Глава 1. Алексей Толстой и царственность покаяния.

Присмотримся к невзрачной белой фигурке, в которой едва ли усмотришь что-либо героическое. Это – царь Федор Иоаннович, герой исторической трилогии Алексея Константиновича Толстого. Сам Толстой говорил о «роке» в своей трилогии просто: «В этой трагедии все виноваты и все наказаны, не какою-нибудь властию, поражающею их извне, но силою вещей, результатом, истекающим с логическою необходимостью из образа действий каждого, подобно тому как из зерна образуется растение и приносит свой собственный плод, себе одному свойственный». (30) Да, всё так. Это, действительно, очень мудрый взгляд на жизнь и человека. Но, как мы уже выяснили, для трагедии этого мало. Посмотрим же на Фёдора, кто он и что он делает в этой страшной битве истории. Да, не могла породить такого героя гордая античность. Всё в нём есть – и слабость, и ребячливость, и неуклюжесть. Да и что за унизительное положение у него – быть марионеточным царем в руках всесильного шурина – Бориса. Не уметь настоять на малейшем волеизъявлении. Да ещё все эти нелепые, ненужные подробности – с коня чуть не упал, кулачные бои смотрит, голова у него болит. Разве может у трагического героя болеть голова? У античного – однозначно не может. В античной трагедии человек весь обращен в волю, весь – в усилии преодоления, весь увиден только с точки зрения разума и духа. И лишь девятнадцатый век выводит на сцену человека во всём его сложнобытии. И есть в этом необычайная высота и сила – когда была утрачена античная цельность, разным, очень разным представлялся себе человек, раздваивался и страдал, и вот – всё в человеке провозглашается важным, приобщенное к его цельности. И человек предстает перед нами слабый и уставший, потерянный и робкий, любящий простые вещи, радующийся мелочам, привязывающийся к людям, с тысячами мелких своих особенностей и странностей – и тёплой волной приливает к сердцу младшая сестра сострадания – жалость. Но не забыл человек той гудящей бездны, в которую он единожды заглянул! И вот мы видим Фёдора – незадачливого царя (так и кажется, что шапка мономаха должна сидеть на нем немножко набекрень а царское облачение – быть слегка великовато) – но видим его царствующим после страшного времени своего отца, в разоренной стране, окруженного боярами, которые от долгого рабства стали подлецами. И он – справиться со всем этим не может. И – всем желающий блага, любящий и подданных своих, и Бога – он отдаёт страну в руки Бориса, интригами устраняющего противников, тем закрепляя последствия страшной тирании Иоанна, и ставшего причиной гибели царевича Димитрия – любимого Федорова брата. И, видя, как кровь множится на кровь, Фёдор – бессилен что-либо изменить. Не так ли бессилен был и Эдип перед роком своим, и не всё ли равно – через действие или бездействие случится зло? Если хотите – это трагедия бессилья. Но бессилье Фёдора так и осталось бы частным случаем, не будь он – царем. И тот груз, который Эдип принимал, как честь – ещё не зная, как он окажется тяжел – для Фёдора с самого начала – мучительная обуза. Ведь ему, ему нести на себе ответственность и за страшный грех Иоаннов, и за козни Бориса, и за невинную кровь Дмитрия, и за рабское подсиживание друг друга его приближенных, и за грядущую в стране смуту. И он – всячески бежит от этого, прячется за спину Бориса – не так ли и король Лир отдал дочерям весь груз своей царственности – но не смог отдать её совсем – и погиб, доказывая небесам, что и без короны король – король. И Фёдора повсюду настигнет его царское бремя, хотя он и рад бы совсем отказаться и от почестей, и от власти – которой у него, по существу-то и так нет, но снова и снова он будет видеть, как через его бессилье приходит в мир всё новое зло. Однако мы не поймём, кто есть царь Фёдор, если будем видеть в нём только бессилье. Если не поймём, откуда в нём ясный свет, которого не знала трагедия античная, откуда в нём его высокая мудрость. «Доброта Федора выходит из обыкновенных границ. Она так велика, что может иногда достичь высоты, где чувство и ум, составляющие на низших степенях отдельные свойства, сходятся вместе и смешиваются в нераздельном сознании правды». (30) Не стоит забывать, как покрыл он заговор Ивана Шуйского, взяв на себя вину, как уже одним присутствием своим направлял к миру окружавших его, если они к миру были способны – ведь именно его добротой пораженный, раскаивается Шуйский в своём кривом пути. Если не поймём этого, не поймём, что в нём возвышает его до царского достоинства его. Он – как князь Мышкин, оказавшийся на троне, и – как князь Мышкин, знает, несмотря на весь свой страх – что с него, с него спросится за всех и за всё. И – пусть и не найдя в себе сил спасти народ свой – он всё же принимает на себя всю его вину, вместе со своей, и в этом принятии – осуществляется как трагический герой.

«Бездетны мы с тобой, Арина, стали!

Моей виной лишились брата мы!

Князей варяжских царствующей ветви

Последний я потомок. Род мой вместе

Со мной умрет. Когда бы князь Иван

Петрович Шуйский жив был, я б ему

Мой завещал престол; теперь же он

Бог весть кому достанется! Моею,

Моей виной случилось все! А я -

Хотел добра, Арина! Я хотел

Всех согласить, все сгладить,- Боже, Боже!

За что меня поставил Ты царем!». (29, 495)

Но, и принеся раскаяние своё, он ничего не смог изменить. Приняв всю вину до конца – смог только молиться о ней. Нет, в рамках текста освобождение не пришло. Это снова – трагедия о невозможности. Но – сострадание, великая спасительная сила, как в древности, рождается в сердце. И – не оправдывая – всё прощает. Спасен, спасен, спасен.