Выход из беды найти не столь просто, как попасть в нее.

Эд Хау

НИКОЛАЙ I – АЗИАТСКОЕ
ВАРВАРСТВО В ЕВРОПЕЙСКОМ ОБРАМЛЕНИИ

(Безумье самовластия)

Правящая элита Российской империи, не использовав исторический шанс реформирования российской государственности в период правления Александра I, оказалась перед дилеммой «экстремального реформаторства», предпринятой декабристами. Через общественное мнение идеи революционеров или реакционеров проникали в общественную практику, внеся в нее дух максимализма. Теория взрывов из сферы сознания, где она более естественна, переносилась в область политической агитации. Правительство же постоянно колебалось, то попадая под влияние реформистов, то безнадежно пытаясь «подморозить Россию».

Динамика исторического развития Российской империи образуется постоянным переплетением предсказуемых и взрывных (непредсказуемых) процессов. Непредсказуемость в данном случае не следует истолковывать буквально: речь идет о наборе разновероятностных событий, из которых исторически реализуется какое-либо одно. События, не включенные в этот набор и находящиеся за его пределами, считаются как бы «несуществующими». Одна из особенностей данного типа развития состоит не только в доминировании взрывных процессов, но и в том, что им неизменно приписывается преобладающая оценка – «постепеновщина», логическая последовательность, медленное движение на оценочной шкале русской политики и культуры неизменно получали негативные характеристики.

Все это наглядно иллюстрирует история декабристского движения – одного из определяющих событий истории Руси XIX столетия. Перепетии декабристского движения – важнейший источник инвариантности развития российской государственности, возможностных схем ее прогрессивного развития.

Преддекабристской организацией «Священная артель» руководил ­­Н.Н. Муравьев. Квартира для артели была снята на Средней Мещанской улице. Сделали складчину, приобрели необходимую мебель и посуду, наняли повара. За обедом всегда имелось у артельщиков место для двух гостей, и места эти никогда не пустовали, а вечерами гостей у них собиралось побольше [138, с. 75].

Привлекала друзей и товарищей царившая в артели товарищеская непринужденность: здесь можно было за стаканом горячего чая почитать иностранные газеты, которые выписывались артельщиками, или сыграть в шахматы, но более всего соблазняла возможность поговорить без стеснения о заводимых в стране и вызывающих общее негодование аракчеевских порядках, о бессмысленных деспотических действиях двоедушного царя. Либерально настроенным молодым людям, на глазах которых только что свершились великие исторические события, была невыносима пустая придворная жизнь, тягостна служба под началом бездарных и жестоких «парадиров». Тем для разговоров было много, дискуссии в артели день ото дня становились все горячей.

Якушкин, расхаживая по комнате, говорит взволнованно:

– Существующие у нас рабство и аракчеевские порядки несовместимы с духом времени. Я видел недавно, как истязают солдат шпицрутенами. Невыносимое зрелище! А положение несчастных крестьян, остающихся собственностью закостенелых в невежестве и жестокосердии помещиков? Мир весь восхищен героизмом русского народа, освободившего свое отечество и всю Европу от тирании Бонапарта, а какую награду героям уготовил их повелитель император Александр?

– А ты царского манифеста не читал? – иронизировал Матвей Муравьев-Апостол и на церковный манер возглашал: «Верный наш народ да получит мзду свою от бога!» Вот, только разве это, – усмехается Якушкин. – Мзда от бога! Ничего, кроме лживых обещаний и красивых жестов! В Европе наш царь держится чуть ли не либералом, а в России – жестокий и бессмысленный деспот! – Чего стоит подписанный недавно государем указ о создании военных поселений! – напоминает Петр Калошин. – Аракчеев все глубже запускает когти в тело народа.

Ничего нового как будто сказано не было, артельщики не раз высказывались за необходимость уничтожения крепостного права, но та сила убежденности, страстность, с которой говорил Александр Муравьев, артельщиков всегда увлекала, и, как обычно, последние его слова утонули в гуле возбужденных голосов: – Дальше терпеть крепостное право немыслимо! Стыд вечный нам и презрение, если не сделаем для освобождения всего, что в наших силах! Самодержавие на крепостничестве держится, на царя надеяться бесполезно» [138, c. 75–76].

