Время человеческой жизни – миг; Ее сущность – вечное течение; ощущение – смутно; строение тела – бренно; душа – неустойчива; судьба – загадочна; слава – недостоверна.

Жизнь – борьба и странствие по чужбине, посмертная слава – забвение.

Римский император, философ-стоик Марк Аврелий

История и есть всемирный суд.

Шиллер

Довольно почестей Александрам!

Да здравствуют Архимеды.

Сен-Симон

ФРИДРИХ ВЕЛИКИЙ – ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ –

«ФИЛОСОФЫ НА ТРОНЕ»

(Что могут короли?)

Более, чем 1000-летняя история славянской цивилизации – это история, мятущаяся между Европой и Азией, между противоположными ментальностями, различными морально-нравственными ценностями. XVIII век – исторический период, когда Россия прилагала невероятные усилия, чтобы «внедрить» европейские духовные ценности на своей «почве», выдающиеся же европейские мыслители подвергали данные ценности всесокрушительной критике.

В жертву имущественному, социальному и политическому равенству Руссо готов принести всю современную ему цивилиза­цию. Равенство – первично. Мыслитель, в пику Вольтеру, убежденно заявлял: «Первый источник зла – неравенство; из неравенства возникли богатства, они породили роскошь и праздность... Люди были добры и не имели пороков до тех пор, пока не были изобретены эти страшные слова – твое и мое».

В трактате «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми» Ж.-Ж. Руссо отмечал: «Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить: «Это мое!» и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, крикнул бы себе подобным: «Остерегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли – для всех, а сама она – ничья!» Но очень похоже на то, что дела пришли уже тогда в такое состояние, что не могли больше оставаться в том же положении. Ибо это понятие – «собственность», зависящее от многих понятий, ему предшествовавших, которые могли возникать лишь постепенно, не сразу сложилось в человеческом уме. Нужно было достигнуть немалых успехов, приобрести множество навыков и познаний, передавать и увеличивать их из поколения в поколение, прежде чем был достигнут этот последний предел естественного состояния... [49, с. 223–224].

Основная взрывчатая сила его учения – в яростной проповеди равенства. Но сила эта умножалась еще и талантом, еще и, что называется, личным примером. Прошедший горькую «одиссею» страданий и унижений, проклинаемый, гонимый – Руссо не сдался. Лишь возрастала его ненависть к сильным мира сего. «Я ненавидел бы их еще больше, если бы меньше презирал их», – саркастически говорил он. А потом, уже на склоне лет, пришло испытание славой, деньгами, лестью – и снова он не сломался!

Зарабатывая на пропитание перепиской нот (всего по 10 су за страницу), он хладнокровно отвергал пенсии, гонорары, подачки королей, издателей, меценатов. Он был неподкупен. «Защитник вольности и прав», – таково непререкаемое мнение о Руссо А.С. Пушкина. Можно ли не согласиться с великим поэтом, тем более что именно в России учение Руссо нашло особенно много почитателей.

Через 11 лет после смерти Руссо рухнула Бастилия. Над Францией, над Европой взметнулось трехцветное знамя «Марсельезы» [49, c. 199–200].

Политика просвещенного абсолютизма характерна для истории стран со сравнительно медленным развитием капиталистических отношений и отличающихся длительностью сохранения дворянством не только политических, но и экономических преимуществ и привилегий. Эта политика выражалась в проведении ряда реформ, способствовавших ликвидации наиболее архаичных институтов феодализма и в известной мере делавших шаг в сторону буржуазного развития, распространения культуры и секуляризации общественной жизни. Но основной задачей преобразований было сохранение феодально-абсолютистского строя и господствующего положения дворянства в стране. Таким образом, субъективно эта политика была призвана консервировать старые порядки, хотя объективно подчас ускоряла их отмирание и упрочение капиталистических отношений [105].

Эпохой «просвещенного абсолютизма» в Западной и Центральной Европе историки обычно признают время примерно со второй четверти XVIII в. до Французской буржуазной революции конца ХVIII века. В вопросе о датировке «периода просвещенного абсолютизма» в России нет единства мнений. Есть некоторые основания связывать начальный период «просвещенного абсолютизма» в России деятельностью Петра I. В России черты, характерные для форм политики и идеологии «просвещенного абсолютизма» второй половины ХVIII в., явственно обнаруживаются уже при правлении дочери Петра I Елизаветы Петровны (1741–1761 гг.), особенно в 1750-е годы, и Петра III (1761–1762 гг.); т.е. еще до царствования Екатерины II [106, 107, 108].

