Каковы истоки и исторические пути России?

Ни прозападнические увещевания (даже в самых вкрадчивых формах), ни попытки “запереть” Россию в пределах восточных традиций, ни стяжали у нас успеха.

Не что-то геополитическое “промежуточное” и потому обреченное копировать то одних, то других более самодостаточных в цивилизационном плане соседей, а самобытное ядро Евразии, имеющее собственные, самой историей осененные права, - вот чем стала видеться, говоря обобщенно, Россия своему народу. На исходе восьмидесятых так думали 24 процента населения, к середине девяностых годов - уже 65 процентов.

Именно об это видение русскими себя и разбились в конце концов все западничанья власть имеющего режима.

Копившееся тут противоречие - между взглядами на Россию большинства ее исконных жителей и мечтами “реформаторов”, лишь “по касательной” сродственных этой стране, - все сильнее разрушало престиж “демократов”.

Русское, российское самосознание мало-помалу закипало. Уже в 1994 году на вроде бы привычный вопрос о том, кто именно виноват в нынешнем бедственном положении народа, из общества следовал совсем не банальный ответ. Ответственность возлагалась людьми не на коммунистов, КПСС или Сталина, как нередко случалось незадолго до того, когда политика “перестройки и реформ” находилась в высшей точке своего подъема. Теперь их поминал один наш человек из пяти. Тогда как две трети россиян, наоборот, указывали на Ельцина, Горбачева и “демократов”.

Оценивая современное свое существование, всего только один гражданин нынешней России из пятидесяти полагал, будто дела его идут к лучшему, ибо продвижение к рынку равнозначно якобы возрождению страны. Да примерно вдвое больший (но все равно малоприметный в общенациональном масштабе) пласт населения, не рискуя говорить о благодатности реформ, все-таки призывал уповать на президента и правительство. Мол, в конце-концов они решат все существующие проблемы и обеспечат людям цивилизованное бытие.

И хотя еще кое-кто, до трети россиян, пытался найти самоутешение в рассуждениях типа “всем плохо” и верил будто “сложности переходного периода” рано или поздно сами собою минут, настроения основной массы людей сгущались в мощный протестный потенциал, чем дальше, тем отчетливее приобретавший национально-освободительный окрас. Мы просто забыли о наших национально-государственных интересах, заявляли до двух третей граждан.

А спустя недолгий срок, ближе к избирательному марафону 1995-1997 годов, процесс избавления от этой “забывчивости” образовал в народном менталитете четкий блок весьма жестких подчас определений:

“Расколотый из-за разрушения СССР, подвергаемый унижениям и гонениям в суверенизировавшихся республиках, стремительно нищающий русский народ поставлен на грань существования,” - так зазвучал вердикт половины наших соотечественников.

И как развитие этой мысли слышался и другой - уже окончательный - приговор, гласящий: “Речь идет о самом настоящем геноциде русской нации”. В середине девяностых на нем настаивала уже треть россиян.

Извечный вопрос - что делать? - приобрел для наших соотечественников особую силу.

Ни обветшалые “каноны” горбачевского “нового мышления”, предлагавшие слепо уповать на общечеловеческие будто бы ценности; ни разъяснения ельцинских времен, согласно которым все беды проистекают от происков “фашиствующих красно-коричневых”; ни идейки насчет дальнейшего перераспределения власти в стране в пользу автономий; ни призывы уповать на президента - ничто уже не воспринималось в народе всерьез (см. табл. 7).

Таблица 7.

Что делать русским?

(1994 г.)

Наоборот, все более заметными становились контуры иной - национально-освободительной по сути и государственнической по форме - идеологии спасения страны, вызревавшей в умах “простых” людей, и имевшей в 2,5 раза больше сторонников, чем вышеприведенные “демократические” рецепты. Сводилась она к следующему:

- Передать все важнейшие рычаги управления Россией в русские же руки и в руки представителей других исторических, исконных народов страны, устранив из руководства лиц и силы, служащие чужим, нероссийским интересам.

