Все исполнилось, Федор Михалыч,

Все свершилось – и оптом, и врозь.

Только то, о чем страстно мечталось,

Вот единственно, что не сбылось.

Юлий Ким

Предсмертный бред Базарова: «Я нужен России!.. Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник…»

И.С. Тургенев

Над родимой землей, над Рассеею, –

Будет этому край или нет? –

Лишь затянут: «А мы просо сеяли…»,

«А мы вытопчем!» – грянут в ответ…

Или мало тут выжжено дочерна

Да погублено жизни самой?

Как ты, дитятко, Родина, доченька,

Еще веришь нам, Боже ты мой?!

Г. Умывалкина

КАК РОССИЯ ЧУТЬ БЫЛО

«АНГЛИЕЙ» НЕ СТАЛА.

АЛЕКСАНДР II, АЛЕКСАНДР III

(Ирония истории и судьбы этносов)

Осмысление проблем дня сегодняшнего требует предельной точности – являются ли они следствием уникального стечения внешних экономических и политических условий, событий или соответствующих решений, принятых теми или иными правителями, вершителями судеб Российской империи – царями и генсеками?

Конец ХVIII и весь XIX век ощутили необратимое влияние Великой французской революции, по праву называемой Великой, ибо она не только нанесла сокрушительный удар по феодализму и уничтожила порядок, при котором один процент населения господствовал над остальными 99 процентами, но и провозгласила принципы политического равенства и народного суверенитета, отчетности правительства и всей государственной администрации перед народом. Революция превратила идею прав человека в неотъемлемую часть политического самосознания не только во Франции, но и во всем цивилизованном мире.

Муки зачатия нового общественного устройства, доминирующего и доныне в наиболее развитых демократических странах, происходили отнюдь не под звуки арфы и переливы буколической пастушьей свирели. Повивальной бабкой современной модели демократического устройства были …насилие, кровь, страдание. Парадоксы – движущая сила общественного развития?!

Великая французская революция – великая в замыслах и преступлениях. «Несколько своевременно отрубленных голов, – полагал Марат, – на целые столетия избавят великую нацию от бедствия нищеты и ужасов гражданской войны». Это написано в начале 1790 года. Но через полгода Марат потребовал отрубить 500–600 голов, через полгода – 5000–6000, а в 1793 году – миллион, и был убит сам.

Гракх Бабёф – коммунист-утопист – так рассказывал о деятельности Каррье – одного из ближайших сотрудников Робеспьера: «Разве для спасения Родины, – вопрошал Бабёф, – необходимо было произвести 23 массовых потопления в Нанте, в том числе и то, в котором погибло 600 детей, разве были нужны «республиканские браки», когда девушек и юношей, раздетых донага, связывали попарно, оглушали сабельными ударами по голове и сбрасывали в Луару?.. Разве необходимо было... чтобы в тюрьмах Нанта погибли от истощения, заразных болезней и всяческих невзгод 10 тыс. граждан, а 30 тыс. были расстреляны или утоплены?.. Разве было необходимо рубить людей саблями на департаментской площади? Разве необходимо было приказать расстреливать пехотные и кавалерийские отряды армии мятежников, добровольно явившиеся, чтобы сдаться? Разве небходимо было потопить или расстрелять ещё 500 детей, из коих старшим не было 14 лет, и которых Каррье назвал «гадюками, которых надо удушить»?

Разве необходимо было утопить от 30 до 40 женщин на девятом месяце беременности и явить ужасающее зрелище ещё трепещущих детских трупов, брошенных в чаны, наполненные экскрементами?.. Разве необходимо было исторгать плод у женщин на сносях, нести его на штыках и затем бросать в воду?.. Разве необходимо было внушать солдатам роты им. Марата ужасное убеждение, что каждый должен быть способен выпить стакан крови?» [122].

Сегодняшним критикам красного террора, введенного в 1918 году, полезно освежить в памяти эти свидетельства. Страстно осудив знаменитого террориста, Гракх Бабёф, коммунист-утопист по убеждениям, в одном ключевом пункте склонен оправдать его: «Среди преступлений Каррье числят то, что он раздавил в Нанте торгашество, громил меркантильный дух, то, что он приказал арестовать всех без исключения спекулянтов и всех тех, кто с начала революции занимался этим скандальным ремеслом в пределах города Нанта; то, что он приказал арестовать всех посредников, всех лиц обоего пола, кто занимался скупкой и перепродажей предметов первой необходимости и извлекал позорную прибыль, продавая их по ценам, превышающим установленный законом м а к с и м у м. Нет никакого сомнения, что если демократические принципы и высший закон блага народа ещё не отменены, то эти факты, взятые сами по себе, не только не могут быть поставлены в вину Каррье, но по своей природе способны снискать ему лавры среди республиканцев» [122].