Каковы же были основные черты «российского абсолютизма»? – Представление о монархическом государстве как высшем этапе политической организации общества, отождествление государства с монархом, власть которого безгранична и непогрешима, вера во всемогущество монарха и его законодательную деятельность.

Петр I, ликвидировав Боярскую думу, создал Сенат и Синод, полностью зависимые от императора. Создание им абсолютизма явилось высшим этапом эволюции политической надстройки феодального общества. О сложности преобразований, начатых Петром I, говорит и то, что многие его «наследники» на престоле Российской империи не смогли адаптироваться к созданной им модели государственного устройства.

За 37 лет от смерти Петра I до воцарения Екатерины II на российском престоле сменилось шесть государей. Двое из них лишены престола силой и позже убиты (Иван VI и Петр III). Годы 1725–1796 можно назвать также периодом правления женщин и детей. За это время один раз – и то лишь в течение полугода – во главе Российской империи находился совершеннолетний мужчина – Петр III, но это был человек недостаточно подготовленный к самостоятельной государственной деятельности. Более двух лет государем был мальчик Петр II (внук Петра I) и около года – грудной младенец Иван VI.

Колоссальное влияние в этих условиях не только на придворную жизнь, но и на государственное управление приобретали «сильные люди» – временщики, подчас соединившие в своем лице фаворитов и государственных деятелей («действовала более сила персон, нежели власть мест государственных», отмечал позднее известный «прожектер» и дипломат Никита Панин [68, c. 80]. Действительно фаворитизм в данный период играл самодовлеющий характер для судеб империи.

Трудно было предвидеть то значение, которое имело в грядущем рождение в начале XVIII века в семье запорожского казака Григория Розума сына Алексея. В 1730 году полковник Вишневский по дороге из Венгрии, откуда вез для императорского двора знаменитое токайское вино, остановился на ночь в Чемерах, а утром отправился в церковь, где услыхал удивительный бас Алексея Розума. Он взял мальчика с собой в Петербург для придворного хора певчих. Здесь и свела судьба сына запорожского казака с дочерью Петра. В том же году цесаревна Елизавета, посетив церковь в Зимнем дворце, упросила обер-гофмейстера Левенвольда уступить Алексея для ее придворной церкви. С тех пор они почти всегда были рядом. Понятно, благодаря не только голосу, но и яркой красоте и силе казацкого сына.

По восшествии на престол Елизавета, по настоянию своего духовника Дебянского, тайно сочеталась браком с Разумовским в селе Перова близ Москвы, и вслед за тем немедленно осыпала его богатствами и почетом. Из ничтожного казака, до того бедного, что мать его собиралась просить подаяние под окнами, Разумовский по знатности положения своего и по громадному богатству стал первым вельможей в России и принимал льстивое поклонение родовитых особ [97].

Из благоволения к нему императрица вывела в знать всю его близкую родню: матери она оказывала большое почтение, меньшего брата Кирилла отправила для получения образования за границу, а по возвращении назначила президентом Академии наук и потом приказала избрать гетманом Малороссии. Елизавета ревниво оберегала честь этого возвышенного ею рода. В архивах сохранилось множество дел, заведен­ных Тайной канцелярией в связи с распространением отзывов, оскорбительных для любимца государыни и его родственников. Все разбирательства по этим делам заканчивались одним и тем же – застенком, дыбой, кнутом, плетями, шпицрутенами и, наконец, ссылкой на каторгу [97].

Но сам Алексей Разумовский, как уверяют исследователи, ни к каким козням причастен не был. По единогласным отзывам современников, это был человек в высшей степени добросердечный, прямодушный, хотя подчас и вспыльчивый, но никак не заносчивый и потому всеми любимый, несмотря на то, что его «низкое» происхождение должно было вызывать у одних зависть, а у других – досаду.

Возникает вопрос: а что он сделал для своих сермяг-соотечественников, хотя бы как-нибудь попытался облегчить их участь? Было бы несправедливым умолчать хотя бы два факта: благодаря Разумовскому в Украине было снова восстановлено местное самоуправление – гетманство, выведены почти все российские войска, которые до этого располагались практически в каждом городке. Но это – только часть сделанного им для соотечественников.