- Всем регионам России - равные права.

- Освободить нашу землю от сосущих ее кровь всевозможных “гостей”-пришельцев.

- Вернуть народу силой и хитростью выманенные у него собственность и власть, какими бы словесами о “цивилизованности”, “приватизации” и “рынке” сие ни оправдывалось.

- Нанести поражение всем, кто воюет против русской, российской духовности и культуры.

Именно эти требования, идущие из народных глубин, буквально пронизали многие аспекты нынешнего российского бытия.

Дело было за “малым”: найти ту силу, которая смогла бы воплотить данную программу в действие. Претендентов на такую роль в течение всех 90-х годов возникало, прямо скажем, немало. То одни из них вставали в центр людских надежд, то другие.

Православная Церковь? Вступившая, как то казалось в конце 80-х годов, в эпоху подъема, - тогда не меньше 80 процентов народа готовы были принять ее как ведущую общественную организацию и центр национальной духовности, - она в этом качестве так и не состоялась.

И сегодня можно выделить несколько факторов, которые истощили ту колоссальную морально-политическую энергетику, что получила Русская православная церковь (РПЦ) в дни празднования 1000-летия крещения Руси.

Прежде всего, это акцент на формальную обрядовость при крайне низком уровне воцерковления народа (скажем, регулярно посещает службу или читает Библию с Евангелием всего один из шести россиян). Далее - экуменические искания части духовенства, затемняющие православную и национально-патриотическую суть РПЦ. Затем - постоянное уклонение Церкви от критики режима, даже самых вопиющих его преступлений, систематическая демонстрация ему своей поддержки. И, наконец, упорное ее “неприсутствие” во многих общенациональных делах.

В итоге исследования конца 90-х годов отчетливо показали, что даже высшие иерархи РПЦ, как правило, перестали причисляться русскими людьми к самым уважаемым и известным общественным деятелям страны.

Возрожденная монархия? Попытки насадить в стране посмертный мученический культ Николая II, вылились в скандальные махинации вокруг останков, приписываемых царю и его домашним, и дали совершенно обратный результат. Сделалось ясно: власти озабочены никак не упокоением последнего государя России и его семьи, а лишь борьбой сугубо меркантильного плана: кому достанется право на эксплуатацию доходного туристического объекта, в который превратится место их захоронения. Как показало развитие событий, в драке за блеснувшие тут деньги различные группировки российской политической элиты готовы пойти на все.

А потому вместо возрождения монархических чувствв народе, произошла их вторая - после 1917 года - десакрализация, т.е. лишение монархии каких-либо черт святости. Опросы наших дней указывают на считанные проценты симпатий, адресуемых тому же Николаю II, превращенному было в символ нового промонархического движения.

Нынешние же претенденты на престол, особенно из числа потомков Владимира Кирилловича Романова, вызывают сейчас в народе аллергию полностью и до конца дискредитируют династию. “Романовы вообще утратили право не только на престол, но и на какую-либо роль в жизни нашего общества... все эти претенденты - шуты гороховые... они банальная ширма для нынешнего режима, у нас и так достаточно всяких политических авантюристов”, - так по большей части, в 60-70 процентах случаев, судят сегодня в стране.

“Демократы”? Сколь-либо серьезную веру в них к середине истекающего десятилетия уберегли всего 9 процентов граждан, все еще связывающих с их укоренением в стране планы на спасение России от социально-экономической катастрофы.

В то время как для остальных ясно: господа эти - банкроты. Но банкроты, как полагают до четырех пятых наших сограждан, опасные: цепляясь за ускользающую власть они способны до конца погубить страну, ввергнув ее в хаос и гражданскую войну.

Хотя и здесь не все обстоит прямолинейно просто. Страх - могучее оружие. Умело использованный, он способен (до определенных пор) решать немалые политические задачи для раздувающих его сил. Вот и в российских условиях запугивание общества кровавой междоусобицей не раз уже помогло режиму удержать в своих руках бразды правления...

