Конец «холодной войны»: Рейган и Горбачев

Холодная война» началась тогда, когда Америка ожидала наступления эры мира. А закончилась «холодная война» в тот момент, когда Америка готовила себя к новой эре продолжительных конфликтов. Крушение советской империи свершилось еще более внезапно, чем развал ее за пределами границ собственно СССР; с той же скоростью Америка диаметрально изменила собственное отношение к России, за какие-то несколько месяцев перейдя от враждебности к Дружбе.

Эти моментальные перемены свершились под эгидой двух совершенно невероят­ных партнеров. Избрание Рональда Рейгана было своего рода реакцией на кажущееся американское отступление ради утверждения традиционных истин американской ис­ключительности. Горбачев, пробившийся к известности через жесточайшую борьбу на всех уровнях коммунистической иерархии, был преисполнен решимости вдохнуть .но­вую силу в передовую, как он считал, советскую идеологию. И Рейган, и Горбачев ве­рили в конечную победу собственной стороны. Однако существовало знаменательное различие между этими двумя столь неожиданными партнерами: Рейган понимал, ка­кие силы движут его обществом, в то время как Горбачев абсолютно утерял с ними связь. Оба лидера апеллировали к тому лучшему, что видели в своих системах. Но Рейган высвободил дух своего народа, пустив в ход золотой запас инициативы и уве­ренности в себе. Горбачев же резко ускорил гибель представляемой им системы, при­зывая к реформам, провести которые он оказался не способен.

Вслед за крахом в Индокитае в 1975 году последовало отступление Америки из Анголы и углубление внутреннего раскола вследствие невероятного всплеска совет­ского экспансионизма. Кубинские вооруженные силы распространились от Анголы до Эфиопии в тандеме с тысячами советских военных советников. В Камбодже вьетнам­ские войска, поддерживаемые и снабжаемые Советским Союзом, подчиняли себе эту истерзанную страну. Афганистан был оккупирован советскими войсками в количестве более 100 тыс. человек. Правительство прозападно настроенного шаха Ирана рухнуло, и на его место пришел радикально антиамериканский фундаменталистский режим, захвативший пятьдесят два американца, большинство из которых были официальны­ми лицами, в качестве заложников. Независимо от причин, костяшки домино про­должали выпадать.

И все же когда международный престиж Америки опустился до самого низкого уровня, коммунизм начал отступать. В какой-то момент, в начале 80-х , казалось, что коммунизм набрал темп и вот-вот сметет все на своем пути; и почти немедленно, в отмеренное историей время, коммунизм приступил к саморазрушению. В пределах десятилетия прекратила свое существование орбита восточноевропейских сателлитов, а советская империя распалась на части, теряя почти все русские приобретения со времен Петра Великого. Ни одна мировая держава не рассыпалась до такой степени полностью и так быстро, не проиграв войны.

Отчасти советская империя распалась потому, что собственная история подталки­вала ее к перенапряжению. Советское государство возникло вопреки всему, а затем ухитрилось пережить гражданскую войну, изоляцию и последовательное пребывание у власти свирепейших правителей. В 1934 — 1941 годах оно умело превратило мая­чившую на горизонте вторую мировую войну в так называемую «империалистическую гражданскую войну», а затем преодолело нацистский натиск при содействии западных союзников. Позднее перед лицом американской атомной монополии оно сумело соз­дать цепочку государств-сателлитов в Восточной Европе, а в послесталинский период превратить себя в глобальную сверхдержаву. Поначалу советские армии угрожали лишь сопредельным территориям, но потом дотянулись до отдаленных континентов. Советские ядерные силы росли с такой скоростью, которая заставляла многих амери­канских экспертов опасаться того, что советское стратегическое превосходство неиз­бежно. Как британские лидеры XIX столетия Пальмерстон и Дизраэли, американские государственные деятели полагали, что Россия повсеместно находится на марше.

Фатальным просчетом раздувшегося империализма Советов было то, что их руко­водители на этом пути утеряли чувство меры и переоценили способности своей си­стемы консолидировать сделанные приобретения как в военном, так и в экономи­ческом отношении, а к тому же позабыли, что они в буквальном смысле бросают вызов всем прочим великим державам при наличии весьма слабого фундамента. Да и не в состоянии были советские руководители признаться самим себе, что их система была смертельно поражена неспособностью генерировать инициативу и творческий порыв; что на самом деле Советский Союз, несмотря на всю свою военную мощь, яв­лялся все еще весьма отсталой страной. Причины, которыми руководствовалось советское Политбюро, душили творческие способности, необходимые для развития об­щества, и мешали его устойчивости в конфликте, который само Политбюро спровоцировало.

