CAPITULUM IX Зад и зуд, или Манеры модистки

— Секрет Лейлиной любви ко мне, — сказал добрый старичок, вынимая свою взмокшую неваляшку из шестимесячного козленка, испорченного зондом, и вставляя ее в еще теплые внутренности мертворожденного младенца, — кроется в ее пристрастии к быстрым и точным повторам любовного акта. Именно это я способен был ей обеспечить, как ты можешь судить по моему предыдущему рассказу, и мы жили в полной гармонии. Каждый месяц, когда у нее наступали регулы, я с особым вожделением упивался кровавой трясиной ее самого ценного телесного органа. Я мог бы днями валяться, взгромоздив ее бессловесную обжору на свой аристократический нос, и пережевывать тягучую, вязкую, клейкую слизь, которая вытекала из ее кровоточащих причинных частей. Вкус не поддается описанию — ты должен попробовать сам, чтобы оценить его по достоинству, ибо он превыше всяких похвал. (Ах, пройдоха! Я вижу, ты уже готов!)

Часы пролетали незаметно за этим восхитительным занятием, причем сама она лизала мой хвост огромным языком (таким большим, что она могла даже облизать себе нос) и теребя пальцами мои сливочные сырки. Время от времени она отрывала язык от моей любовной стрелы и запускала его в мою коричневую, морщинистую вонялку, наполняя меня приятнейшими ощущениями. Для разнообразия мы иногда составляли зверушку с двумя спинами, и я закачивал гадкую мужскую грязцу в ее вместительное молочное ведро или не менее гостеприимный навозоразбрасыватель.

Порой я подцеплял дьявольский трипак. Мой незадачливый жоподер скручивался в трубочку и начинал напоминать, скорее, рога Ovis Poli[44], нежели обычную отмычку спокойного и порядочного духовного лица. Но даже сама стриктура принесла свою пользу. Задержка семяизвержения, в котором состоит все Искусство и Таинство жанжаренья и пердоленья, значительно облегчилась благодаря естественному сужению уретры: когда я кончал, это больше походило на извержение Мон–Пеле[45], чем на убогую поповскую поллюцию средь мясного рынка. Мало того, едкий сок нездоровых выделений возбуждал потрепанную сливную трубу моей задорной Флиртины Всем–дам гораздо сильнее, нежели обычный младенческий супчик. Ее оргазм напоминал корчи мужика в белой горячке, подыхающего от стрихнина, столбняка и укуса гремучей змеи одновременно, а не облегчение простодушной, хотя и резвожопой христианочки, трущейся нямкой о больное горло священнослужителя.

С подлинным искусством оттягивала она заключительный взрыв до последнего момента, а затем, с воплем, который едва сдерживался моим гландоскребом в ее заплесневелом хлебале, извергала многоразличные секреции: блевотину, затхлую и тухлую кончину, говно, предваряемое сумерками пердящих богов, и всем прочим в одном экстатическом выбросе, рассчитанном на то, чтобы околдовать мир возвышенной жопоженственностью. Тем самым она получала физиологическое облечение, которое представляется нашим современным научным философам излишним оправданием игры в ножички.

Все это напоминало, скорее, Войну миров, нежели приземленный перепихон передка знатной дамы, ушедшей в загул.

Впрочем, она была не только выдающимся андрогином, но и превосходным флагеллантом: даже если бы это было не так, я все равно упомянул бы, во–первых, из уважения к даме (разве джентльмен пожелает останавливаться на недостатках безупречной во всех других отношениях особы?), а во–вторых, чтобы английские дворянчики не расхотели покупать твою книжку — точь–в–точь как английская община Парижа осталась бы равнодушной к его чарам, не водись там содомии.

Итак, вот краткое описание эротической сцены данного характера, в старом испытанном стиле Мэри Уилсон.