Из крови, грязи, преступлений, мрази французской революции – выросла практически современная западная цивилизация и ...американское мироустройство, а именно: «Все люди рождаются свободными и равными в своём достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства». (Всеобщая декларация прав человека). Прекрасный вывод из Апокалипсиса безумия, свершившегося во Франции и потрясшего мир фееричными деяниями «дитяти» французской революции – Наполеона.

Трагическим анахронизмом по отношению ко всем этим разрушительно-созидательным изменениям западной цивилизации являлся самодержавно-крепостнический строй Российской империи, при котором основополагающие составляющие уходящего в небытие феодализма были возведены в абсолют, достигли своего апогея. При этом Российская империя начала и середины ХIХ века была преимущественно страной крестьянской, крестьянство же было в крепостной зависимости от помещиков. Помещики же были разные и всякие.

Встречались помещики, которые буквально выжимали из крепостных крестьян последний сок, поголовно томя на господской работе мужиков и баб шесть дней в неделю и предоставляя им управляться со своими работами только по праздникам. О таких помещиках так и говорили, что крестьяне у них только по имени крестьяне, а в сущности – те же дворовые. Но в большинстве случаев это водилось только между мелкопоместными и сходило с рук лишь до тех пор, покуда «мирволил» предводитель дворянства.

Один помещик, за которым числилось не больше семидесяти душ крестьян, не имел старосты, сам вставал до свету, ходил по деревне и выгонял крестьян на работу. Даже приготовление пищи разрешалось крестьянам в страдное время только раз на целую неделю, и именно в воскресенье, когда барщина закрывалась. Поэтому крестьяне жали свой хлеб и косили траву урывками, по ночам, а днем дети и подростки сушили сено и вязали снопы. Само собой разумеется, что такая работа не особенно спорилась, тем больше, что помещик не давал засиживаться в подростках и мальчиках, пятнадцати лет уже сажал на тягло [164].

Преобладающий тип помещика был выведен в произведениях писателя, обладающего самым большим мозгом в истории человечества –­ ­­­­­И.С. Тургеневым (самым малым обладал …лорд Байрон) «Мардарий Аполлоныч – старичок низенький, пухленький, лысый, с двойным подбородком, мягкими ручками и порядочным брюшком. Он большой хлебосол и балагур; живет, как говорится, в свое удовольствие: зиму и лето ходит в полосатом шлафроке на вате. Мардарий Аполлоныч занимается своим имением довольно поверхностно; купил, чтобы не отстать от века, лет десять тому назад у Бутенопа в Москве молотильную машину, запер ее в сарай, да и успокоился.

Разве в хороший летний день велит заложить беговые дрожки и съездит в поле на хлеба посмотреть да васильков нарвать. Живет Мардарий Аполлоныч совершенно на старый лад. Людей у Мардария Аполлоныча множество, и все одеты по-старинному: в длинные синие кафтаны с высокими воротниками, панталоны мутного колорита и коротенькие желтоватые жилетцы. Гостям они говорят: «батюшка» [165, с. 246–250].

В недрах привычного, патриархального феодализма, невзирая на «железную длань» Николая I, «вызревал» капитализм: «Паровой котел» общества грозил взрывом, но капиталиста Прохорова с новой силой охватил зуд к расширению дела. Пора ставить цилиндры на Трех Горах. Надо снижать цены на свои товары, иначе новых рынков не получить и не удержать старые. И не только цилиндры, пора думать об английском механическом ткацком станке – ведь станок вплетает 100 ниток в одну минуту, а лучший ткач только 60.

Еще больше обещает выгоды применение к станкам жаккардовой машинки для узорного тканья. Вместо трех-четырех ткачей, считающих по команде старшего нитки основы, чтобы пропустить челнок сообразно рисунку узора, жаккардова машинка приподнимает нужные нитки сама! [166, с. 114–121].