Попросту говоря, Советский Союз не был достаточно силен или достаточно дина­мичен для исполнения той роли, которую назначили ему советские руководители. Сталин, возможно, имел смутные предчувствия относительно истинного соотношения сил и потому отреагировал на американское наращивание военного потенциала в пе­риод Корейской войны «мирной нотой» 1952 года (см. гл. 20). В переходный период после смерти Сталина его отчаявшиеся преемники ложно истолковали собственное выживание в отсутствие вызова извне как доказательство слабости Запада. И они те­шили себя тем, что воспринимали как кардинальный советский прорыв в мир разви­вающихся стран. Хрущев и его преемники сделали вывод, что они сумеют переплю­нуть тирана. Чем раскалывать капиталистический мир, что и было фундаментальной стратегией Сталина, они предпочитали одерживать над ним победу посредством уль­тиматумов по Берлину, размещения ракет на Кубе и авантюрного поведения на всем пространстве мира развивающихся стран. Эти усилия, однако, до такой степени пре­высили советские возможности, что превратили стагнацию в крах.

Развал коммунизма стал заметен уже во второй срок пребывания Рейгана на посту президента, а к тому моменту, как он покинул этот пост, стал необратим. Следует от­дать должное президентам, предшествовавшим Рейгану, и его непосредственному преемнику Джорджу Бушу, который умело управлял развязкой. Тем не менее пово­ротным пунктом послужило именно пребывание Рейгана на посту президента.

Рейган вел себя потрясающе, а для ученых наблюдателей — уму непостижимо. Рейган почти не знал истории, а то немногое, что он знал, приспосабливал, подгоняя под предвзятые суждения, которых он твердо придерживался. Он рассматривал би­блейские ссылки на Армагеддон как оперативные инструкции. Множество любимых им исторических анекдотов не базировались на фактах в том смысле, как вообще по­нимается само слово «факт». Как-то в частной беседе он сравнил Горбачева с Бисмарком, утверждая, что оба преодолели идентичное внутреннее сопротивление, уходя от централизованного планирования экономики в мир свободного рынка. Я по­советовал нашему общему другу предупредить Рейгана, чтобы он никогда не сообщал столь нелепого умозаключения германским собеседникам. Друг, однако, счел нера­зумным передавать это предупреждение, ибо оно бы лишь еще более глубоко врезало подобное сравнение в сознание Рейгана.

Подробности внешнеполитической деятельности Рейгана утомляли. Он усвоил несколько основополагающих идей относительно опасностей умиротворения, зол коммунизма и величия собственной страны, но анализ существенно важных проблем был ему не под силу. Все это послужило для меня поводом к замечанию, сделанному, как мне казалось, вне протокола в обществе собравшихся на конференцию историков в помещении Библиотеки Конгресса: «Когда вы разговариваете с Рейганом, то иногда удивляетесь, почему кому-то могло прийти в голову, что он может быть президентом или даже губернатором. Но тогда именно вам, историкам, следует объяснить, как столь неинтеллектуальный человек мог управлять Калифорнией восемь лет, а Ва­шингтоном уже почти семь».

Средства массовой информации стали охотно пережевывать лишь первую часть моего заявления. Однако для историка вторая гораздо более интересна. С учетом всего сказанного и сделанного президент при самой что ни на есть неглубокой акаде­мической подготовке сумел разработать внешнюю политику исключительной содер­жательности и целенаправленности. Да, у Рейгана, возможно, было всего лишь несколько основных идей, но они-то как раз оказались стержневыми внешнеполити­ческими проблемами того периода. Это доказывает, что ключевыми качествами руко­водителя являются чувство выбора направления и крепость собственных убеждений. Вопрос о том, кто составлял для Рейгана заявления по внешнеполитическим вопро­сам — а ни один президент сам их не сочиняет, — почти не имеет отношения к делу. Бытует предание, будто бы Рейган был орудием тех, кто писал ему речи, но подобные иллюзии характерны для большинства работников такого рода. Но в конце концов, ведь именно сам Рейган отбирал себе людей, которые мастерили ему речи, а он про­износил их с исключительной убежденностью и убедительностью. Знакомство с Рей­ганом не оставляет никаких сомнений в том, что эти речи отражали его личные взгляды и что по некоторым вопросам, к примеру, в отношении «стратегической обо­ронной инициативы», он был значительно впереди собственного окружения.