Вот что пишет об этом времени историк Николай Костомаров, который, кстати, не очень симпатизировал «ночному императору». К малороссийскому народу правительство Елизаветы Петровны относилось особенно милостиво, и это следует приписать влиянию Алексея Разумовского. Сложены были с малороссийского народа все недоимки в войсковую казну в числе трехсот тысяч, отпущены были по домам казаки, наряжаемые на посты по украинской линии. В Запорожье стали отпускать денежное и хлебное жалованье, как делалось в старину; в слободских полках уволили малороссиян от посылки в Бахмут на соляные работы и от всякой рядовой службы, кроме «поставки» конных казаков в количестве пяти тысяч.

Все таможни, мосты и перевозы отдавались им на откуп без перекупки; упразднялась бывшая канцелярия над слободскими полками; возвращался свободный суд полковым канцеляриям, а над бывшей Комиссией о слободских полках, возбудившей недовольство малороссиян, назначено строгое следствие. Всем малороссийским посполитым (государственным) людям дозволялось переселяться куда хотят, от этого в слободских полках много казаков и подсоседников, а еще более посполитых, стало двигаться к востоку на переселение, и Ахтырский полк чуть не обезлюдел.

Желающим ехать за границу для собственного образования малороссиянам велено было из иностранной коллегии выдавать беспрепятственно паспорта. Самым наглядным изменением порядка в Малороссии было возобновление гетманства. Указ об этом дан был в 1747 году, но выбор гетмана по всем давним правам совершился не ранее января 1750 года. Собственно говоря, это был вольный выбор только по форме. Казаки были довольны, что у них восстанавливается старинный образ правления, но выбирать им довелось того, кого им сверху указывали – Кирилла Разумовского, брата Алексея.

Стремление славянского мира, России в период «просвещенного абсолютизма» к европейским ценностям, достижениям, ментальности в целом обусловили (в силу ряда объективных и субъективных факторов) своеобразное «делегирование» представителей западноевропейской элиты на российский престол как «проводников» европоцентризма в славянском мире. После смерти Елизаветы на престол вступил ее племянник под именем Петра III.

Петр III был сыном немецкого герцога и дочери Петра I – Анны Петровны, то есть внуком Петра Великого. По отцовской линии он являлся внуком наиболее непримиримого противника Петра I – шведского короля Карла XII. В 1742 году императрица Елизавета Петровна (его родная тетка) объявила 14-летнего юношу наследником российского престола. Последующие 18 лет жизни в России русского из него сделать не смогли, он как был, так и остался немецким герцогом, «очарованным западной цивилизацией» и не сумевшим адаптироваться к реальности. Петр III хотел ввести в армию прусскую военную систему и окружил себя новой голштинской гвардией. Вопреки советам видных правительственных деятелей и наперекор дворянскому общественному мнению, он резко изменил курс внешней политики – прекратил успешные военные действия против Пруссии и даже предложил Фридриху II военную помощь. Это было сделано тогда, когда военные силы Пруссии казались исчерпанными, а международный престиж ее короля пал до нулевой отметки. А.И. Солженицын так оценивает данный период развития славянства: «Полная бессмысленность той же Семилетней войны в XVIII веке, когда мы неизвестно зачем семь лет воевали среди Европы; зачем-то взяли Берлин и, не получив от всего этого ни малейшей пользы, загубив тысячи русских жизней, не солоно хлебавши вернулись домой».

Петр III заключил мир с Фридрихом II, вышел из Семилетней войны, объявил войну Дании, у которой были трения с его бывшим герцогством. Однако как же объяснить необходимость этой войны русским?! – ­Петру III и в голову не приходило, что надо как-то объяснять: он же император, рыцарь, а для рыцаря война – его родная стихия, надумал объявить войну – и подданные должны по его приказу умирать!

Когда он «обрадовал» этим известием фельдмаршала графа Разумовского, тот заметил, что для войны с Данией нужны две армии, и в ответ на недоумение императора пояснил: «Вторая армия будет штыками гнать первую в бой».