«Пора, пора!» – ободрил себя Прохоров. Аббат Осовецкий уже в 1805 году применил в Санкт-Петербурге первый в России паровой двигатель, а жаккардова машинка появилась в 1823 году и в Москве. Особенно радовало Прохорова, что благодаря Жаккарду фабриканты во Франции «сбили спесь» с ткачей и снизили их заработок в течение немногих лет с двадцати франков до шести.

Нет, не зарастут Три Горы крапивою! Скоро и здесь «зашипит» паровой котел, застучат машины и подгоняемые этими машинами тысячи мастеровых будут обогащать еще несколько поколений предпринимателей [166, с. 114–121, 210–252].

Летом 1845 г. на Александровском заводе был построен первый русский магистральный паровоз (паровоз, предназначенный для пробегов на дальние расстояния).

Еще с вечера по всему Петербургу разнеслась весть, что завтра из ворот «фабрики железных коней» выйдет первый железный «конь». Все хотели узнать, как выглядит русский паровоз по сравнению с заморским гостем – паровозом Царскосельской дороги. Он был мощнее зарубежных, имел более привлекательный вид [166, с. 93–94]. Капитализм «прорастал» всеми порами бытия, феодализм не сдавал позиций, не желал уходить в небытие. Конфликт назревал.

В основе этого – обьективные и субъективные предпосылки. М. Горький, осмысливая проблему «пролетариат – крестьянство», отмечал в своей статье «О русском крестьянстве»: «Человек Запада еще в раннем детстве, только что встав на «задние лапы», видит всюду вокруг себя монументальные результаты труда его предков. От каналов Голландии до туннелей Итальянской Ривьеры и виноградников Везувия, от великой работы Англии и до мощных Силезских фабрик – вся земля Европы тесно покрыта грандиозными воплощениями организованной воли людей – воли, которая поставила себе гордую цель: подчинить стихийные силы природы разумным интересам человека.

Земля – в руках человека, и человек действительно владыка ее. Это впечатление всасывается ребенком Запада и воспитывает в нем сознание ценности человека, уважение к его труду и чувство своей личной значительности как наследника чудес труда и творчества предков», – писал «буревестник» соцреализма.

Далее он обобщал: «Такие мысли, такие чувства и оценки не могут возникнуть в душе русского крестьянина. Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянные, крытые соломой деревни, имеет ядовитое свойство опустошать человека, высасывать его желания. Выйдет крестьянин за пределы деревни, посмотрит в пустоту вокруг него и через некоторое время чувствует, что эта пустота влилась в душу ему. Технически примитивный труд деревни неимоверно тяжел, крестьянство называет его «страда» от глагола «страдать».

Труд горожанина разнообразен, прочен и долговечен. Из бесформенных глыб мертвой руды он создает машины и аппараты изумительной сложности, одухотворенные его разумом, живые. Он уже подчинил своим высоким целям силы природы, и они служат ему, как джинны восточных сказок царю Соломону.

Он создал вокруг себя атмосферу разума – «вторую природу», он всюду видит свою энергию воплощенной в разнообразии механизмов, вещей, в тысячах книг, картин, и всюду запечатлены величавые муки его духа, его мечты и надежды, любовь и ненависть, его сомнения и верования, его трепетная душа, в которой неугасимо горит жажда новых форм, идей, деяний и мучительное стремление вскрыть тайны природы, найти смысл бытия». Из вышеизложенного М. Горький заключает: «Будучи порабощен властью государства, он остается внутренне свободен – именно силою этой свободы духа он разрушает изжитые формы жизни и создает новые. Человек деяния, он создал для себя жизнь мучительно напряженную, порочную, но – прекрасную своей полнотой». Не в этом ли проблемы России ХIХ столетия? [5, с. 249–259].

Капитализм «неумолимо» требовал от Российской империи образованных людей, феодализму же они ни к чему, «в проблему» – «слишком ты умен! Старину, обычаи не чтишь» – и общество существовало «на разрыв». Известный экономист ХIХ столетия А.Н. Энгельгард писал по этому поводу: «В последние же годы стремление к грамотности стало сильно развиваться. Не только отцы хотят, чтобы их дети учились, но и сами дети хотят учиться. Ребята зимой сами просят, чтобы их поучили грамоте, да не только ребята, а и взрослые молодцы; день работают, а вечером учатся грамоте. Даже школы свои у крестьян по деревням появились. Подговорят хозяева какого-нибудь грамотея-учителя, наймут у бобылки избушку – вот и школа.