В американской системе управления, где президент является единственным обще­национально избираемым официальным лицом, стыковка внешнеполитических на­правлений проистекает — если таковая вообще наличествует — из президентских за­явлений. Они являются наиболее исчерпывающей директивой для расползшейся самодовольной бюрократии и предметом дебатов в обществе и в Конгрессе. Рейган выдвинул внешнеполитическую доктрину, в величайшей степени взаимоувязанную и обладающую значительной интеллектуальной мощью. Он обладал исключительным интуитивным настроем на глубинные источники американской мотивации. Одновре­менно он осознавал изначальную хрупкость советской системы, а его проницатель­ность шла вразрез с мнением большинства экспертов, даже в его собственном консер­вативном лагере.

Рейган обладал незаурядным талантом объединять американский народ. И сам являлся необычайно милой и неподдельно добродушной личностью. Даже жертвы его риторики с огромным трудом могли отыскать что-то, направленное против них лично. Он доводил меня до белого каления, когда ему не удалось выставить свою кандидатуру на президентских выборах 1976 года, но я не мог долго на него сер­диться, несмотря на то, что, будучи советником по вопросам национальной без­опасности, консультировал его в течение многих лет без единого протеста с его стороны относительно той самой политики, на которую он нападал. Когда все уже было позади, я вспоминал не предсъездовскую риторику, но сочетание здравого смысла с буквально сказочной доброй волей Рейгана во время консультаций. Во время ближневосточной войны 1973 года я сообщил ему, что мы возместим Израи­лю все потери в авиации, но вопрос в том, как обуздать реакцию арабов. «А почему -бы вам не заявить, что вы возместите все то число самолетов, которое было сбито согласно заявлениям арабов?» — предложил Рейган, поскольку такое предложение обернуло бы беспредельно раздутые пропагандистские заявления арабов против их авторов.

Внешнее добродушие Рейгана скрывало под собой невероятно сложную личность. Он был одновременно близок всем по духу и от всех далек, любитель разделить общее веселье, но в итоге настороженный одиночка. Светскость служила ему способом со­хранять дистанцию между собой и всеми прочими. Если он отнесется ко всем одина­ково дружелюбно и будет угощать всех одними и теми же историями, никто не смо­жет претендовать на особые отношения с ним. Запас анекдотов, которые пускались в обращение от беседы к беседе, защищал от односторонности и политической слепо­ты. Как и многие актеры, Рейган был квинтэссенцией одинокой, личности — столь же очаровательной, сколь и эгоцентричной. Один человек, который, как многие полага­ли, находился в доверительных с ним отношениях, сказал как-то мне, что Рейган од­новременно самый дружелюбный и самый далекий из всех людей, с кем ему доводи­лось встречаться.

Независимо от риторики времен кампании 1976 года, у администраций Никсона, Форда и Рейгана не имелось существенных концептуальных различий в трактовке международной ситуации. Каждая из этих трех администраций была преисполнена решимости противодействовать советскому геополитическому наступлению и полага­ла, что история на стороне демократических стран. Существовала, однако, огромная разница в их тактике и в методике объяснения американскому народу проводимой ею политики.