К какой же «Европе» стремился Петр III, кто был в его представлении ее «олицетворением»? – Несомненно, Фридрих II, которого именовали «Великим». Чем же последний прославился и отличился? Он писал стихи (мнения об их качестве, правда, расходятся), многочисленные прозаические произведения, среди них – трактат «Антимакиавелли», два пространных политических завещания – по существу, тоже серьезные трактаты, книга «История моего времени», ряд более поздних воспоминаний. В частности за период с 1763 по 1775 г. – обстоятельные специальные труды – «Генеральные принципы ведения войны», где Фридрих II обобщил опыт военных действий 1740–1744 гг. за обладание Силезией и «Историю Семилетней войны», работы «Критика «Системы природы» (Гольбаха), «О немецкой литературе» и др.

Писательство было страстью короля; его литературное наследие огромно. Сочинения Фридриха II, его многочисленные письма – наибольшая часть наследия (политическая переписка занимает 35 томов, есть и весьма обширная личная, например, три тома писем к Вольтеру) – были написаны на французском языке, на языке страны, которая с молодых лет пользовалась особыми симпатиями Фридриха и литературу которой он предпочитал всем другим, в том числе немецкой (его владение родным языком было далеко от совершенства).

Музыкальные достижения Фридриха II были значительны: он не только играл на флейте, но и выступил в качестве композитора. Прусскому королю приписывается авторство многих музыкальных произведений (что не всегда может быть установлено с полной достоверностью), в том числе двух симфоний, четырех концертов для флейты, девяти арий, более 120 сонат для флейты. Творчеством – литературным или музыкальным – король, когда не было войны, занимался по 2–3 часа в день. В то время, когда он находился в Сан-Суси, музыкальные вечера устраивались ежевечерне, и лишь в последние годы жизни, когда игра на флейте стала даваться Фридриху II с трудом, они прекратились [109].

Зародились эти увлечения в ранней юности Фридриха, родившегося в 1712 г. Он был старшим сыном короля Фридриха-Вильгельма I, прозванного «фельтфебелем на троне» и не одобрявшего пристрастий своего наследника, особенно его интерес к вольнодумным сочинениям французских просветителей. Из них будущий властитель Пруссии черпал некоторые идеи, сформировавшие его мировоззре ние. Познакомившись с сочинениями Вольтера, с его призывом: «Уничтожьте гадину!», – тогдашний кронпринц стал рьяным поклонником выдающегося французского мыслителя; в 1736 г. началась их переписка, длившаяся вплоть до смерти Вольтера. Кроме того, последний в течение почти трех лет (1750–1753 гг.) был гостем прусского короля, задавая тон застольным беседам в Сан-Суси, что весьма тешило самолюбие Фридриха II. Правда, столь тесное сосуществование не пошло на пользу их взаимоотношениям, и Вольтер покинул Пруссию, раздосадованный недостаточностью внимания, уделявшегося ему монархом; переписка между ними после этого прекратилась, но спустя ряд лет, в период Семилетней войны, Фридрих II (при посредстве сестры) добился ее возобновления, ибо это могло быть ему полезно для нормализации отношений с Францией [110].

Как же Фридрих трансформировал идеи Французского Просвещения на прусскую «почву»? Фридрих II добился усовершенствования кантональной системы, введенной отцом для бесперебойного пополнения армии. Отдельные кантоны были прикреплены к полкам и поставляли новобранцев, которые обязаны были затем числиться в армии всю жизнь. Правда, в мирное время служба не превышала 2–3 месяца в году, остальное время солдат находился в поместье (его хозяином нередко являлся офицер, под началом которого он служил в армии). Офицерские посты занимали исключительно представители дворянства: таким образом, военная система, сложившаяся при Фридрихе II, имела вполне определенное социальное содержание. Он предпочитал офицеров и на гражданских должностях, ибо они, по его словам, умели и сами повиноваться, и заставляли повиноваться других. Содержание армии поглощало большую часть доходов, и вполне оправдана была характеристика Пруссии как «армии со страной в придачу» [111].

Подготовка прусского воинства основывалась на жестокой муштре, которая сопровождалась наказанием провинившихся солдат шпицрутенами (Фридрих II иногда наблюдал эти экзекуции). Армейский устав соблюдался неукоснительно во всех своих статьях. Король не раз говорил, что солдат должен бояться своего офицера больше, чем неприятеля [112]. Но если в годы правления Фридриха-Вильгельма I эта армия фактически бездействовала, то его преемник пустил ее в ход уже через несколько месяцев после своего восшествия на престол.