Ученье начинается с декабря и продолжается до святок. Учитель из отставных солдат, заштатных дьячков, бывших дворовых и тому подобных грамотеев получает за каждого ученика по рублю в зиму и содержание. Относительно содержания учителя родители учеников соблюдают очередь. Во дворе, в котором находится один ученик, учитель живет, например, три дня, там же, где два ученика, – шесть дней и т. д., подобно тому, как деревенский пастух. Изба для школы нанимается родителями сообща, дрова для отопления доставляются по очереди, учебные книги, бумага, грифельные доски покупаются родителями [168, с. 374].

А.Н. Энгельгардт, обобщая вышеизложенное, резюмировал: «Плохи, конечно, эти школы, плохи учителя, не скоро в них выучиваются дети даже плохой грамоте, но важно то, что это свои, мужицкие школы. Главное дело, что эта школа близко, что она у себя в деревне, что она своя, что учитель – свой человек, не белоручка, не барин, не прихотник, ест то же, что и мужик, спит, как и мужик. Важно, что учитель учит тут, в деревне».

А между тем эти мужицкие школы составляют предмет опасения. Как только проведает начальство, что в деревне завелась школа, так ее разгоняют, гонят учителя, запрещают учить, потому, вероятно, что если будет дозволено учить кому угодно, то может попасться такой учитель, который будет научать ребят чему-нибудь дурному.

– Чему же дурному может он научить?

– Может, против бога будет что говорить ребятам, – наконец ­сказал я.

Мужик посмотрел на меня с недоумением.

– Против царя, может,..

Нет, не то, должно быть! Я думаю, что оттого запрещают грамоте учиться, что боятся: как научатся, дескать, мужики грамоте, так права свои узнают, права, какие им царь дает – вот что!

А какое бы громадное значение имело предоставление полной свободы всем и каждому учить ребят грамоте и заводить школы! Как бы подвинулось в народе образование, в котором он так нуждается! Для того, чтобы конкурировать с американцами, нужно не только пути сообщения устроить, а дать народу образование, знание, а для этого нужно только не мешать ему устраивать свои школы, учиться свободно, чему он хочет, у кого хочет» [168, с. 374–376].

Таким образом, из двух извечных российских проблем – «дураки и дрорги», А.Н. Энгельгардт ставил на «повестку дня» первую, оставляя вторую для решения в будущем.

Однако, не только помещики и чиновники разных рангов боялись как геенны огненной образования народных масс – боялся царь, боялось и правительство. Война царского правительства против высшего образования – давнишняя. Но в 1866 году, после происшедших в университетах обеих столиц «беспорядков» и манифестаций всполошились, посыпались репрессии, и с тех пор борьба между правительством и молодежью шла с возрастающей силой. Против среднего образования война – именно война – началась позднее.

4 апреля 1866 года Каракозов сделал роковой выстрел из револьвера, и этот выстрел навсегда, как казалось, утвердил правительство в его решимости следовать по опасному пути реакции и притеснений.

– Ты, верно, поляк? – спросил Александр, когда к нему подвели Каракозова.

– Нет, я – русский, – был ответ.

– Так почему же ты покушался на меня? – удивился император. Ему еще трудно было поверить, чтобы кто-нибудь, кроме поляка, мог покушаться на его жизнь.

Но Каракозов сказал правду. Он был одним из «собственных» русских подданных царя, и последующее дознание, проводившееся Муравьевым, показало, что многие университетские товарищи Каракозова разделяли его убеждения и сочувствовали его целям.

Именно тогда безрассудная реакционная партия выдвинула роковую фигуру – графа Дмитрия Толстого, которого будущие поколения будут называть «бичом России».

Этому «рыцарю абсолютизма» были предоставлены неограниченные полномочия для очищения школ по всей империи от социальной «ереси» и политического недовольства. Ему же принадлежит сомнительная честь «очищения» – в меру сил и возможностей – сначала среднего, а затем и начального образования.

С наибольшим блеском его изобретательский талант проявился в реформе гимназического образования. В основе своей идея Толстого была такова: чтобы радикально «очистить» университеты, необходимо сначала обратиться к первоисточнику и очистить гимназии, откуда высшие школы черпают свое ежегодное пополнение. Все эти учебные заведения были переданы под особое наблюдение полиции…

В объяснительной записке к Уставу сказано без обиняков, что «чем меньше в гимназии будет изучаться история, тем лучше». Граф Толстой предал анафеме также русскую литературу, а заодно всеобщую географию ввиду ее «опасных тенденций». Этот предмет может «подсказать противоречивые выводы и вызвать бесполезные рассуждения. Изучение географии может повести к спорам на политические и социальные темы». По этой причине Устав 1871 г. предусматривал сокращение уроков по истории, географии, словесности. Пустоту заполнили классическими языками [169, с. 264–269].