Во что же вылилось противостояние «зааракчеевщинного» российского государственного аппарата и европеизированного аристократического слоя российской элиты? 14 (26) декабря 1825 года была сделана отважная, отчаянная попытка переменить весь ход российской истории. На Сенатской площади в Петербурге, а затем близ Киева несколько сот офицеров вывели несколько тысяч солдат, чтобы уже с 1826 года не было в стране самодержавия, крепостничества, военных поселений, жестокой солдатчины. Накануне сражения лидеры сознавали, что вряд ли выйдет удача. Но и через 33 года старый декабрист Андрей Розен ясно помнил особенное выражение лица Рылеева, когда тот, предвидя гибель, тихо сказал нескольким друзьям: «А все-таки надо...»

Почему же была обречена наиболее просвещенная, одаренная, совестливая прослойка правящей элиты российской империи на уничтоженние, гибель? Потому, что «худших большинство!» Для таких преуспевающих и знатных людей, как Волконский, Трубецкой, Пестель, Фонвизин, Лунин, Бестужевы, Муравьевы, уже достигших, невзирая на молодость (в среднем им не было и тридцати!), высоких офицерских и даже генеральских чинов, для них открывалось, казалось бы, ясное и гладкое поприще: к 40 – командующие корпусами, армиями, высокие государственные должности. Не захотели, восстали –

«А все-таки надо».

Почти в каждой семье, давшей декабристов, был раскол. Сама природа этого движения – представители высшего сословия, выступающие против самого этого сословия – создавала, можно сказать, типическую ситуацию: Муравьевы, Волконские, Орловы, «которых вешают» и «которые вешают».

Герцен, младший современник и наследник декабристов, не брался объяснить, откуда, как «вдруг» появились «богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышедшие сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия».

«Но кто же, – спрашивал Герцен, – их-то душу выжег огнем очищения, что за непочатая сила отреклась в них-то самих от своей грязи, от наносного гноя и сделала их мучениками будущего? Она была в них» [139, c. 83].

Каковы же контуры будущего вырисовывались в умах, воображении и планах этих «подвижников будущего»? Пестель видел в диктатуре Временного революционного правления «меч против царей и узду для масс». Сергей Муравьев-Апостол, «северяне» расходились с Пестелем насчет способов привлечения солдат, оппоненты Пестеля считали необходимым кое-что объяснять рядовым солдатам, сблизиться с ними. Пестель же полагал, что солдаты в нужный час просто исполнят любой приказ, а раз так – не стоит им «голову морочить», все дело в решимости офицеров.

Пестель предлагал республику и десятилетнюю диктатуру, Никита Муравьев – конституционную монархию. Пестель – левее и абстрактнее. Никита Муравьев – умереннее, но практичнее.

Это станет особенно ясным, когда дойдет до дела и окажется, что солдат почти невозможно поднять, казалось бы, понятными, им выгодными экономическими и политическими лозунгами: «Долой крепостничество, самодержавие, рекрутчину!» – вздрогнут, но не шелохнутся. Стоило, однако, провозгласить: «Ура, Константин!» – как полки вышли из казарм.

14 декабря 1825 года в Петербурге произошло первое революционное выступление в России, которое можно отнести к «атаке снизу». Однако и на нем лежал отпечаток предшествующих веков, главных российских особенностей. Небуржуазность – потому, что за дело взялись дворяне. Сверхцентрализация – использовался длительный российский опыт «революции сверху», хотя по отношению к трону мятежники были «снизу».

Декабристы клялись фиктивным царским именем и хотели заменить собою самодержавие, выполнив его древнюю, но постепенно утраченную функцию – реформы, коренные преобразования сверху!

Народ же (как показали исследования М.Л. Рахматуллина) повсеместно радовался, что царь – по крестьянским понятиям источник добра – 14 декабря в Петербурге «побил дворян», разумеется, «носителей зла» и, стало быть, вскоре выйдет свобода, дарованная свыше!

Когда же этого не произошло, и по всем церковным приходам прокричали манифест Николая I о покорности властям и помещикам, народ быстро определил, что этот царь – фальшивый, «самозванный», и стал ждать, искать настоящего монарха, которого, естественно, заподозрили в Константине, после чего несколько лже-Константинов появилось на сцене! [139, c. 99–100].

Между тем, был реальный исторический шанс захвата власти декабристами, не реализованный участниками восстания. Показательно, что и в момент восстания шла борьба за солдатские массы. Попытка Милорадовича «увещевать» восставших декабристов заставила многих «сочувственно к себе прислушаться». Тогда Каховский выстрелил в Милорадовича. Пуля пробила голубую андреевскую ленту и грудь, увешанную орденами. Милорадович свалился с лошади, подхваченный своим адъютантом.