В конце 1740 г. прусские войска вступили в Силезию, развязав тем самым первую силезскую войну. Фридрих II действовал в соответствии с принципом, который он сформулировал так: «Если вам нравится чужая провинция, и вы имеете достаточно сил, занимайте ее немедленно. Как только вы сделаете это, вы всегда найдете достаточное количество юристов, которые докажут, что вы имеете все права на занятую территорию» [113, c. 163]. Этот циничный принцип вполне оправдал себя в дальнейшей завоевательной практике «философа на троне», который вел ряд длительных войн, проходивших на территории германских государств.

Со времен Фридриха II Пруссия видела в Германии, как и в Польше, лишь территорию для завоеваний, от которой урывают, что возможно, но которой, само собой разумеется, приходится делиться с другими. Раздел Германии при участии иностранных государств и, в первую очередь, Франции – такова была «германская миссия» Пруссии, начиная с 1740 года. Все это не мешало Фридриху II именоваться «философом на троне», интеллектуалом своей эпохи.

В 1766 г. король написал Вольтеру: «Ни Вы, ни все философы мира не освободят человеческий род от суеверий». В другом случае он высказался так: «Предубеждение – это разум народа». Поэтому ­Фридрих II был против того, чтобы давать детям низших социальных слоев сколько-нибудь полное образование. Своему министру по делам церкви и школ король наказывал, что для деревенской детворы «достаточно, если они научатся немного читать и писать; если же они получат большие знания, то убегут в города и захотят стать секретарями или чем-нибудь подобным. Поэтому их следует учить лишь тому, что им необходимо знать».

Король высказывался за то, чтобы вместо учебы дети усердно занимались ткачеством: в результате можно добиться двух целей – расширить ткацкое производство и помешать «простонародью» приобретать ненужные ему знания. Таким образом, мировоззрение Фридриха II, особенно во второй половине его царствования, было консервативной разновидностью просветительской идеологии, находившей к тому же мало отражения в практической политике короля: «Творец патриархального деспотизма, друг просвещения с помощью розги» [114, c. 115] – так можно сформулировать кредо Фридриха II.

Петр III всячески пытался притворить идеалы своего кумира – Фридриха II в России, «перенести» «прусско-европейские» нравы в славянский мир, адаптировать его к европейской ментальности.

18 февраля 1762 г. был издан манифест «О даровании вольности и свободы всему Российскому дворянству», завершивший серию реформ, направленных к утверждению юридически и фактически исключительно привилегированного положения дворянского сословия в государстве. Манифест «фундаментальным и непременным правилом узаконил» освобождение дворян от обязательной военной и гражданской службы, право уходить по желанию в отставку, выезжать за границу. Но оговаривалось сохранение за дворянством командных должностей в военной и гражданской службе.

Манифест означал не только окончательную ликвидацию условного характера землевладения и прекращение обязательной для ­ХVI–ХVII вв. «службы с земли», он явился отступлением и от норм петровского законодательства, обязывающего дворян служить Отечеству. Дворянство освобождалось от «принуждения к службе, какая до сего времени потребна была», переставало по существу быть «служилым сословием», освобождаясь от обязанностей и сохраняя в то же время за собой все права [115]. Дворяне встретили манифест восторженно. Их экономическим интересам отвечало и разрешение вывоза хлеба за границу с понижением вывозных пошлин, а также льготы на торговлю другими сельскохозяйственными продуктами и промысловыми изделиями. В то же время запрещалось записывать в купечество крестьян без увольнительных писем от властей и помещиков.

С изданием манифеста о вольности дворянства среди крестьян распространились слухи о возможном даровании им вольности. Они были пресечены манифестом 19 июня 1762 г., в котором объявлялось, что правительство намерено «помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать» [116, 117]. Вспыхнувшие волнения были подавлены войсками. – Ну чем же Петр III не достойный ученик своего учителя Фридриха II!

Правлению Петра III были присущи и значимые позитивные нововведения. Так, предпринимались меры к распространению торговли. В подготовленном секретарем Петра III Д.В. Волковым указе от 28 марта 1762 г. предписывалось «всякому торгу свободну быть», т.е. отдавалось предпочтительное значение народнохозяйственным интересам в сравнении с фискальными. Наконец, в царствование Петра III была уничтожена ненавистная многим Тайная канцелярия и возвращены из ссылки опальные вельможи (в том числе Бирон и Миних), установлена уголовная ответственность помещиков за убийство своих крепостных [118, c. 198–200]. Типичные черты политики «просвещенного абсолютизма» за короткое царствование Петра III обнаружились особенно эффективно.