Важнейшая же проблема империи – земельная и связанная с ней, проблема крепостного права. Первым помещиком империи… был царь, и в его личности, в институте самодержавия концентрировались все проблемы и противоречия империи. Вскоре после окончания Крымской войны Александр II приехал в Москву и здесь, на собрании местных предводителей дворянства, произнес речь, очень характерную для его двойственной, колеблющейся позиции: «Слухи носятся, что я хочу дать свободу крестьянам; это несправедливо, и вы можете сказать это всем направо и налево; но чувство враждебное между крестьянами и их помещиками, к несчастью, существует, и от этого уже было несколько случаев неповиновения помещикам. Я убежден, что рано или поздно мы должны к этому прийти. Я думаю, что и вы одного мнения со мною, следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу» [170, с. 393].

Приступая к отмене крепостного права, правительство чувствовало себя между двумя огнями: с одной стороны, нарастало крестьянское движение, с другой – поднимала голову дворянская оппозиция, противившаяся любым реформаторским начинаниям.

3 января 1857 г. был образован Секретный комитет для тайного обсуждения крестьянского вопроса. Александр II включил в его состав реакционных сановников своего отца: здесь были и убежденные крайние крепостники вроде А.Ф. Орлова и М.Н. Муравьева, и сторонники безземельного освобождения вроде князя П.П. Гагарина. Подчиняясь воле монарха, комитет признал, что «крепостное у нас состояние почти отжило свой век» и что «для успокоения умов и для упрочения будущего благосостояния государства» необходим пересмотр прежних постановлений и предположений о крепостных; после этого следует приступить «к освобождению постепенному, без крутых и резких переворотов» [171, с. 1–3].

Из всех редакционных поправок, которые прошли на последней стадии обсуждения законопроекта, наиболее важной была поправка, предложенная П.П. Гагариным: предоставить помещикам право прекращать временно обязанные отношения крестьян, бесплатно отдав им четверть установленного высшего надела, – другими словами, сохранить помещику его землю, за исключением ничтожных клочков, брошенных «в подарок» крестьянам» [172, с. 736].

Противотечения тех лет порождали бесконечные вспышки надежды и уныния: прежде, при постоянно реакционном и консервативном курсе, люди мало обращали внимание на «политические новости», ибо не имели особых надежд. Непривычные к медленному, извилистому эволюционному процессу, они часто и безосновательно отыскивали в каждом его изгибе признак исторически более привычных, быстрых «революционных» перемен.

Иван Аксаков предлагал, «чтобы дворянству было позволено торжественно перед лицом всей России совершить великий акт уничтожения себя как сословия». Разумеется, эти идеи не проходили, как и чисто дворянские претензии на усиление своего политического влияния.

Одним дворянам Александр II парламент давать не желал, всем сословиям опасался.

Любопытно, что в эти самые месяцы, когда втайне решался столь существенный политический вопрос, из камеры Петропавловской крепости обратился к царю заключенный «государственный преступник» Николай Серно-Соловьевич. Приведем выдержку из его интереснейшего послания: «Если правительство не займет своего природного места, т.е. не встанет во главе всего умственного движения государства, насильственный переворот неизбежен, потому что все правительственные меры, и либеральные, и крутые, будут обращаться во вред ему, и помочь этому невозможно. Вопрос стоит между широкой свободой и рядом потрясений, исход которых неизвестен. Громадная масса энергичных сил теперь еще сторонники свободы. Но недостаток ее начинает вырабатывать революционеров. …Преследовать теперь революционные мнения – значит создавать их» [46, с. 138–139].

Данное послание свидетельствует, что в Российской империи происходил процесс формирования интеллигенции – движущей силы общественного развития славянского мира конца ХIХ и всего ХХ столетий. Интеллигенция не есть «однородная масса», она не «некий орден», как ее когда-то именовали. И не каста, стоящая «над схваткой». Она разделена, как и все человечество.