Потрясенный расколом в обществе из-за войны во Вьетнаме, Никсон полагал, что предварительная демонстрация серьезности намерений на пути к достижению мира является обязательным условием твердости американской позиции в любых после­дующих конфронтациях, связанных с любой новой советской экспансией. Стоя во главе страны, уставшей отступать, Рейган обосновывал сопротивление советскому экспансионизму в настоятельно конфронтационном стиле. Подобно Вудро Вильсону, Рейган понимал, что американский народ, промаршировавший всю свою историю под барабанный бой собственной исключительности, обретет искомое вдохновение в исторических идеалах, а не в геополитическом анализе. В этом смысле Никсон был для Рейгана тем же, чем Теодор Рузвельт был для Вильсона. Как и Рузвельт, Никсон обладал гораздо большим пониманием сути международных отношений; как и Виль­сон, Рейган гораздо увереннее улавливал суть души американца. Риторические утверждения Рейгана относительно уникальности американской мо­рали отражали, как в зеркале, уже многократно сказанное множеством прочих прези­дентов по тому или иному поводу в данном столетии. Зато конкретную рейгановскую трактовку сущности американской исключительности можно считать. уникальной из-за буквализма ее интерпретации, как направляющей силы в проведении повсе­дневной внешней политики. В то время как предшественники Рейгана, скажем, при создании Лиги наций или «плана Маршалла», призывали себе на помощь принципы, чтобы подорвать какую-либо конкретную вражескую инициативу, эти принципы Рейган брал на вооружение в повседневной борьбе против коммунизма, как, напри­мер, в речи на собрании Американского легиона 22 февраля 1983 года:

«Путем слияния вечных истин и ценностей, которыми всегда дорожили американ­цы, с реалиями современного мира мы выковали новое в фундаментальном смысле направление в американской внешней политике — политике, основывающейся на от­кровенных, чуждых демагогии разъяснениях сущности наших бесценных свободных институтов...»

Рейган отвергал «комплекс вины», отождествляемый им с администрацией Картера, и гордо защищал достижения Америки как «величайшей силы, действующей в пользу мира во всех местах нынешнего мира» . На своей первой же пресс-конференции он за­клеймил Советский Союз как империю разбоя, готовую «совершить любое преступле­ние, солгать, смошенничать», чтобы добиться своих целей . Это было предтечей заявле­ния 1983 года, в котором Советский Союз именуется «империей зла», то есть предтечей прямого морального вызова, от которого отшатнулись бы все предшественники прези­дента. Рейган пренебрег общепринятой дипломатической мудростью и пошел на созна­тельное упрощение сущности американских добродетелей, взяв на себя миссию убедить американский народ в том, что идеологический конфликт между Востоком и Западом значим и реален. Борьба на международной арене ведется по поводу того, кто будет по­бедителем, а кто побежденным, и никто не задается вопросом, кто сохранит свое могу­щество и кто окажется лучшим дипломатом.

Риторика первого срока пребывания Рейгана на посту президента означала офици­альное окончание периода разрядки. Целью Америки становилось уже не ослабление напряженности, но крестовый поход и обращение противника в свою веру. Рейган был избран, как многообещающий носитель воинствующего антикоммунизма, и остался верен этому до конца. Оказавшись в счастливом положении, когда упадок Советского Союза все более ускорялся, он отверг, как нечто весьма относительное, упор Никсона на национальные интересы и отказался от сдержанности Картера, как чересчур пораженческой по сути. Вместо этого Рейган выступил с апокалиптическим видением конфликта, становящегося более терпимым вследствие исторической неиз­бежности его итога. В речи на Королевской галерее палаты лордов в Лондоне в июне 1982 года он так описывал ситуацию в Советском Союзе:

«В ироническом смысле Карл Маркс был прав. Мы сегодня являемся свидетелями гигантского революционного кризиса, кризиса, где требования экономического по­рядка находятся в прямом противоречии с требованиями политического порядка. Од­нако кризис этот происходит не на свободном, немарксистском Западе, а дома у марксизма-ленинизма, в Советском Союзе...

Сверхцентрализованная, обладающая ничтожными стимулами или вовсе ими не обладающая, советская система направляет большую часть самых ценных своих ре­сурсов на изготовление орудий разрушения. Постоянное падение показателей эконо­мического роста наряду с ростом военного производства налагают тяжкое бремя на советский народ.

То, что мы видим, представляет собой политическую надстройку, более не соот­ветствующую экономическому базису, общество, где производительные силы натал­киваются на препятствия со стороны сил политических»⁴.

Когда Никсон и я говорили нечто подобное десять лет назад, это лишь усиливало консервативную критику разрядки. Консерваторы не хотели привлекать историческую эволюции на службу разрядке, ибо опасались, что переговоры с коммунистами приве­дут к моральному разоружению. Но они сочли концепцию неизбежности победы при­влекательной в качестве инструмента конфронтации.