Для начала вскользь упомянем прекрасную модистку, слывшую строгой, но в действительности весьма похотливую, и двенадцатилетнюю девочку с совершенно безволосой щелкой, слывшую похотливой, но в действительности весьма строгую, а также ее школьную учительницу — тридцатилетнюю женщину с жопенью что твой паровой каток, пизденью что твой сланцевый карьер, и клиторищем что твой лорд Пенрин (по слухам, он простоял целых семь лет, невзирая на требования рабочего[46]). Девочку они положили в неудобном положении на стул, и мы с Лейлой с пугающей похотью в глазах стали наблюдать за этим сладострастным зрелищем. Затем учительница обратилась к маленькой жертве с такими словами: Ну что, нахальная сучка, хочешь? Хочешь? Возбужденная до безумия этой эротической фразой, она неистово задрала свои нижние юбки и обнажила великолепную розу. Петушок, кудахтавший, точно курочка, откладывал туда яичко всякий раз, когда она об этом подумывала, что случалось около 67 854–х раз в минуту. Она схватила розгу и ударила девочку по з.дн.це. О–го–го, как здорово! Да! — почти завопила она, подкрепляя каждое слово жестоким ударом, который (уж так она распалилась) чаще всего попадал точно в цель, а страдалица напрасно молила о пощаде и обещала больше никогда так не делать. — Тварь! Я буду сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь, да, сечь — сечь — сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь тебя, пока не хлынет кровь! Утомившись, она подрочила и ушла, предоставив уже кровоточащую попку девочки модистке, которая вставила одной рукой пиздотык в свою лавочку, а другой схватила страшное орудие пытки. Ах, какая попка! — воскликнула она. — Как приятно ее пороть! Какой славный задок! Я должна — хочу — могу — буду — могла бы, хотела бы, должна была бы сечь ее. Она одно временно исчерпала запас вспомогательных глаголов и ресурсы вспомогательного пиздотыка (купленного во Вспомогательных товарах), и отброшенный годмише праздно упал на пол. Позвольте мне, мадам! — сказал я, впервые выступив вперед. Благодарю вас, святой отец! — ответила она, и я просунул свою папистскую грушу в ее фруктовую корзину. Тогда модистка принялась за дело, и розга блеснула в воздухе.

Над девушкой взмывала розга,

Поблескивая в тучах грозно, —

Темнело в глубине очко,

Когда с напором океана,

Она, вступая в схватку рьяно,

Разверстое хлестала О! —

как чуть было не обмолвился в стихах Вальтер Скотт. Ах! — завопила она в полнейшем восторге неистовой похоти. — Я буду сечь — сечь сечь сечь — сечь сечь — сечь сечь — сечь — сечь — сечь — сечь сечь — сечь — сечь сечь сечь — сечь сечь — сечь — сечь сечь сечь сечь — сечь — сечь сечь — сечь — сечь сечь сечь — сечь — сечь сечь сечь сечь сечь сечь — сечь — сечь сечь — сечь сечь — сечь — сечь — сечь — сечь сечь сечь тебя, любимая. (Обращаю внимание знатоков бичевания на ритмические различия между нею и элегантной школьной учительницей.) Это продолжалось так долго и однообразно, что, наверное, будет лучше, если ты попросишь своих читателей возвращаться к началу всякий раз, как только им понадобится вызвать требуемую эрекцию, — по песенному принципу, — а потом кончать, словно в заключение последнего куплета.

Ребенка уже развязали и позволили ему вымыть свое израненное седалище, пока элегантная учительница и легкомысленная модистка сидели на роскошной софе и восстанавливали растраченные силы вином и пирожными, беседуя о прошлых приключениях и воображая новые сладострастно–соблазнительные сцены.

Однако мой собственный опыт был намного серьезнее. На мой взгляд, бичевание — лишь насмешка, если жертва при нем выживает. Когда я достиг совершеннолетия, отец решил устроить настоящий пир. Его многочисленные чернокожие рабы (да, знаю, дружище Г…мс…т, ты думаешь, что я лгу, но хотя к моменту моего рождения отец мой жил во Франции, потом он купил плантацию в Вест–Индии, и, как послушный сын, я отправился туда на веселое празднование), его многочисленные чернокожие рабы, как я только что сказал (да ты парень не промах, я тоже знаю, что рабство отменено в большинстве стран Вест–Индии, но мой отец жил на секретном острове, который даже не нанесен на карту и защищен от посторонних глаз туманами, вызванными беспрестанным пердежом его моряцкого населения), его многочисленные чернокожие рабы (надеюсь, теперь–то все ясно?) незадолго до этого составили разветвленный и потаенный заговор: они условились срать мимо кадок с мелассой, тем самым лишая своего хозяина продуктов старательно разработанной им диеты, состоящей из отходов сахарного тростника. Поэтому он решил, что их наказание должно послужить уроком для всего острова, и в то же время собрался отметить мое совершеннолетие в соответствии со столь благоприятным моментом.