Николаю I между тем стало известно, что на подмогу восставшим двигаются еще войска, и он срочно, как последнюю надежду, послал на площадь духовенство. Духовные отцы собрались спешно, прихватив с собой двух дьяконов. Митрополит вышел из кареты и двинулся к мятежникам. Митрополит пытался говорить, но его вовсе слушать не стали, глушили голос барабаном. Напирающая толпа угрожающе гудела.

Вдруг восторженное «ура» раскатилось по площади: к восставшему Московскому полку подоспело подкрепление – это поручик Сутгоф привел свою роту лейб-гренадер прямо по льду Невы.

Огромная толпа народа была истинным участником событий. Исаакиевский собор строился. У его подножья лежали груды бревен, гранитные плиты. Народ взобрался на камни, на штабеля бревен, зорко наблюдал за необычным поведением войска и очень скоро понял сущность происходящего на площади. События толковали по-своему: «Волю дать народу полагается по завещанию Александра, а норовят урвать!» [с. 139, 140]

Тем временем по приказу Николая I на Сенатскую площадь стягивали правительственные войска. Орлов приказал первым двум рядам конников ударить в атаку. Рейтары рванулись вперед, но люди из толпы бесстрашно бросились к конникам, хватали лошадей под уздцы. Четыре раза эскадрон шел в атаку, и четыре раза был остановлен выстрелами восставших и живой лавиной людей.

Николай I подскакал к углу бульвара, хотел сам командовать. Из толпы ему крикнули с грубой руганью:

– Подойди-ка сюда, самозванец. Мы тебе покажем! – Николай I поворотил коня.

И всякий раз, когда царь пытался приблизиться к монументу Петра, из толпы летели камни и поленья. Сломав палисадник напротив собора, люди вооружались кольями, смерзшимися комьями земли и снега.

Рылеев метался в поисках Трубецкого. «Спрятался Трубецкой, воробьиная душа!» – презрительно отозвался Пущин. Николай I пустил в атаку не только конную гвардию, но кавалергардов и конно-пионерный эскадрон.

Вынужденное бездействие восставших, кроме того, что расхолодило тайно сочувствующих, дало силы врагам. Николай I успел своими войсками как бы замкнуть восставших в кольцо, отдал приказ: «Пальба орудиями по порядку! Картечью!» В течении целого часа продолжалась пальба [140, c. 295–316].

Борьба за власть всегда требует решительности! При этом «побеждает подлейший (он же – «смелейший»!) и победитель получает все – в том числе, и жизнь побежденных, сокрушенных, поверженных! Пятерых казнили, более ста человек ушло в Сибирь, примерно полтораста было сослано на Кавказ, в дальние гарнизоны, поставлено под надзор. Многие современники отмечали, что русское общество как бы «постарело». На виселицу, в каторгу, в ссылку шла «Россия молодая» – лучшие, благороднейшие. «А все-таки надо»...

Такое дело, конечно, не могло завершиться, пропасть в декабре 1825-го, оно имело почти столетнее продолжение. Само существование таких фигур («пропалых ребят», как выразился один из них) уже было необыкновенным, удивляющим явлением. Сама казнь декабристов была набатом, звала к возмездию!

На рассвете тюремщики загремели ключами и начали открывать двери камер: выводили приговоренных к смерти. В неожиданно наступившей тишине раздался голос Рылеева: – Простите, простите, братья!

Сидевший в соседней камере Оболенский бросился к окну и увидел внизу всех пятерых, в окружении гренадеров с примкнутыми штыками. Они были в длинных рубашках, руки и ноги закованы в тяжелые кандалы. На груди у каждого была доска с надписью «Цареубийца». Все пятеро простились друг с другом. Они были спокойны и сохраняли необычайную твердость духа.

– Положите мне руку на сердце, – сказал Рылеев сопровождавшему его священнику Мысловскому, и посмотрите, бьется ли оно сильнее. – Сердце декабриста билось ровно... Пестель, глядя на виселицу, сказал: – Ужели мы не заслужили лучшей смерти? Кажется, мы никогда не отвращали чела своего ни от пуль, ни от ядер. Можно было бы нас и расстрелять!..