Рейган полагал, что отношения с Советским Союзом улучшатся от разделенного с Америкой страха перед ядерным Армагеддоном. Он был преисполнен решимости до­вести до сведения Кремля весь риск непрекращающегося экспансионизма. Десятиле­тием ранее подобная риторика была чревата выходом из-под контроля внутриамериканского движения гражданского неповиновения и могла привести к конфронтации со все еще уверенным в себе Советским Союзом; десятилетием позднее она бы вос­принималась как безнадежно устаревшая. В обстановке 80-х годов она закладывала фундамент беспрецедентного диалога между Востоком и Западом.

Само собой разумеется, рейгановская риторика попала под обстрел тех, кто веро­вал в установившуюся ортодоксию. «ТРБ» в «Но рипаблик» от 11 апреля 1983 года был взбешен рейгановской оценкой Советского Союза как «империи зла», называя ее «примитивной прозой и апокалиптическим символизмом»; слово «примитивный» присутствовало также в реакции Антони Льюиса в «Нью-Йорк тайме» от 10 марта 1983 года . В 1981 году достопочтенный гарвардский профессор Стэнли Хоффман осудил воинственный стиль Рейгана как «лжемужественность», «неонационализм» и как форму «фундаменталистской реакции», которая мало что может дать миру со все­ми его сложностями, в котором, как было сказано, экономическая слабость Америки не менее серьезна, чем слабость Советского Союза .

Как выяснилось, рейгановская риторика не помешала вопреки предсказаниям критиков крупномасштабным переговорам. Во время второго срока пребывания Рей­гана на посту президента развернулся диалог между Востоком и Западом невиданный по масштабу и интенсивности со времени никсоновской разрядки. На этот раз, одна-' ко, переговоры поддерживались общественностью и шли под аплодисменты консерва­торов.

"': Если подход Рейгана к идеологическому конфликту представлял собой упрощен­ную версию вильсонианства, то концептуальная решимость вести борьбу в равной степени уходила корнями в американский утопизм. Хотя вопрос подавался, как схват­ка между добром и злом, Рейган был далек от утверждения, будто конфликт представ­ляет собой войну до победного конца. Скорее — в типично американской манере — он убеждал, что коммунистическая непримиримость в большей степени базируется на невежестве, а не на врожденной злой воле, на непонимании, а не на преднамеренно культивируемой враждебности. Потому, с точки зрения Рейгана, конфликт, по всей вероятности, должен был бы закончиться обращением оппонента на путь истинный. В 1981 году, во время выздоровления после покушения, Рейган направил Леониду Брежневу письмо, написанное от руки, где пытался развеять советскую подозритель­ность по отношению к Соединенным Штатам, — как будто семьдесят пять лет гос­подства коммунистической идеологии могут быть устранены личным обращением. Это почти дословно соответствовало заверениям, которые в конце второй мировой войны Трумэн предоставил Сталину (см. гл. 17):

«Часто делаются намеки на то... что мы вынашиваем империалистические планы и потому представляем собой угрозу как вашей собственной безопасности, так и без­опасности вновь нарождающихся наций. Но не только не существует доказательств, подкрепляющих это обвинение, а, напротив, имеются весомые доказательства того, что Соединенные Штаты, в то время как они могли бы господствовать над миром без всякого для себя риска, не делают ни малейших усилий в этом направлении... Да бу­дет мне позволено заявить, нет абсолютно никакого основания для того, чтобы обви­нять Соединенные Штаты в империализме или попытках навязать свою волю другим странам посредством применения силы...

Господин Президент, неужели нам, нашим народам, которые представляете вы и которые представляю я, не следует заняться устранением препятствий, мешающих осуществлению самых сокровенных устремлений?»⁸

Как совместить умиротворяющий тон письма, автор которого явно полагает, что вполне можно доверять адресату, с заявлением Рейгана, сделанным всего лишь за несколько недель до направления этого письма, что советские руководители способ­ны на любое преступление? Рейган не ощущал необходимости объяснять столь оче­видное несоответствие, возможно потому, что глубоко верил в истинность обоих своих заявлений: в зло советского поведения и одновременно в возможность идеологическо­го обращения советских лидеров.