Интеллигенция разделена не только верой, Христом, Его заповедями, она разделена жаждой личной духовной свободы. А между тем духовная свобода, как и все, относящееся к духовной жизни, имеет свои критерии и свои ориентиры. Они просты, как просты евангельские заповеди. И русские гении на протяжении тысячелетней истории не уставали трудиться для того, чтобы их услышала Россия. Однако в рассматриваемый период в Российской империи доминирующей силой являлось самодержавие, дворянство (затем партноменклатура, олигархи, нувориши!)

Стало давно трюизмом, что со времени Петра Россия жила в двух культурных «этажах». Резкая грань отделяла тонкий верхний слой, живущий западной культурой, от народных масс, оставшихся духовно и социально в Московии. К народу принадлежало не только крепостное крестьянство, но и торгово-промышленное население России, мещане, купцы и, с известными оговорками, духовенство. В отличие от неизбежных культурных градаций между классами на Западе, как и во всяком дифференцированном обществе, в России различия были качественные, а не количественные.

Две разные культуры сожительствовали в России XVIII–XIX вв. Одна представляла варваризированный пережиток Византии, другая – ученическое усвоение европеизма. Выше классовой розни между дворянством и крестьянством была стена непонимания между интеллигенцией и народом. Некогда могло казаться, что этот дуализм или даже самое существование интеллигенции как особой культурной категории есть неповторимое, чисто русское явление [173, с. 204–206].

C европеизацией Индии, Китая мы видим, что то же явление происходит повсюду на стыке древних и мощных культур. Взгляд на Россию с Востока, или, что то же самое, глазами западного человека, который видит в ней «Скифию», необходимая предпосылка для понимания империи. Но, признав это, сейчас же следует сказать: поразительна та легкость, с которой «русские скифы» усваивали чуждое им просвещение. Усваивали не только пассивно, но и активно-творчески. На Петра немедленно ответили Ломоносовым, на Растрелли – Захаровым, Воронихиным; через полтораста лет после петровского переворота – срок небольшой – блестящим развитием русской науки. Поразительно то, что в искусстве слова, в самом глубоком и интимном из созданий национального гения (впрочем, то же и в музыке) Россия дала всю свою меру лишь в XIX веке. Погибни она как нация еще в эпоху наполеоновских войн, и мир никогда бы не узнал, что он потерял с Россией [173, с. 205].

Этот необычайный расцвет русской культуры в новое время оказался возможным лишь благодаря прививке к «русскому дичку» западной культуры. Но это само по себе показывает, что между Россией и Западом было известное сродство; иначе чуждая стихия искалечила бы и погубила национальную жизнь.

Уродств и деформаций было немало. Но из галлицизмов XVIII в. вырос Пушкин; из варварства 60-х годов XIX в. – Толстой, Мусоргский и Ключевский. Значит, за ориентализмом московского типа лежали нетронутыми древние пласты Киево-Новгородской Руси, и в них легко и свободно совершался обмен духовности с христианским Западом. Могло ли быть иначе? Кто из нас, даже сейчас, может равнодушно перелистывать страницы киевской летописи, у кого не проходит холодок по спине от иных строк вечного «Слова о полку Игореве»? [173, c. 205–206].

Вместе с культурой, с наукой, с новым бытом с Запада приходит и свобода. И при этом в двух формах: в виде фактического раскрепощения быта и в виде политического освободительного движения.

Мы обычно недостаточно ценим ту бытовую свободу, которой русское общество пользовалось уже с Петра и которая позволяла ему долгое время не замечать отсутствия свободы политической. Еще царь Петр сажал своих врагов на кол, еще бироновские палачи вздергивали на дыбу всех заподозренных в антинемецких чувствах, а во дворце, на царских пирах и ассамблеях устанавливался новый светский тип обхождения, почти уравнивающий вчерашнего холопа с его повелителем.

Петербургский двор хотел равняться на Потсдам и Версаль и вчерашний царь московский, наследник ханов и базилевсов, чувствовал себя европейским государем – абсолютным, как большинство государей Запада, но связанным новым кодексом морали и приличий.

Если же царь «забывался», увлекаясь соблазном самовластия, дворянство «напоминало» ему о необходимости приличного обращения. Дворянство, возводя на трон одних государей и убивая других, добилось того, что император стал называть себя первым дворянином.

Дворянин был свободен по закону от телесных наказаний; по жизненному, неписаному уставу он был свободен и от личных оскорблений. Его могли сослать в Сибирь, но не могли ударить или обругать ­[173, с. 206–207]. Проблема освобождения крестьянства вызвала раскол среди дворянства.

