добровольно отдаются в рабство, состоит в том, что они рождаются рабами и в рабстве воспитываются. Из этой причины вытекает и другое следствие, а именно: находясь под властью тиранов, люди легко становятся трусливыми и расслабленными. (...)

Не подлежит, таким образом, сомнению, что вместе со свободой заодно утрачивается и доблесть. (...) Люди свободные стремятся сделать как можно больше для общего блага, каждый в меру своих сил старается сделать все возможное; они все хотят иметь свою долю либо в беде поражения, либо в благе победы. Напротив, люди порабощенные утрачивают не только этот воинственный пыл, но вдобавок и всякую энергию во всех прочих вещах, они слабы, малодушны и не способны ни на какие подвиги. Тираны хорошо знают это, и, видя эту перемену в людях, они всячески содействуют тому, чтобы люди еще больше теряли человеческий облик. (...)

Римские тираны придумали еще другой способ –часто угощать простой народ, умело совращая чернь, которая легче всего поддается соблазну желудка: самый умный и развитой из ее числа не согласился бы пожертвовать своей миской супа ради восстановления свободы платоновской республики². (...) Эти тупицы не догадывались, что они получили таким образом часть своего же собственного добра и что тиран мог давать им даже и эту малость лишь предварительно отняв ее у них же.

Простой народ всегда таков: он жаден и падок на удовольствия, которых не может получить честным путем, и бесчувствен к несправедливости и мучениям, с которыми нельзя мириться без ущерба для чести. (...) Однако все, что я до сих пор сказал о том, как тираны приучают людей служить им, касается простого и невежественного народа.

Но сейчас я перехожу к вопросу, который, на мой взгляд, составляет секрет и основу тирании. По-моему, глубоко ошибается тот, кто думает, что тираны охраняют себя алебардами, стражей и расстановкой часовых; правда, они этим пользуются, но скорее как пугалом и больше для соблюдения формы, чем возлагая надежды на них. Телохранители охраняют вход во дворец от безоружных бедняков, которые не могут причинить тиранам никакого вреда, а не от прекрасно вооруженных людей, способных совершить любое покушение.

(...) Не отряды конной или пешей охраны и не оружие защищают тиранов, но, как ни трудно этому поверить с первого взгляда, однако бесспорно, что тирана всегда поддерживают четыре или пять человек, четыре или пять человек держат для него в порабощении всю страну. У тиранов всегда было пять или шесть приспешников, наушничавших ему; эти люди либо сами сумели сблизиться с ним, либо были им привлечены к себе, чтобы сделать их соучастниками его жестокостей, пособниками его удовольствий, устроителями его наслаждений и сообщниками его грабежей.

Эти шестеро с таким успехом управляют своим вождем, что заставляют его быть злым для общества не только его собственной, но еще и их злостью. Эти шестеро имеют под собой шестьсот человек, пользующихся их милостями. Эти шестьсот проделывают с шестерыми то же, что эти последние проделывают с тираном.

От этих шестисот зависят в свою очередь шесть тысяч других, которых они возвысили раздачей должностей, поручив одним управление провинциями, другим – руководство финансами, с тем, чтобы они служили их алчности и жестокости и выполнили в нужный момент эту роль и чтобы они совершали зло, которое может продолжаться только при них и только под их сенью оставаться безнаказанным и ускользать от законной кары. (...) И в результате получается, что люди, занимающие эти должности, приобретают эти милости из первых или из вторых рук, и этими выгодами они связаны с тиранами, так что в конечном счете оказывается, что людей, которым тирания выгодна, почти столько же, сколько и тех, которым дорога свобода. (...)

Так же поступают крупные бандиты и знаменитые корсары: одни из них рыскают по стране, другие выслеживают и останавливают путешественников, одни караулят, другие сидят в засадах, одни убивают, другие грабят, и хотя между ними существует определенная иерархия, поскольку одни являются главарями банды, а другие слугами, тем не менее среди них нет ни одного, кто бы не был если не соучастником раздела добычи, то по крайней мере претендентом на нее. (...)