Осужденных возвели на помост, подвели к виселице, накинули и затянули петли. Когда из-под ног повешенных выбили скамейки, Пестель и Бестужев-Рюмин остались висеть, а Рылеев, Муравьев-Апостол и Каховский сорвались.

– Бедная Россия! И повесить-то порядочно не умеют! – воскликнул окровавленный Муравьев-Апостол. Генерал-адъютант Чернышев «по виду и ухваткам гнусный инквизитор», гарцевавший на коне вокруг повешенных и рассматривавший их через лорнет, приказал поднять их и снова повесить.

Эти трое осужденных умирали вторично. Весь окровавленный, разбив при падении голову и потеряв много крови, Рылеев имел еще силы подняться и крикнул петербургскому генерал-губернатору Кутузову:

– Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, скажите ему, что его желание исполняется: вы видите – мы умираем в мучениях.

– Вешайте их скорее снова! – крикнул в ответ на это палачу Кутузов.

– Подлый опричник тирана! – бросил Кутузову в лицо неукротимый Рылеев. – Дай же палачу твои аксельбанты, чтобы нам не умирать в третий раз!..

На рассвете тела казненных положили в гробы и тайком увезли на остров Голодай, где и похоронили. Могила их не была найдена. На острове был сооружен в 1939 году обелиск. Подробности казни стали в тот же день широко известны, о них говорили во всех кругах Петербурга [141, c. 101–102].

Российская историография связывает украинское национальное движение XIX века с декабристским движением, массонством, польским сепаратизмом, окрестив борьбу украинства за национальное возрождение как «революционное движение, одетое в казацкие шаровары». По мнению известного российского историка Н.И. Ульянова, «первая попытка в поэзии связать европейский либерализм с украинскими традициями была предпринята не украинцами, а великорусом Рылеевым. Декабрист К.Ф. Рылеев был из тех одержимых, которые пьянели от слов «свобода» и «подвиг». Они их чтили независимо от контекста. Едва ли не большее число его «дум» посвящено украинскому казачеству: Наливайко, Богдан Хмельницкий, Мазепа, Войнаровский – все они, по мнению К.Ф. Рылеева, борцы за свой край, готовые жертвовать за него кровью. Не трудно отсюда заключить о роли поэм «великоруса Рылеева» для развития украинского национального движения.

Облаченный им в римскую тогу казачий автономизм приобретал новизну и привлекательность, роднился с европейским освободительным движением, льстил местному самолюбию. Сословные путчи гетьманской эпохи возводились в ранг жертвенных подвигов во имя свободы, а добытчики и разбойники выступали в обличии Брутов и Кассиев» [71, c. 18–19], заключает Н.И. Ульянов.

При этом он приходит к парадоксальному выводу: «Не надо забывать, что Рылеев – декабрист, а декабристский заговор в значительной мере и, может, в большей, чем мы предполагаем, был заговором украинско-польским, ибо поляки много работали над разжиганием едва тлевшего под золой уголька казачьей крамолы и над объединением ее с декабристским путчем. Делалась ставка на возвращение Польше если не всей Малороссии, то на первый случай значительной ее части.

По договору 1824 года Южное общество обнадежило их получением Волынской, Минской, Гродненской и части Виленской губерний. Но главные польские чаяния связывались с украинским автономистским движением. По словам С.Г. Волконского, поляки питали «большую надежду на содействие малороссийских дворян, предлагая им отделение Малороссии от России» [71, с. 19]. От союза с малороссийским дворянством они ожидали большего, чем от офицерского восстания. Но в массе своей южные помещики оказались вполне лояльными по отношению к самодержавию. Только очень небольшая кучка потомков гетмана Данилы восстала.

Пройти мимо «Общества соединенных славян» вряд ли возможно. Своим если не возникновением, то направлением обязано оно поляку Ю.К. Люблинскому, связанному с патриотическими польскими организациями. Это он подсказал название и идею «Соединенных славян». Нигде пропаганда – подчеркивает Н.И. Ульянов, – общности славян и федеративного всеславянского государства не велась так настойчиво, как среди поляков. Нигде в других краях лозунг «Соединенных славян», провозглашавший независимость каждой страны, не насаждается ими с таким старанием, как в Малой Руси».

Н.И. Ульянов декларирует: «В 1818 году основывается в Киеве массонская ложа «Соединенных славян», а через четверть века в Киеве же – «Кирилло-Мефодиевское братство», поставившее во главу угла своей программы все то же «Славянское федеративное государство». Таким образом, самым причудливо-гротескным образом сочетается декабризм, массонство и украинское освободительное движение [71, с. 19–20].