Невзирая на ожесточенное сопротивление реакционного дворянства, высшей правительственной бюрократии, либеральная партия – Ростовцев, Н. Милютин, Соловьев, П. Семенов, Самарин, Черкасский, Галаган, Гирс и другие – хотя и с потерями, но отстояла многое из того, что хотели оспорить крепостники. Несомненно, с революционно-демократической, крестьянской точки зрения, реформа могла, должна была быть лучше; однако следует ясно представлять, что она могла бы выйти и много хуже.

10 октября 1860 года – 14 января 1861 года. Проект реформы обсуждается в Главном комитете.

28 января – 16 февраля 1861 года. Обсуждение в Государственном совете. Последние (в некоторых случаях успешные) попытки крепостников – сократить уступки крестьянам [46, c. 120–122].

19 февраля 1861 года – Александр II, часов в одиннадцать, отправляется в кабинет, куда государственный секретарь Бутков должен принести журналы Государственного совета и другие главнейшие бумаги. Царь приказывает отпереть церковь, молится один, решительно возвращается в кабинет, начинает подписывать – требовалось более тридцати раз поставить свое имя. Брат царя, Константин Николаевич (согласно дневнику Валуева), «желал быть при этом и условился с Бутковым быть в одно время во дворце. Но когда Бутков был позван в кабинет государя и доложил ему, что великий князь желал присутствовать при утверждении журналов, то государь отвечал: «Зачем? Я один могу дело покончить». Царь пишет на поднесенных ему бумагах: «Быть по сему, Александр, 1861 года февраля 19-го».

Первоначальная реакция как либеральных, так и революционных кругов России по отношению к отмене крепостного права носила позитивный характер [46, c. 123]. Ликование охватило общество – свершилось!

После получения известий о начале освобождения крестьян Герцен обращается к царю с теми словами, которые будто бы произнес римский император-язычник, признавая правоту Христа: «Ты победил, Галилеянин!» C того дня как Александр II подписал первый акт, всенародно высказавший, что он сторонник освобождения крестьян, что он его хочет, с тех пор наше отношение к нему изменилось. Мы имеем дело уже не со случайным преемником Николая, а с мощным деятелем, открывающим новую эру для России, он столько же наследник 14 декабря, как Николая. Он работает с нами – для великого будущего» ­[46, c. 127].

Русский либерализм имел свои духовные корни в Европе: в английской политической традиции, во французской идеологии – теперь уже Франции 40-х годов, в марксизме. Русский социализм уже с Герцена окрашивается в цвета русской общины или артели, но остается европейским по основам своего миросозерцания. Либерализму эта национальная мимикрия совсем не удалась.

Однако и после обнародования манифеста Александра II об отмене крепостного права не прекращалась борьба между консервативной и либеральной тенденциями.

Трудность, противоречивость ситуации порою приводили в отчаяние и самых главных «деятелей» реформы: «Не могу себе представить, – восклицал Николай Милютин, – что выйдет из этого без руководства и направления при самой грубой оппозиции высших сановников, при интригах и недобросовестности исполнителей» [46, c. 120–125].

Действительно, именно в эту пору граф Бобринский цинично спрашивал Милютина: «Неужели вы думаете, что мы вам дадим кончить это дело? Неужели вы серьезно это думаете?.. Не пройдет и месяца, как вы все в трубу вылетите, а мы сядем на ваше место». Шеф жандармов князь ­В.А. Долгорукий пугал царя: «Ввиду общего неудовольствия дворянства, ежедневно заявляемого получаемыми на Высочайшее имя письмами, он, Долгорукий, не отвечает за общественное спокойствие, если предложения редакционных комиссий будут утверждены». «Нельзя не изумляться, – писал Милютин, – редкой твердости государя, который один обуздывает настоящую реакцию и силу инерции» [46, с. 124–125].

Меж тем Александр II и поощрял, и побаивался «идейного реформатора» Милютина. При назначении его исполняющим обязанности товарища министра внутренних дел царь собственноручно вписал в указ слово «временно».

Подобная противоречивость (два шага вперед, шаг назад, три в сторону), можно сказать, – в природе вещей, если «революция» производится сверху, потому что в самом этом понятии заложено существенное противоречие [46, с. 125].