А затем, после смерти Брежнева в ноябре 1982 года, Рейган направил написанную от руки ноту — 11 июля 1983 года — преемнику Брежнева, Юрию Андропову, вновь опровергая наличие у Америки каких бы то ни было агрессивных устремлений⁹. Когда Андропов вскоре умер, а на его место пришел пожилой и немощный Константин Черненко (явно промежуточное назначение), Рейган сделал такую запись в дневнике, бесспорно предназначенном для публикаций:

«У меня какое-то подспудное чувство, что мне стоило бы переговорить с ним о наших проблемах, как мужчина с мужчиной, и посмотреть, удастся ли убедить его. Мне кажется, что Советы обретут материальную выгоду, если они присоединятся к семье наций, и т. д.»¹⁰ .

Через шесть месяцев, 28 сентября 1984 года, Громыко нанес свой первый визит в Белый дом в период деятельности администрации Рейгана. И вновь Рейган делает за­пись в дневнике — в том смысле, что первейшей его задачей является устранение у советских руководителей подозрительности по отношению к Соединенным Штатам:

«Меня одолевает чувство, что, пока они будут так же подозрительно относиться к нашим мотивам, как и мы — к их, с сокращением вооружений продвинуться невоз­можно. Я полагаю, что нам необходимо встретиться и как-то дать им понять, что у нас нет никаких враждебных замыслов в их отношении, но зато мы думаем, что у них имеются такие замыслы в отношении нас» .

Коль скоро на протяжении жизни двух поколений поведение Советов было об­условлено подозрительностью к Соединенным Штатам, Рейган мог бы сделать вы­вод, что это чувство является органичным и неотъемлемым для советской системы. Пылкая надежда — особенно у столь откровенного антикоммуниста — на то, что советскую настороженность можно устранить одной-единственной беседой с мини­стром иностранных дел (который, кроме всего прочего, лично представлял собой квинтэссенцию коммунистического правления), поддается объяснению лишь в све­те непобедимой американской убежденности в том, что взаимопонимание между людьми — вещь нормальная, а напряженность представляет собой аберрацию, при­чем доверие может быть достигнуто самоотверженной демонстрацией доброй воли.

И потому случилось так, что Рейган, воплощение гнева Божьего, направленного на коммунизм, не видел ничего странного в том, чтобы так описывать вечер перед первой встречей с Горбачевым в 1985 году и состояние нервозного ожидания в надеж­де, что встреча разрешит конфликт, существующий на протяжении жизни двух поко­лений, — отношение, не свойственное Ричарду Никсону и скорее характерное для Джимми Картера:

«Еще во времена Брежнева я мечтал о встрече с глазу на глаз с советским руково­дителем, поскольку полагал, что таким образом можно осуществить то, чего не в со­стоянии сделать наши дипломаты, поскольку у них нет достаточной власти. Иными словами, я чувствовал, что, если переговоры ведут те, кто на самом верху, и если имеет место личная встреча на высшем уровне, и затем двое участников встречи вы­ходят, держась за руки, и говорят: „Мы договорились о том-то и том-то", — бюрокра­ты уже не в состоянии испоганить договоренность. До Горбачева я не имел возмож­ности проверить эту идею. Теперь у меня появился шанс»¹² .

Несмотря на риторику относительно идеологической конфронтации и реаль­ности геополитического конфликта, Рейган в глубине души не верил в структурные и геополитические причины напряженности. Он и его окружение считали озабо­ченность равновесием сил слишком пессимистическим и всепоглощающим заня­тием. Они стремились не к постепенности решений, но к окончательному разреше­нию проблемы. Эта вера наделяла команду Рейгана исключительной тактической гибкостью.

Биограф Рейгана описывает одно из его «мечтаний», которое лично высказывалось и при мне:

«Одной из фантазий Рональда Рейгана как президента было то, как он возьмет с собой Михаила Горбачева и покажет ему Соединенные Штаты. Пусть советский ру­ководитель увидит, как живет рядовой американец. Рейган часто говорил об этом. Он представлял себе, как они с Горбачевым полетят на вертолете над рабочим поселком, увидят завод и автостоянку при нем, забитую машинами, а затем сделают круг над жилым районом, расположенным в живописной местности, где у заводских рабочих есть дома „с лужайками и задними дворами, где, возможно, на подъездной дорожке стоит вторая машина или лодка, — дома, непохожие на бетонные крольчатники, ко­торые я видел в Москве". Вертолет снизился бы, и Рейган пригласил бы Горбачева постучаться в двери и спросить жителей поселка, „что они думают о нашей системе". А рабочие рассказали бы ему, до чего чудесно жить в Америке» .