Далее, Н.И. Ульянов отмечает по этому поводу следующее: «Существовали в Малороссии другие массонские организации, инспирированные или прямо созданные поляками. Была в Житомире ложа «Рассеянного мрака» и ложа «Тамплиеров», в Полтаве – ложа «Любовь к истине», в Киеве – «Польское патриотическое общество», возникшее в 1822 году, и тотчас же, как эхо, появившееся вслед за ним «Общество малороссов», состоявшее из поборников автономизма. «Где восходит солнце?» – гласил его пароль, и ответ: «В Чигирине» [71, с. 20].

Н.И. Ульянов далее подчеркивает: «Из дел следственной комиссии о декабристах видно, что резиденцией «Общества малороссов» был Борисполь, а «большая часть членов оного находятся в Черниговской губернии, а некоторые в самом Чернигове». М.П. Бестужев-Рюмин не очень выгодно о них отзывается: руководитель общества В.Л. Лукашевич «нравственности весьма дурной, в губернии презираем, и я слышал, что общество его составлено из людей его свойства».

Это тот самый Лукашевич, что поднимал когда-то бокал за победу Наполеона над Россией. Он был одной из самых деятельных фигур в декабристско-малороссийско-польских взаимоотношениях. Кроме «Союза благоденствия» и «Малороссийского общества», мы его видим в ложе «Соединенных славян», в полтавской ложе «Любовь к истине», и говорили также о его членстве в польских ложах [71, с. 19–20].

Из всего вышесказанного Н.И. Ульянов делает вывод: «Массонские ложи признаны были, по-видимому, наиболее удобной формой встреч и единения двух российских фронд – декабристской и украинствующей».

Ульянов свой пассаж заключает следующим: «Декабристы, можно сказать, стояли у власти на Украине. Генерал-губернатором малороссийским был в то время князь Н.Г. Репнин – брат видного декабриста С.Г. Волконского и сам большой либерал. Стремясь быть «отцом» вверенного ему края и в то же время человеком «новых веяний», он приглашал к себе в дом людей свободомыслящих, среди которых первое место занимали члены декабристских южных обществ.

У него можно было встретить и Пестеля, и Орлова, и Бестужева-Рюмина. Но к числу свободомыслящих он относил также людей, «свободомыслие» которых вызывалось не закончившейся к тому времени проверкой дворянских прав. Эти стародубские и лубенские «маркизы Позы» постоянно вертелись при генерал-губернаторском дворе, который до известной степени может рассматриваться как один из центров «возрождения» украинского сепаратизма» [71, с. 20].

Для российского историзма характерна попытка свести воедино разновременные факты. Так, Н.И. Ульянов декларирует: «Дочь князя Репнина Варвара Николаевна, благоговевшая перед подвигом своего дяди С.Г. Волконского и насквозь проникнутая духом декабризма, была в то же время почитательницей и покровительницей Тараса Шевченко. На этом примере видно, как российский космополитический либерализм преображался на украинской почве в местный автономизм. Декабристы первые отождествили свое дело с украинизмом и создали традицию для всего последующего русского революционного движения» [71, c. 19–20].

Декабризм – особая страница в истории славянства. Декабристам много помогли на каторге и в ссылке выехавшие в Сибирь за мужьями жены. Их было одиннадцать. В далекой Сибири эти героические женщины начали строить свою новую жизнь и стали «посредниками между живыми и умершими политической смертью». Вместе с декабристами они самоотверженно несли свою тяжкую долю. Лишенные всех прав, находясь вместе с каторжниками и ссыльно-поселенцами на самой низкой ступени человеческого бытия, жены декабристов на протяжении долгих лет своей сибирской жизни не переставали бороться вместе с мужьями за те идеи, которые привели их на каторгу, за право на человеческое достоинство в условиях каторги и ссылки.

Жены декабристов держали себя всегда свободно и независимо и своим большим моральным авторитетом много сделали вместе с мужьями и их товарищами для поднятия культурного уровня местного населения. Сибирское начальство, большое и малое, боялось их.

«Между дамами две самые непримиримые и всегда готовые разрывать на части правительство – княгиня Волконская и генеральша Коновницына (Нарышкина. – А.Г.), – доносили по начальству чиновники.