Петр III ознаменовал свое правление наряду с вышеизложенным еще и тем, что он лично вешал крыс, «предерзостно грызших его деревянных солдатиков», да прилюдно целовал, встав на колени, свое божество и предмет обожания – бюст монарха Пруссии Фридриха II и пытался всю страну перестроить на прусский манер [68, c. 320]. Это способствовало тому, что император не только не стал кумиром дворянства, но пал жертвой гвардейского переворота, умело подготовленного его женой Екатериной II.

Гвардейцы были оскорблены пренебрежением к ним нового императора, приближением ко двору чужеземцев, введением новых военных порядков. Унизительное завершение после громких побед Семилетней войны делало реальной опасность нового немецкого засилья (память о бироновщине еще не изгладилась) и усиления влияния новых фаворитов. Всеми этими обстоятельствами воспользовалась Екатерина, которая, несмотря на свое немецкое происхождение и плохую русскую речь, всячески афишировала приверженность к православию и любовь к исконному русскому дворянству.

28 июня 1762 г. Екатерина была провозглашена императрицей, а 6 июля Петр III был убит ее приверженцами [68, с. 325–328].

На заре истории, в период становления цивилизации, «профессия» правителя была опасной – особу «священного царя» подданные могли «порешить» в случае неурожая или стихийного бедствия. Причина вполне понятна: «обязанностью» царя было воплощать «благополучие мироздания», и, допустив град или эпидемию, он тем самым обнаруживал свою «профессиональную непригодность». Можно сказать, что государство возникло тогда, когда цари, оставив за собой все преимущества подобного положения, отреклись от связанных с ним неудобств и превратили всенародные выборы нового «Владыки мироздания» в торжественное празднование очередной годовщины его счастливого правления. В тоталитарном государстве царю не грозила смерть из-за стихийных бедствий, тем не менее правительство, по-прежнему исходя из лестного о себе представления как об «Атланте, вздымающем на плечах всю вселенную», страшно стеснялось упоминаний о любых землетрясениях, ураганах, селях и прочих катастрофах, что было характерно как для российских самодержцев, так и для генсеков, унаследовавших власть царей [7, c. 182].

Екатерина II (Софья-Августа) – принцесса, принадлежавшая по матери к голштейнтторнскому княжескому роду, по отцу – к ангальтецербскому – двум мелким княжеским домам северо-западной Германии, в которых «...всегда сберегались в потребном запасе маленькие женихи, которые искали «больших» невест, и бедные невесты, тосковавшие по богатым женихам, наконец, наследники и наследницы, дожидавшиеся вакантных престолов».

Софье-Августе (будущей Екатерине II) с детства толковали, что она некрасива, и это рано заставило ее «учиться искусству нравиться, искать в душе того, что недоставало наружности» [68, c. 6–7, 25]. Ее мать – Иоанна-Елизавета была неуживчива и непоседлива, любила кляузы и интриги, приключения, и была агентом (а попросту шпионкой) короля Пруссии Фридриха Великого, выполняла для него такие поручения, за которые не брался ни один уважающий себя дипломат.

В воспитании дочери Иоанна-Елизавета придерживалась самых простейших принципов, и за малейший промах Екатерину ожидали материнские пощечины. К счастью, матери почти никогда не было дома (иначе будущей российской императрице не было бы необходимости в румянах: лицо навсегда приобрело бы из-за частого «приложения» любящей материнской руки ярко-красный оттенок).

Екатерину II «выписали» из Германии и сделали женой наследника русского престола Петра III с одной сугубо практической целью – родить «для русского престола запасного наследника на всякий случай при физической и духовной неблагонадежности штатного», – то есть Петра III [68, c. 19, 25]. Долго, очень долго – целых девять лет (и не по своей вине) – не могла она выполнить этот «императорский заказ»: «После свадьбы 16-летняя мечтательница вступила в продолжительную школу испытаний. Серо и черство началась ее семейная жизнь с 17-летним вечным «недоростком»... Он играл в свои куклы и солдаты, наделав глупостей, обращался за советом к жене, и та выручала его, принимался обучать ее ружейным приемам и ставить караул, то ругал ее, когда проигрывал ей в карты, поверял ей свои амурные делишки с ее фрейлинами и горничными, нисколько не интересовался ее мыслями и чувствами и предоставлял ей заниматься вдоволь своими слезами и книгами.