Рейган искренне верил, что его долгом является ускорить неизбежное осознание Горбачевым или любым другим советским лидером того факта, что коммунистическая философия ошибочна и что стоит только прояснить ложность советских концепций относительно истинного характера Америки, как вскорости наступит эра примирения. В этом смысле, несмотря на все свое идеологическое рвение, точка зрения Рейгана на сущность международного конфликта оставалась строго американско-утопической. Поскольку он не верил в наличие непримиримых национальных интересов, то не мог признать существование неразрешимых конфликтов между нациями. И считал, что, как только советские лидеры переменят свои идеологические воззрения, мир будет из­бавлен от споров, характерных для классической дипломатии. При этом он не видел промежуточных стадий между перманентным конфликтом и вечным примирением.

Тем не менее, сколь бы оптимистичными, даже «либеральными», ни были взгляды Рейгана на конечный исход борьбы, он собирался добиваться своих целей посред­ством самой непримиримой конфронтации. Согласно его образу мышления, оконча­ние «холодной войны» не влечет за собой создание «благоприятной* атмосферы и од­носторонние жесты, которые были так в чести у сторонников перманентных переговоров, не допустимы. В достаточной степени по-американски воспринимая конфронтацию и примирение как последовательные этапы политического курса, Рейган явился первым послевоенным президентом, предпринявшим наступление од­новременно идеологическое и геостратегическое.

Советскому Союзу не приходилось иметь дело с таким феноменом со времен Джона Фостера Даллеса — при этом Даллес не был президентом и не предпринимал серьезных попыток воплотить в жизнь свою политику «освобождения». В противопо­ложность этому Рейган и его окружение понимали собственное призвание буквально. Со времени инаугурации Рейгана одновременно преследовали две цели: противодей­ствие советскому геополитическому давлению, пока процесс экспансионизма не будет вначале остановлен, а затем обращен вспять; и, во-вторых, развертывание программы перевооружения, предназначенной для того, чтобы пресечь советское стремление к стратегическому превосходству и добиться стратегической лабильности.

Идеологическим инструментом перемены ролей был вопрос прав человека, кото­рым Рейган и его советники воспользовались, чтобы подорвать советскую систему. Конечно, его непосредственные предшественники также утверждали важность прав человека. Никсон действовал подобным образом применительно к эмиграции из Со­ветского Союза. Форд совершил самый крупный прорыв посредством «третьей корзи­ны» соглашений Хельсинки (см. гл. 29). Картер сделал права человека альфой и оме­гой своей внешней политики и пропагандировал их столь интенсивно применительно к американским союзникам, что его призыв к праведности то и дело угрожал внут­реннему единству в этих странах. Рейган и его советники сделали еще один шаг и стали трактовать права человека как орудие ниспровержения коммунизма и демокра­тизации Советского Союза, что явилось бы ключом ко всеобщему миру, как подчер­кивал Рейган в послании «О положении в стране», от 25 января 1984 года: «Правительства, опирающиеся на согласие управляемых, не затевают войны со своими соседями»¹⁴. В Вестминстере в 1982 году Рейган, приветствуя волну демократии, разливающуюся по всему миру, обратился к свободным нациям с призывом «...укреплять инфраструктуру демократии, систему свободной прессы, профсоюзы, политические партии, университеты, что позволяет людям выбирать свой собствен­ный путь, развивать свою собственную культуру, разрешать свои собственные разно­гласия мирными средствами» .

Призыв совершенствовать демократию у себя дома явился прелюдией к классиче­ски вильсонианской теме: «Если концу нынешнего столетия суждено быть свидетелем постепенного развития свободы и демократических идеалов, мы должны принять ме­ры, чтобы оказать содействие кампании за демократию»¹⁶.