О том, что Сергей Волконский состоит в тайном обществе декабристов, узнал отец Марии, граф Николай Раевский. Вначале в этом движении участвовали и два его сына, но они отошли от декабристов и поэтому царским репрессиям не подверглись. Сергей же Волконский оставался верен своим взглядам до самой смерти.

Граф Н. Раевский при заключении брачного контракта принудил Волконского подписать письменное обязательство, что тот порвет с декабристским движением, – свидетельствуют современники. Но, как установили исследователи, своей невесте, а затем жене Волконский в этом не признался и принял участие в декабристском восстании.

Выходя замуж за богатого и знатного, близкого ко двору Сергея Волконского, Мария, не имевшая богатого приданого, рассчитывала занять подобающее ей место в окружении царя (ее свекровь, мать Волконского, была фрейлиной, статс-дамой императрицы).

В Сибирь Мария поехала за мужем, считая, что царь Николай I простит сына фрейлины императрицы, и ссылка мужа будет недолгой. Действительно, мать Волконского написала царю письмо, но Николай I сократил срок только на один год.

Декабристы боролись с самодержавием и в Сибири:

«Мечи скуем мы из цепей

И вновь зажжем огонь свободы:

И с нею грянем на царей,

И радостно вздохнут народы», –

писал Одоевский, выражая чувства своих товарищей по ссылке, он обращался к Пушкину со словами:

«Но будь покоен, бард, цепями,

Своей судьбой гордимся мы».

Осужденный на 15 лет каторжных работ, Одоевcкий 1 февраля 1827 года был закован в кандалы и отправлен с фельдъегерем в Сибирь, в Читинский острог. В кандалах везли и гнали по этапу в Сибирь всех декабристов, в кандалах оставались они днем и ночью в первые годы каторги в Нерчинске и Чите. Но декабристы носили их с гордостью: они видели в кандалах олицетворение своей борьбы с самодержавием и крепостничеством в России.

На глазах изумленного стражника, преклонив колени, поцеловала цепи своего мужа Мария Николаевна Волконская, одна из первых последовавшая за своим мужем в Сибирь. Звон кандалов декабристы называли «Vivos voco» – «живых призываю!». Не случайно эти слова впоследствии стали девизом газеты «Колокол», издававшейся А.И. Герценом.

Именно потому, что декабристы видели в кандалах особый символ, им пришла в голову мысль создать из них памятные вещи: кольца, браслеты, даже шкатулки. Первым взялся за это М.А. Бестужев, как только в 1829 году декабристы были освобождены от кандалов. Его примеру последовали другие. «Скоро каждая из нас носила кольцо из железа мужниных кандалов», – писала в своих «Записках» М.Н. Волконская. Получили тогда такие бесценные подарки и некоторые родственники и друзья изгнанников.

История свидетельствует: героическое самопожертвование жен декабристов не являлось некоей исторической аномалией: по Владимирскому тракту в Сибирь в XIX веке ежегодно пешим порядком проходили на каторгу и в ссылку до 12 тысяч человек. До пуска железной дороги от Москвы до Нижнего Новгорода по ней прогнали свыше двух миллионов людей. В добровольную ссылку за своими родственниками прошло свыше миллиона человек [142, c. 163–164].

По своей глубинной сути декабристское восстание – попытка использования западноевропейского (французского) опыта в деле корректировки политики правящей элиты страны – т.е. экстремального «совершенствования» государственной машины, дающей «сбои» в условиях непреодоленных феодальных пережитков (самодержавие, крепостное право!). В 1825-м планировалась революция «сверху», разумеется, поддержанная «снизу» войсками, но все же куда более «верхняя», чем, скажем, французская. В 1789–1794 годах главные дела тоже совершались в столице, Париже, но при огромном напоре «снизу», уже образовавшемся до революции и нараставшем с первых ее дней. Огромную роль там играли революционные секции Парижа и других городов, отряды Национальной гвардии, городские и крестьянские объединения [46, с. 95–96].

Народное представительство (Генеральные штаты), которое Пестель хотел допустить лишь через десять лет после победы, – действовало во Франции еще за несколько месяцев до штурма Бастилии. В ходе событий Генеральные штаты, как известно, переросли в Национальное, Учредительное, наконец, в Законодательное собрание. Пестель этот путь отвергал, спорил с Рылеевым и другими заговорщиками, требовавшими созвать Земский собор сразу же после свержения самовластия.