Вероятно, ты считаешь, что этому стоит посвятить целую главу и отдельную— беременности Лейлы. Тогда я прервусь и уделю часок–другой пузочесанию и мандогребству с какой–нибудь из свободных дырок, пока ты настучишь все то, что я уже рассказал.

CAPITULUM X Семейные сношения

— Под широкой верандой фамильного особняка выстроились в ряд рабы. Надсмотрщики с длинными пастушескими бичами и могучими жесткими елдаками стерегли их, изредка утоляя похоть в дымящихся негритянских жопах. Отец и матушка вышли с сестрой и со мной и, не теряя зря времени, заняли позы для тех услад, что составляют основу семейного уклада во всем мире. Поскольку это был мой день рождения, я находился посередке. Я лежал на спине, подняв ноги, пока симпатичный живчик отца буравил мою сочную задницу, а центральная борозда матушки нанизывалась на мой плужок. Сестра оседлала мою голову, и сладкий соус стекал с ее цветной капустки прямиком мне в рот. Благодаря искусному расположению зеркал мы наблюдали за всем происходящим, и по знаку отца главный надсмотрщик вывел вперед пухловатую девчонку с совершенно белой кожей. Она громко завопила, моля о пощаде, но это было бесполезно. Ее вмиг привязали к треугольнику, и похотливый негр начал отхватывать плеткой огромные шматки мяса с ее спины. Мы бредили в унисон под ее вопли, а затем наши семейные фонтаны одновременно брызнули пенистыми струями сладострастия.

Прежде чем бабенка отключилась, надсмотрщик приказал остановиться. Она была молодая, скромная девушка, и по его сигналу на нее набросились трое здоровенных негров. Не обращая внимания на ее крики и слезы, они засандалили свои вонючие жопооткрывашки в ее нежную киску, говнощелку и хрупкий ротик соответственно. Последнему амбалу не повезло: агонизирующая девчонка вцепилась зубами в его затычку и поранила ее. С сатанинским ревом чернокожий дикарь вырвал ей зубы голыми руками, удерживая ее за волосы, и вновь засадил свою сальную пробку в ее варежку, тем самым отчасти подавив жалобные крики и чуть не задушив ее, а пару секунд спустя его бурлящее–блаженное бланманже хлынуло пенящимся потоком ей в глотку. В тот же миг парочка на противоположном конце затопила ей кишки, сломав перегородку и превратив нежные внутренности незадачливой девчушки в океан страданий, поскольку все, с чем соприкасалась их едкая, ядовитая слизь, начинало разлагаться. Девица лишилась чувств. В бешенстве отец подскочил и принялся хлестать ее плеткой по окровавленному лицу, но все было тщетно. Его начали отговаривать. Когда она очнулась, он заорал, набил ей живот кайенским перцем и оставил на палящем солнце! Следующим привели десятилетнего мальчика, и матушка, взяв иглу и тонкую серебряную проволоку, так туго зашила ему уретру, что через нее не могло просочиться ни капельки жидкости. Затем она схватила его юный смычок и множеством чувственных прикосновений пробудила у паренька желание, при этом саму ее обслуживала вереница рабов, которые своими пылкими блудодеями разоряли ее кустистое гнездо. На мучения бедного мальчонки страшно было смотреть, но эротическая фантазия матушки не ведала границ. Примерно через час после начала что–то внутри у него не выдержало, и вместе с ужасным воплем, который матушка слушала с горделивой довольной улыбкой, ласково целуя мальчишеские губы, изо рта у него хлынула кровь: он скончался в муках.