Так изо дня в день через длинный ряд лет тянулась супружеская жизнь, в которой царило полное равнодушие друг к другу, чуть не дружеское взаимное безучастие супругов, не имевших ничего общего, даже обоюдной ненависти...» [68, c. 13].

Муж и жена не испытывали друг к другу ни любви, ни дружбы, что и немудрено – ведь «любовь – это мелкая кража, которую удается совершить природному порядку вещей у порядка общественного» – метко заметил Антуан де Ривальди, французский писатель XVIII в. Ни у ­Петра III, ни у Екатерины подобной «кражи» не получилось.

Ряд новых исторических данных позволяет выдвинуть гипотезу, что с появлением в России Софьи-Августы стечение обстоятельств, рок и Бог способствовали «вливанию» славянской крови в немецко-шведскую кровь правящей Романовской династии. Ряд российских историков отмечает, что «как известно, Софья Августа из захудалого княжеского рода, родилась в 1729 году в небольшом городе Штеттине и уже в ­1744-м, совсем юной девушкой, была привезена в Россию и выдана замуж за Петра III, наследника русского престола.

Хотя все историки считают ее чистокровной немкой, не мешает задуматься над ее именем: ведь «Цербская» означает не что иное, как латинизированное «Сербская», а так называемые «белые сербы», реликт славянского населения Центральной Европы, и сейчас проживают в Германии. После крещения по православному обряду она получила русское имя – Екатерина. Видимо, не покидавшее ее ощущение одиночества заставляло императрицу делиться с бумагой сокровенным, дневник был единственным другом, которому она поверяла свои мысли. Но через три десятка лет после смерти Екатерины ее «мемуары» появляются в нелегальных списках в русском обществе. Известно, что их читал и А.С. Пушкин.

Один из таких списков, сделанный А.И. Тургеневым, братом ­известного декабриста, Герцен опубликовал в «Колоколе» в 1859 году. Публикация носила сенсационный характер, а самым ошеломляющим в дневнике было описание истории рождения Екатериной долгожданного наследника – Павла I. Как следовало из «Записок», Петр III к рождению Павла I не имел ни малейшего отношения. Даже для царя Александра I записки бабушки оказались такой неожиданностью, что он пытался выяснить в секретных личных беседах со стариками придворными – чьим же внуком по мужской линии он в действительности является? [119]

Факты, изложенные в «Записках», были таковы: стареющая императрица Елизавета с ужасом видела, что Петр III просто не в состоянии быть русским царем, что он не интересуется делами государства, рабски поклоняется пруссакам, буквально молится на портрет Фридриха Великого и к тому же беспробудно пьянствует. Единственным спасением было бы рождение принцессой Екатериной внука, именно внука, для формального устранения Петра III от наследования престола.

Но после свадьбы Екатерины и Петра прошло уже восемь лет, а детей у них не было. Не только Елизавета, но и дальновидные политики при русском дворе понимали катастрофичность ситуации. Канцлер Бестужев-Рюмин сначала советовал императрице назначить наследницей Екатерину, но потом ему пришла в голову совсем другая мысль.

Канцлер, пользовавшийся доверием Екатерины, знал, что Петр III вообще не спит с женой, а проводит ночи с ее фрейлинами, или с собутыльниками, а чаще всего просто играет в солдатики. Возможно, принцесса рассказала ему зафиксированный в дневнике эпизод о том, как Петр III совершенно серьезно «казнил» на висилице крысу, которая сожрала пару его игрушечных солдатиков, сделанных из крахмала. Принцесса сообщила канцлеру еще более удивительный факт: наследник ночью не спит с ней, но зато обучает ее прусской военной муштре, заставляя всю ночь напролет стоять с ружьем в руках на часах у дверей, отчего у Екатерины утром ноют руки.

Пораженная этой вестью, как громовым ударом, Елизавета не могла вымолвить ни слова. Зарыдав, сказала Бестужеву: «Спаси Россию, спаси государство, спаси все, придумай, что делать, – и действуй, как считаешь нужным!»

Бестужев нашел выход: он предложил приблизить к одинокой, скучающей Екатерине камергера Сергея Салтыкова – блестящего красавца и умницу. Недоумка-мужа канцлер переселил в удаленные апартаменты дворца и подыскал ему подходящих девиц. Императрица же подарила Петру III подмосковное имение Люберцы, чтобы он мог проводить там досуг без жены. Замысел руководителей государства оказался верным: хотя Сергей Салтыков был женат, Екатерина в него страстно влюбилась. Она пишет, как страдала, если ей казалось, что он уделяет ей мало внимания.