Лично Президент? Доля более или менее твердых его симпатизантов вот уже который год не превышает четверти россиян. А расширение этого слоя до победных размеров - особенно в период избирательных кампаний - превратилось в мучительную для всей страны и крайне дорогостоящую операцию.

Подхлестывания людей угрозами новой усобицы да посулами (что, мол, “гляди, а то проиграешь”) в сочетании с одноразовыми денежными вливаниями - пока удержали за Борисом Николаевичем пост президента.

Но даже это оказалось бессильно превратить его в устойчивого , а тем паче монопольного лидера народных ожиданий.

Ярчайшее свидетельство тому - виражи пресловутого рейтинга главы государства, который буквально через несколько недель после избирательных боев всякий раз скатывается до опасно невысоких отметок. Он фиксирует, что в нормальных (а не экстремальных, доводящих часть общества до истерики, условиях) только 7-8 процентов электората склонны ратовать за новое президентство Ельцина.

Хроническое нездоровье Бориса Николаевича - причем нездоровье не только и не столько физическое (не зазорное в глазах наших людей), а профессиональное и политико-поведенческое - постоянно как бы множится в восприятии россиян то на катастрофы внутри страны, то на всевозможные позорища во вне ее. И это буквально по капле, но неуклонно меняет отношение народа к главе государства.

Вот как, в частности (данные в процентах), встретили в народе “пробный шар” насчет нового - третьего по счету - переизбрания Ельцина на президентский пост, запущенный в 1997 году из его ближайшего окружения:

От широко разрекламированной “харизматичности” Бориса Николаевича, как видим, не остается и следа: видеть руководителя России лишь в нем и ни в ком другом - что бы ни происходило - способен в наши дни один избиратель из семи. Плохо работает образ Ельцина как главного “спасителя” страны от коммунистической “реставрации”. Под вопрос ставится не только его право и дальше руководить Россией, но и полномочия всей взращенной им “партии власти”. Даже на будущего его преемника - лично подобранного президентом, но никому неведомого - уповает лишь четверть россиян. Вопрос о легитимности президента и его сподвижников выходит на один из первых планов. “Упаси бог!” - вот, что, похоже, начинает пронизывать людские мысли и эмоции при виде очередного лозунга вроде “Ельцин - президент всех россиян!”

ЛДПР и В.В.Жириновский? Их стремительный взлет 1993 года и в самом деле подавал надежды на особую будущность и самого Владимира Вольфовича и ведомой им партии. Ведь ситуация и в самом деле сложилась тогда редкостная. Октябрьские события вывели из политической “игры” разом почти всех ведущих (в те дни) деятелей оппозиции. Сохранившему свободу действий В.В,Жириновскому тем самым выпал уникальный шанс стать почти монополистом на патриотическую идею и практику.

Социологические исследования сигнализировали: он далеко опережал в ту пору и коммунистов и многих других ведущих деятелей оппозиции в наиважнейшем деле - по степени русскости своего образа в массовом сознании. К наиболее искренним и последовательным защитникам интересов русских его причисляли тогда 15-16 процентов граждан. Тогда как коммунистов подобным же образом расценивали лишь 10 процентов населения. Еще ниже котировались такие авторитетные в те времена лица как С.Н.Бабурин, А.В.Руцкой, Р.И.Хасбулатов или В.Д.Зорькин.

Однако, реализовав этот потенциал доверия на думских выборах 12 декабря 1995 года, вождь ЛДПР как бы завис в неопределенности, а затем начал растрачивать выпавший ему престиж на словесные фейерверки да эпатаж публики. Что не проходит даром...

“Вспыхнув на общественном небосклоне неожиданным успехом на выборах, ЛДПР начнет быстро сходить на нет из-за своего неуемного экстремизма и агрессивности”, - вот что предсказывала партии В.В.Жириновского уже в начале 1994 года примерно треть россиян. Не исключено, солидаризировалось с данной точкой зрения и другая (почти такая же) доля граждан, что либерал-демократы “сумеют еще стяжать немало успехов, даже возьмут власть, но в конечном итоге все кончится их полным разгромом”.