Кто же свершал реформы Александра II? Одна из самых интересных и вместе с тем одиозных фигур – председатель Государственного совета Д.Н. Блудов. В молодости – либерал, участник литературного общества «Арзамас». Николай I «ломал» его, заставляя составить важнейшие документы о декабристах – его «вчерашних» друзьях и единомышленниках. Блудов «справился» с заданием царя. Николай I «по достоинству» оценил ренегата: он стал министром, затем председателем Государственного совета.

Человек, однако, все же существо сложное. Блудов, кажется, искренне надеялся на Николая I как на реформатора. Когда же выяснилось, что никакие существенные перемены не происходят, значение сановника падает. Либеральные воспоминания, большая культура, стремление искупить то отступление от нравственности, о котором уже говорилось, – все это закономерно определило участие Блудова в начинающихся реформах.

Рядом с ним еще несколько «стариков»: отчасти тоже вчерашние либералы, иногда даже бывшие члены тайных обществ. Это министр внутренних дел С.С. Ланской, товарищ министра юстиции Д.Н. Замятин, а также начальник всех военно-учебных учреждений Я.И. Ростовцев. Оттого, что они когда-то были близки к декабристам, их служба при Николае I была, может быть, более рьяной, чем у многих других. Ланской был одним из самых грозных губернаторов, и его приезда, например, опасалась Костромская губерния, о чем великолепно рассказано в повести Лескова «Однодум» [46, c. 118].

Яков Ростовцев, донесший Николаю I о заговоре декабристов и сделавший затем большую бюрократическую карьеру, с самого начала существования Вольной печати Герцена обстреливался там как типичный ренегат. Модест Корф, одноклассник Пушкина, единственный из лицеистов, сделавший при Николае I блестящую карьеру и сочинивший апологетическое сочинение «Восшествие на престол императора Николая I», также способствовал отмене крепостного права.

Тем не менее эти люди, когда пробил час реформ, тоже включились в дело и сыграли немаловажную роль. Это они, имея постоянный доступ к царю, убеждали его, что – пора, делились с ним своим «классовым чувством», предостерегавшим об опасности: они были важными фигурами и в борьбе с «черным кабинетом», той частью аппарата, которая противилась реформам столь же рьяно, как 10, 15, 50 лет назад.

Итак, молодежь и «оборотни», то есть старые бюрократы, неожиданно поменявшие свою социальную роль, – вот непосредственные участники преобразований. Люди, «кем можно взять» [46, c. 118–119].

Кто же противостоял «преобразователям»? Многолетний шеф жандармов, многие годы фактически первый министр, граф Алексей Федорович Орлов; рядом с ним ловкий, умный, культурный и влиятельный князь Павел Гагарин; здесь же и министр государственных имуществ М.Н. Муравьев, еще один бывший декабрист, один из создателей первых тайных обществ, полгода отсидевший в 1826 году в Петропавловской крепости.

«Замаливая грехи», он прославился особенно жестокой карательной деятельностью в Польше, и тогда-то, еще в начале 1830-х годов, гордо заметил про себя, что он «не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают» (повешенный Сергей Муравьев-Апостол был близким его родственником, отправленный в Сибирь Александр Муравьев – родным братом!) [46].

Реакционеры-крепостники умно и демагогически отстаивали свои интересы. Во-первых, требуя, чтобы власть ограничила свое вмешательство в отношения между помещиком и крестьянином, они утверждали, будто куда справедливее, свободнее, демократичнее и уважительнее к личности дворянина было бы разрешить каждому из них самостоятельно договориться со своими крепостными: сколько земли у них останется и сколько у помещика, каковы условия выкупа и т.п.

Во-вторых, часть дворянства, в его числе влиятельное московское, требовало от Александра II «политической компенсации» за утрачиваемую власть над мужиками. Логика примерно такова: прежде помещик богатством, крепостными душами обеспечивал свою относительную независимость от высшей власти; теперь же, лишившись важных привилегий, он совсем беззащитен перед могучим чиновничеством – значит, надо увеличить прямое влияние вчерашних душевладельцев на самодержавное правление, а для этого узаконить, сделать постоянными учреждения вроде, скажем, редакционных комиссий, где высшая власть обязана будет советоваться с дворянством... [46].

Если бы дворянству удалось при подобных обстоятельствах взять под контроль петербургскую власть, то, без всякого сомнения, это негативно сказалось бы на ходе крестьянского дела. Так же, как если бы помещикам было дозволено самим решать