Требуемый «результат» не заставил себя ждать – она забеременела, но... беременность закончилась выкидышем. Забеременела вторично – и снова выкидыш. Но Елизавета и Бестужев держали этот «процесс» под личным контролем: Екатерина забеременела в третий раз – и в 1754 году родила сына Павла [119].

Императрица немедленно забрала ребенка, и, как пишет Екатерина, о ней все немедленно забыли: Петр III только и делал, что пил со всеми, кто оказывался под рукой, Елизавета занималась Павлом, а Екатерина лежала в сильной лихорадке, стонала и плакала, никто не заходил даже справиться о ее здоровье. Спрашивать о сыне ей запретили, поскольку это могло быть воспринято как недоверие к заботам о Павле самой Императрицы.

Через шесть дней, в день крестин, после обряда Елизавета пришла к Екатерине и на золотом блюде принесла указ о выдаче ста тысяч рублей; в такую сумму было оценено рождение наследника престола. К указу был прибавлен ларчик, в котором оказалось маленькое ожерелье с серьгами и двумя перстнями. На вопрос, как ей показались эти подарки, Екатерина ответила, что все, получаемое из рук Ее Императорского Величества, она привыкла считать бесценным.

Через семнадцать дней Екатерине объявили, что Сергей Салтыков отправляется в Швецию, чтобы привезти туда известие о рождении Павла. Это означало, пишет Екатерина, что ее разлучали с самым любимым человеком. Она «зарылась в свою постель и только и делала, что плакала, горевала и не хотела никого видеть, потому что была в горе». Она тогда еще не знала, что хитрый Бестужев сразу же после рождения Павла доложил Елизавете, что «начертанное по премудрому соображению Вашего Величества совершилось, а посему присутствие исполнителя воли Вашего Величества теперь не только не нужно, но и вредно. Поэтому благоволите повелеть камергеру Сергею Салтыкову быть послом при короле Швеции».

Любопытная деталь: Сергей Салтыков был признанный красавец, Екатерина тоже была очень недурна собой, а вот неказистую физиономию Павла I не могли приукрасить даже придворные живописцы. Его уродливость дала впоследствии основания для молвы о том, что ребенок Екатерины умер и был подменен новорожденным сыном какой-то чухонки. Однако сама Екатерина, рассказывая о своем возлюбленном, сообщает, что старший брат Сергея Петр был «дурак в полном смысле слова: у него была самая глупая физиономия, какую я только видела в моей жизни: большие неподвижные глаза, вздернутый нос и всегда полуоткрытый рот... Впрочем, семья Салтыковых была одной из самых древних и знатных в России» [119].

Выходит, что в этом древнем роде скрывался рецессивный ген «курносых дураков», и в императоре Павле он вылез наружу, изрядно подпортив новую российскую династию Салтыковых. «Записки» Екатерины однозначно показывают, что в жилах Павла I крови Романовых не было ни капли. Соответственно все последующие императоры России в действительности принадлежали к новой «династии Салтыковых». Известно, что Павел I, ненавидевший свою мать, не раз допытывался у придворных, кто же его отец на самом деле, но никто не решился раскрыть ему эту тайну: слишком вздорным и непредсказуемым был самодержец, слишком похож он был характером на Петра Салтыкова! [119]

Жизнь, российская действительность со всей максимальной суровостью готовила к царствованию Екатерину II, ни на секунду не позволяя ей расслабиться. В унижениях, горестях и бедах выковывалась сильная и цельная личность российской императрицы – «Петра I в юбке», которой восхищались и современники, и потомки. «Чтобы быть чем-нибудь на свете, – писала она, – надобно иметь оружие для этого качества; заглянем-ка хорошенько внутрь себя, имеются ли у нас такие качества, а если их нет, то разовьем их».

И она открывала или развивала в себе свойства высокой житей­ской ценности, отчетливое знание своего духовного багажа, самообладание без суетливости, живость без возбуждения, гибкость без вертлявости, решительность без опрометчивости. Ее трудно было застать врасплох: она всегда была в полном сборе; частый смотр держал ее силы наготове, в состоянии мобилизации, и в жи<