Тиран, таким образом, порабощает одних подданных с помощью других и охраняется теми, которых – если бы только они чего-нибудь стоили – он должен был бы опасаться Что же касается тирана, то те, кто являются его фаворитами, никогда не могут быть в нем уверены, поскольку от них же самих он знает, что ему все позволено и что нет никакого права, никакого долга, которые обязывали бы его. Таким образом, он привыкает считать свою волю законом и, не имея себе равных, является повелителем всех. (...)

Станем же иногда, станем поступать добродетельно: поднимем очи горе либо ради нашей чести, либо из любви к самой добродетели, либо, говоря по совести, ради любви и чести всемогущего Бога, достоверного свидетеля наших поступков и праведного судьи наших прегрешений. Со своей стороны я убежден, – и думаю, что не ошибаюсь в этом, ибо нет для Бога, при всей его благости и всем его милосердии, ничего омерзительнее, чем тирания, –что им в загробной жизни отдельно уготована какая-то особая кара для тиранов и их приспешников. Пер. Ф. А. Коган–Бернштейн.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Эта фраза воспринималась современниками как главная идея памфлета Э. де Ла Боэси и нередко служила лозунгом оппозиционных абсолютизму движений.

² Имеется в виду проект идеального государства древнегреческого философа Платона.

ЛИПСИЙ ЮСТ

Липсий Юст – латинизированное имя, под которым получил известность Йоост Липе (1547–1606 гг.), крупнейший нидерландский ученый второй половины XVI в. в области гуманитарных наук. Он прославился как филолог, философ, историк, политический мыслитель, выдающийся знаток античности и образцовый издатель и комментатор сочинений Тацита и Сенеки. Сын знатных и состоятельных горожан, Липсий учился в иезуитской коллегии в Кельне, по воле родителей штудировал право в католическом университете Лувена, но одновременно с увлечением занимался филологией и античной литературой в «Коллегии трех языков» этого города.

Став в 1568 г. секретарем кардинала Гранвеллы, Липсий более полутора лет провел в Риме, где общался с видными гуманистами и копировал в Ватиканской и других библиотеках рукописи античных авторов. В пору постоянных военных конфликтов в Нидерландах, связанных с борьбой за независимость от Испании, в обстановке межконфессиональных противоречий Липсий в поисках возможностей для спокойных научных занятий не раз менял не только свое местопребывание, но и вероисповедание. После конфискации испанцами его имения в Нидерландах он стал профессором истории и риторики Йенского университета (Германия), перейдя в лютеранство. В 1578–1591 гг. преподавал в университете Лейдена, что потребовало от него признания кальвинизма, а в 1592 г., вернувшись к католицизму, он принял приглашение на место профессора истории и латинского языка в Лувенском университете. В Лувене он жил до кончины, пользуясь европейской славой, которая преодолевала религиозно–церковные рубежи.

Сочинения Липсия преимущественно исторического характера посвящены римскому праву («Законы царей и децимвиров», 1576 г.), военному делу («О римской армии», 1595–1596 гг.), устройству античного государства и его достижениям («Достойное удивления, или о римском величии», 1598 г.). Но главными трудами Липсия стали два концептуально связанных произведения – «О Непоколебимости» (1584 г.) и «Политика» (1589 г.).

В первом из этих сочинений Липсий выступает как крупнейший поборник неостоицизма, обсуждающий философскую проблему моральной силы и внутренней независимости человека в обстоятельствах внешних кризисов и катастроф. В «Политике», составленной необычно, преимущественно из искусно подобранных цитат древних авторов и своего краткого комментария к ним, Липсий создает руководство для монархов по различным проблемам политической этики, государственного управления, принципов законности и права. Отсутствие пропагандистской конфессиональной окраски сочинения способствовало его международному успеху – многочисленным переизданиям и переводам на несколько европейских языков. (В. М. Володарский)