На деле Рейган довел вильсонианство до его логического завершения: Америке не­зачем пассивно ждать, пока в результате эволюции появятся свободные институты, и незачем ограничиваться отражением прямых угроз для собственной безопасности; вместо этого она будет активно способствовать распространению демократии, поощ­ряя те страны, которые соответствуют демократичным идеалам, и наказывая те, кото­рые им не соответствуют, даже если они не бросают открытого вызова Америке и не представляют для нее угрозы. Таким образом, команда Рейгана перевернула вверх ногами призывы времен раннего большевизма: не ценности «Коммунистического ма­нифеста», но демократические ценности грядут, определяя собою будущее. И команда Рейгана вела¹ себя последовательно: оказывала давление как на консервативный ре­жим Пиночета в Чили, так и на авторитарный режим Маркоса на Филиппинах, тре­буя от них проведения реформ; первый удалось побудить согласиться на референдум и свободные выборы, которые привели к смене руководства; второй был сброшен при американском содействии.

В то же время крестовый поход за демократию породил фундаментальные вопро­сы, которые приобрели особое значение после окончания «холодной войны». Как можно примирить крестовый поход с давней американской доктриной невмешатель­ства во внутренние дела других государств? До какой степени его нуждам следует подчинять прочие цели, как, например, национальную безопасность? Какую цену го­това платить Америка за распространение собственных идеалов? Как избежать пере­напряжения и самоостранения? Мир по окончании «холодной войны», когда ранние годы пребывания Рейгана на посту президента уже стали далекой историей, обязан будет ответить на эти вопросы.

И все же, когда Рейган приступил к исполнению президентских обязанностей, эти противоречия беспокоили его не так сильно, как необходимость выработки стратегии, которая бы приостановила неумолимое советское наступление предшествующих лет. Задачей рейгановского геостратегического натиска было дать понять Советам, что они перенапряглись. Отвергая доктрину Брежнева относительно необратимости коммуни­стических достижений, Рейган своей стратегией отразил убежденность в том, что коммунизм может быть побежден, а не только сдержан. Рейгану удалось добиться от­мены поправки Кларка, не позволявшей Америке оказывать помощь антикоммуни­стическим силам в Анголе, резкого усиления поддержки антисоветских афганских партизан, разработки крупномасштабной программы противостояния коммунистиче­ским партизанам в Центральной Америке и даже предоставления гуманитарной помощи Камбодже. Это стало замечательной наградой единению американского об­щества: не прошло и пяти лет с момента катастрофы в Индокитае, как преисполнен­ный решимости президент вступает в схватку со всемирной советской экспансией, причем на этот раз добивается успеха.

Было сведено на нет большинство советских политических достижений 70-х годов, хотя отдельные из событий приходятся уже на период деятельности администрации Буша. Вьетнамская оккупация Камбоджи завершилась в 1990 году, а в 1993 году про­шли выборы и беженцы стали готовиться к возвращению домой; в 1991 году завер­шился вывод кубинских войск из Анголы; поддерживаемое коммунистами правитель­ство Эфиопии рухнуло в 1991 году; в 1990 году сандинисты в Никарагуа были вынуждены смириться с проведением свободных выборов — на подобный риск до того не готова была пойти ни одна правящая коммунистическая партия; и возможно, самым главным был вывод советских войск из Афганистана в 1989 году. Все эти со­бытия заметно умерили идеологические и геополитические амбиции коммунизма. На­блюдая за упадком советского влияния в так называемом «третьем мире», советские реформаторы стали вскоре ссылаться на дорогостоящие и никчемные брежневские авантюры как на доказательство банкротства коммунистической системы, в которой, как они полагали, следовало срочно пересмотреть недемократический стиль принятия решений .

Администрация Рейгана добилась этих успехов, применяя на практике то, что по­том стало именоваться «доктриной Рейгана»: оказание помощи Соединенными Шта­тами антикоммунистическим антизаговорщическим силам, выводящим свои страны из советской сферы влияния. Такой помощью были вооружение афганских моджахе­дов в их борьбе с русскими, поддержка «контрас» в Никарагуа и антикоммунистиче­ских сил в Эфиопии и Анголе. На протяжении 60 — 70-х годов Советы занимались подстрекательством коммунистических восстаний против правительств, дружественно настроенных к Соединенным Штатам. Теперь, в 80-е годы, Америка давала попробо­вать Советам прописанное ими же лекарство. Государственный секретарь Джордж Шульц разъяснил эту концепцию в речи, произнесенной в Сан-Франциско в феврале 1985 года:

«В течение многих лет мы наблюдали, как наши оппоненты без всякого стеснения поддерживали инсургентов по всему миру, чтобы распростр