Обычные в общем-то сомнения, если речь идет о партии оппозиционного характера. Однако вырваться за очерченные ими пределы Жириновскому не удалось. Шаг за шагом его личный престиж, как и престиж олицетворяемой им партии падал. Уже в 1996 году - в разгар президентской кампании - о ЛДПР и ее вожде, как о «единственной серьезной политической силе в стране» соглашались вести речь не больше 5 процентов россиян.

Под сомнение ставилась сама патриотичность либеральных демократов. «Своим поведением Жириновский лишь опошляет идеи русского возрождения... Он - выращиваемый теми же антирусскими силами будущий диктатор». Подобные выпады, допускавшиеся уже всяким пятым избирателем, представляли очень тревожный для ЛДПР синдром.

И к 1997 году слой избирателей, все еще усматривающих в жириновцах главную прорусскую силу, и мечтающих узреть, наконец, Владимира Вольфовича в президентском кресле, сузился максимум до 3-4 процентов населения.

Как видим, шансы воплотить в себе русскую идею, имевшиеся у сил, пользовавшихся после распада СССР наибольшим авторитетом, убывали. Ширилось незанятое политическое пространство. Которое где-то с конца 1994 - начала 1995 годов и принялось быстро осваивать возрождавшееся комдвижение. А точнее - КПРФ, которая в народном мировидении куда теснее прочих организаций слилась с понятием «коммунистическая», сделавшись со временем почти его олицетворением.

Свет и тени образа КПРФ.

Да, на переломе восьмидесятых и девяностых кое-кому показалось: финиш, конец “красному эксперименту” в России. Его ждут проклятие и забвение, либо превращение всего с ним связанного в одну из самых страшных страничек учебников, в своего рода “каменоломню”, дающую «на-гора» массу самых темных и отталкивающих примеров для иллюстрации тех или иных событий мировой и отечественной истории.

И кто знает, как бы оно сложилось, окажись захватившие власть “демократы” и в самом деле способны - как ими обещалось - поставить страну на ноги, возродив в ней великие принципы гуманности, добра, справедливости и народовластия. Но ничего этого не произошло.

Демократический режим так и не сделался положительной альтернативой эпохе, ему предшествовавшей. И надорвался, быстро впадал в идейный и поведенческий маразм, не менее глубокий, чем тот, что испытала перед своим закатом КПСС.

Развитие общественных событий в стране явно перешло на новый виток пресловутой исторической спирали, снова поставив людей перед вопросом: быть с коммунистами или антикоммунистами?

И дело тут не в инерции народного сознания. Ведь никакой особой ностальгии - иррациональной, плохо осознанной тоски по отчасти забытому и потому идеализируемому прошлому - у нас нет и не было. А если и было, то немного. И не она, не ностальгия, определяла умонастроения людей. Состояние умов диктовала реальность, самые свежие и остро чувствуемые впечатления от текущего дня.

Поскольку человеку ежечасно, хотел он того или нет, приходилось сравнивать то, что было, с тем, что есть. Как проходило устройство на работу при советской власти и теперь; кто заботился о здоровье, отдыхе, жилье и образовании человека прежде и в настоящем; чьей обязанностью было охранять гражданские права населения и стабильность общества при коммунистах и в условиях “демократического” режима; кому была обязана страна своим международным престижем в эпоху КПСС и после ее падения?

Оговоримся сразу: всякое представление на сей счет успели 1995 году растерять не меньше 40 процентов россиян. В восприятии же прочих возникла своего рода “ ассиметричность” впечатлений от двух периодов отечественной истории.