Теперь пришла пора и моей сестре выбрать для себя забаву. Ее похотливый взгляд остановился на красивом чистокровном негре с великолепным торсом. Подозвав к себе, она одарила его пламенным взором, тотчас очаровавшим беднягу. Сестра озорно обнажила свою смуглянку–бесс, и боязливая тростина парня приподняла прелестную головку. Сестра позвала на помощь, завопив, что раб хочет ее изнасиловать. Надсмотрщик, нередко присутствовавший на подобных развлечениях, взмахнул палкой и сильно ударил по преступному посоху, который сразу же поник. Хохотушка продолжала флиртовать, пока оскорбление не повторялось, а за ним опять следовало наказание. Она подходила все ближе, кружась в восхитительном танце, а жестокая трость вновь и вновь обрушивалась на домкрат вопящего раба. Подойдя еще ближе, она щекотала волшебным язычком чувствительный пудинг, тот неизменно вставал, а надсмотрщик укладывал его искусным ударом. Будешь знать, как пялиться на хозяйку, мерзавец! — кричала она, ластясь своим разгоряченным родимым пятном к измочаленному брюховспарывателю. В конце концов, несмотря на все свое искусство, она больше не могла поднять поникшую головку, превратившуюся в бесформенное месиво. Припав нежным ротиком к окровавленному кончику, она с беспредельной похотью принялась жевать и глотать промежностный пудинг вопящего негра. В завершение трапезы она зверски укусила его волосатые подвески и заглотнула их с острейшим наслаждением. Не удовлетворившись зрелищем учиненных страданий, сестра приказала проткнуть его ягодицы металлическими крюками и раздвинуть их, после чего вбила клин ему в очко, так что сломался таз. С адским хохотом она подписала вольную и вручила ее негру.

К тому времени ее страсти достигли горячечного накала. Сестру мог удовлетворить, как минимум, осел. К счастью, во дворе стоял жеребец, которого привели и поставили в позу. Мало–помалу он прокладывал путь в ее огненную пещеру гармонии, а леди, разрываясь между экстазом и агонией, кончала снова и снова.

Теперь следовало подумать о моих собственных желаниях. Я выбрал следующую комбинацию: одному рабу туго зашили очко и накормили его кротоновым маслом, другого обсыпали сахаром и вываляли в муравейнике, а третьему я выпустил кишки и заставил его съесть их, пока они еще дымились. Четвертого и пятую — мужа и жену — я запер и кормил их собственными детьми, а затем друг другом, всячески увеча их, но не лишая жизни.

Все эти сладострастные приказы вскружили мне голову, и хохмы ради я обезглавливал других рабов и затыкал им трахеи своим пунцовым шомполом, пока остальные по очереди меня содомили. Я не мог оторваться от сей восхитительной забавы до самой ночи, когда отец воскликнул, громко загоготав: Клянусь Господними мудями, Галахад, уже некому будет приготовить ужин!

Однако моя сестрица была не только красива и добра, но еще и умна. Надсмотрщики разожгли из палок костер, и вскоре она пожарила отменное ниггерское мясцо. Вместо супа она подала нам жеребцовое желе из своего замусоренного кукушкиного гнезда, вместо рыбы — превосходное блюдо из соскобов старых негритянских махерок, на первое — кучу яиц в говенном соусе, а также груду требухи и вкуснейшую зобную железу, вместо овощей — желудки наших жертв (объедение под стать Ковент–Гардену[47], ведь питались они исключительно дарами земли), ну а на смену блюд — прекрасное бедро. На десерт она обнесла нас своей собственной земляничной поляной, а пряности с той же легкостью были извлечены из ее ароматной прямой кишки.

Она ссала белым вином, кончала ликером и потчевала нас красненьким почище бургундского: редчайшая удача — как раз в то утро у нее начались месячные!

Ах, как же хорошо мы поужинали, сынок!

Но зачем подробно останавливаться на той ночи? Вчетвером улегшись в постель, мы заливали одну простыню за другой. Даже Лейла не смогла бы вызвать у меня хотя бы доли того экстаза, что я испытал благодаря сестре и матери, которые постарались справить мне воистину славные именины, особенно когда отец — чистейшей души человек! — пришел им на подмогу по своей грубовато–добродушной староанглийской привычке.

Э–эх!..