Вождь Южного общества настаивал, что Россия – не Франция, французских демократических тенденций не имеет; что без железной диктатуры царь и его сторонники быстро преуспеют в контрреволюции, причем и неразвитый народ вряд ли разберется, где друзья и где враги: они мистически привязаны к царскому символу; даже в Земском соборе, если он соберется, крестьяне могут поддержать реакцию.

Декабрист Матвей Муравьев-Апостол писал к брату Сергею 3 ноября 1824 года: «При поездке Александра I по губерниям народ бросался под колеса, ему приходилось останавливаться, чтобы дать время помешать таким проявлениям восторга» [46, c. 95–96].

То, что случилось в 1825-м, вытекало из ряда чисто российских традиций. Герцен заметил, что картечь, предназначенная декабристскому каре, вставшему на Сенатской площади, досталась и Петру I, вокруг памятника которому выстроились мятежники. Праправнуки тех, кто делал «революцию Петра I», через 100 лет после смерти этого императора выполнили его завет – просвещаться, достигнув высокой, для Петра I почти неизвестной степени этого просвещения. Пушкин в замечаниях о XVIII веке отыскал знаменитую формулу: «Петр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон» [46, с. 93].

Иначе говоря, Петр I не страшился, что его меншиковы, румянцевы, ганнибалы, изучив артиллерию, фортификацию, морское дело и европейские языки, потребуют сразу парламента, свободы слова, самоуправления, наоборот, поначалу просвещение укрепляло самодержавное всевластие; однако проходит 3–4 поколения, ситуация коренным образом меняется. Князья, графы, душевладельцы, выступившие против собственных привилегий и взявшие на себя обязанности третьего сословия, – такая ситуация уже сама по себе отдавала столь привычной нам «революцией сверху». Вопрос стоял так: сумеют ли эти дворяне, революционеры, перехватить привычную инициативу у дворян правительственных и бюрократических.

Одно время бытовала точка зрения, что чем декабрист беднее, тем радикальнее. Однако столь простой социологический вывод не оправдался – активнейшие революционеры были и среди бедных, беднейших дворян (Каховский, Горбачевский), и среди знатнейших, богатейших (Пестель, Лунин, Волконский) [46, c. 93].

В близкий исторический период к событиям Великой Французской революции, к попыткам декабристов реформировать государственную систему Российской империи, в далекой Америке складывался фундамент новой, эффективной системы государственности. Что же явилось основой для подобного феномена? Демократия, апробированная в античный период развития цивилизации и возрожденная через многие столетия, обогащенная достижениями английского парламентаризма, трагическим и величественным опытом Великой Французской революции.

Демократия – это способ устройства социальной жизни. Ее роль отрицательная, но не созидательная – она сродни теории эволюции Дарвина, подобна роли естественного отбора. Естественный отбор лишь отбрасывает негодные варианты, но не является тем фактором, который может создавать новое. На заводе подобные функции выполняет отдел технического контроля, который, конечно, совсем не то же самое, что конструкторское бюро. Демократическое устройство может лишь предотвратить развитие некоторых социальных болезней: но именно оно защищает от болезней, а не объясняет смысл и назначение здорового существования [143].

Таким образом, демократия – это процесс ни на секунду не прекращающегося естественного социоотбора в обществе, когда личность должна совершенствовать свои способности в соответствии с потребностями общества либо быть обреченным на прозябание, а порой и на гибель. Механизмы устройства социальной жизни при демократии просты, непреложны в своей неотвратимости (законы действуют для всей общественной пирамиды, а не только для низов!), всепроникающи. Формирование подобной системы имеет значимый практический интерес для складывания государственности стран СНГ.

Как же США шли к своей системе устройства общества? Взаимоотношения Англии и Северной Америки в период от окончания Семилетней войны (1763 г.) и до начала войны за независимость характеризовались обострением колониального гнета во всех сферах: экономической, социальной, политической. Таяли иллюзии о наличии в колониях каких-либо начал самоуправления, суверенитета местных ассамблей. В дополнение к непосредственной власти английской короны и назначенных ею губернаторов пришло господство парламента и министров.

Американцы во всей полноте ощутили вмешательство английского парламента в управление колониями с принятием им в 1765 г. гербового акта. Тем самым наносился ущерб не только их карману, но и давалось понять, что ими намереваются управлять, не считаясь с их собственными выборными органами – ассамблеями.