При этом эпоха “демократических реформ” оказалась абсолютно обезличенной. Мало кто, лишь 8 процентов граждан, в силах были назвать тот общественный институт, что берется сегодня за решение стоящих перед гражданами социально-экономических и политических задач. Тогда как сделать это же для эпохи до 1991 года достаточно твердо мог вдвое больший их слой.

Причем компартии вкупе с такими накрепко связанными с нею структурами, как ВЦСПС, Советы, Правительство, - отводилось в этих воспоминаниях центральное место. Скажем, их определяющую роль в обеспечении людей жильем поминали 35 процентов современных россиян; в деле охраны занятости - 39 процентов; в защите политических интересов граждан - 43 процента; в поддержании общественной безопасности и стабильности - 49 процентов; в охране международного престижа державы - 53 процента населения и т.д.

Что же до аналогичных оценок “полезности” ныне правящей “партии власти”, то увязать ее активность с решением этих же задач удавалось с большим “скрипом”.

Президент? Всего лишь 11 процентов россиян усматривали в нем “гаранта” авторитетности нашей страны на мировой арене; около 6 процентов признавали за ним первенство в деле сохранения социально-политической стабильности России, а еще 4 процента - приоритет в охране политических интересов граждан и т.п. Правительство? Его вклад расценивался еще скромнее. Разве что до 6 процентов россиян именно с ним связывали решение проблем образования.

Зато почти в равной с ними мере забота о ключевых общественных проблемах приписывалась предпринимателям и всевозможным коммерческим структурам. А также... мафии.

Подобное состояние народной ментальности не могло - на тот или иной лад - не корректировать и восприятие в народе коммунистов. Их можно было не любить, но их не удавалось и забыть, тем самым вычеркнув из политической жизни. Скажем прямо: немало для партии, основным оружием против которой всегда стремились сделать именно забвение.

Массированная пропагандистская обработка общественного мнения - в ходе которой официальные СМИ неотступно пытались взвинчивать антикоммунистические страсти - грозила сыграть коварную шутку с ее же заказчиками и авторами.

Даже события 1991 и 1993 годов не способны были ославить коммунистов и заново спихнуть их с тех позиций, что оказались ими приобретены в народном менталитете как плацдарм для политической работы и борьбы за власть.

Попробовали обернуть против “красных” август 1991 года. Но верить в версию, будто ответственность за «путч» лежит на компартии и ею руководимых госструктурах - вроде армии, КГБ и управленческого аппарата - даже спустя два-три месяца после случившегося готовы были не больше трети граждан.

Попытались переложить на КПРФ и оппозицию ответственность за октябрьское кровопролитие 1993 года - еще больший провал. Заявления, будто подавлен оказался “коммуно-фашистский мятеж” с доверием принял лишь каждый двадцать пятый житель страны. Восторги же по случаю того, что “окончательно покончено с советской системой, камнем лежавшей на пути прогресса и развития России” разделил с “победителями” один из шестнадцати россиян.

Столь изощренные операции-многоходовки просто не приносили требуемой отдачи. Они калечили и уродовали страну, однако не могли «дотянуться» своим острием до той политико-психологической сферы, что начинала питать коммунистов.

Сказалась закономерность, почти всегда проявляющая себя в моменты кризисов. А именно: чем больше власти, теряющие реальную мощь и авторитет, обрушиваются на ту или иную оппозиционную силу, тем активнее к ней, к этой атакуемой силе, тянутся массы возмущенных и жаждущих позитивных перемен людей.

Вспомним, еще на рубеже 1994 года коммунистам пророчили если и не гибель, то политическое прозябание. Даже место третьей по влиянию партии, завоеванное ими на выборах, носило в глазах людей оттенок двусмысленности. Его было и много - для “наследницы” КПСС, ушедшей навсегда из жизни страны, - и мало, поскольку положение “третьей” легко могло превратиться в никакое положение.

Так что строя свои прогнозы на будущее, подавляющая масса россиян чаще всего “забывала” о компартии, либо вспоминала ее походя, в связи с какими-нибудь другими, более авторитетными в те дни силами.

График 6