18 марта 1766 г. парламент издал так называемый разъяснительный закон, в котором объявлял о праве «подчинять своей воле колонии и народ Америки, подданных короны Великобритании, во всех возможных случаях» [143]. Далее парламент стал прибегать к таким мерам, как роспуск ассамблей, изменение колониальных хартий, отмена суда присяжных, расквартирование постоянной армии в мирное время и т.д., которые в самой Англии практиковались королями во время расцвета абсолютизма.

В 1765 г. по Северной Америке прокатилась первая мощная волна антианглийских выступлений. Подводя итоги событиям этого года, Д. Адамс писал: «Наша пресса стонала, с церковных кафедр извергались молнии, наши ассамблеи принимали резолюции, города голосовали, королевские чиновники везде тряслись от страха, а их ничтожные пособники боялись выступать и стыдились появляться на глаза» [144]. Патриотическое движение очень быстро выдвинуло своих идеологов, которые сосредоточились в основном на одном главном вопросе – о форме государственно-правовых отношений с Англией.

Идейные доктрины, получившие наибольшее распространение в 1760 годы, носили еще умеренный характер. В них отсутствовала даже постановка вопроса о государственно-правовой автономии североамериканских провинций, требование которой стало главным в радикальной критике, оформившейся в самостоятельное течение на рубеже 1760–1770-х годов. Умеренная доктрина, явившаяся идейным выражением начального периода патриотического движения, получила наиболее полное выражение в воззрениях Дж. Отиса и Д. Дикинсона.

Массачусетский политик Дж. Отис первым дал развернутое теоретическое обоснование прав колонистов. Его политические требования носили крайне умеренный характер, однако аргументы, с помощью которых он их отстаивал, были в дальнейшем использованы и радикальными теоретиками. Свой получивший громкую известность памфлет «Рассмотрение и обоснование прав британских колоний» Отис опубликовал в Бостоне в 1764 г., когда билль о гербовом сборе еще только обсуждался английским парламентом.

Отиса до этого знали как лидера оппозиционной политической группировки в Массачусетсе, боровшейся против фракции вице-губернатора и добившейся почти монопольного обладания важными административными и судебными постами в этой колонии. В борьбе с политическим владыкой колонии Отису не были чужды мотивы личной выгоды, тщеславие. Попытка Отиса возглавить патриотов в Массачусетсе объяснялась не только его недовольством английскими указами, но и стремлением при помощи этого движения сломить господство клики Хатчинсона [145].

Памфлет Отиса свидетельствовал об эрудиции бывшего выпускника гарвардского колледжа, он изобиловал ссылками на античных авторов и западноевропейских мыслителей, таких, как Д. Локк, Э. Кок, С. Пуфендорф, Г. Гроций. Отдавая должное их учености, Отис подчеркивал, что даже самые авторитетные европейские мыслители не дали общей теории прав колониальных народов. Выводы Гроция и Пуфендорфа в этом вопросе опирались на опыт имперской политики древней Греции и древнего Рима, а отнюдь не на современную практику [145].

Предлагая свою концепцию прав колоний, Отис решил привлечь самое передовое по тому времени учение о естественном праве, которое открывало возможность для самых разных политических суждений и выводов об изначальных правах людей. В Западной Европе теория естественного права использовалась для критики сословного неравенства феодального общества и проповеди идеи о неотчуждаемости ­частной собственности.

Но уже Ж.-Ж. Руссо использовал это учение для защиты эгалитарного идеала, а Ж. Мелье, Г.-Б. Мабли, Морелли мыслили «естественное состояние» в соответствии с принципами утопического коммунизма. Отис же обратился к этой теории, чтобы от имени «бога и природы» уравнять в правах колонистов и англичан. В «естественном состоянии», рассуждал Отис, не было ни колонистов, ни англичан, все они просто люди, во всем равные между собой, и они не могли утратить этих равных прав, разделившись в гражданском обществе на жителей Великобритании и жителей Северной Америки [146].

Хотя Отис и опирался на естественно-правовое учение для обоснования притязаний американцев, его политические воззрения были крайне умеренными. Если через 12 лет после Отиса Т. Джефферсон в «Декларации независимости», исходя также из учения о естественном праве, обосновывал право колоний на отделение от метрополии и образование в Северной Америке самостоятельного государства, то Отис добивался всего лишь распространения на колонистов гарантий тех прав, которыми, как он утверждал, пользовались жители самой Англии. Все необходимые