Речь в защиту капитана Джона Брауна

Генри Дейвид Торо.

Речь в защиту капитана Джона Брауна

Надеюсь, вы простите меня за то, что я стою здесь перед вами. Я не собираюсь навязывать вам своих мыслей, но я должен их высказать. Хотя я мало знаю капитана Брауна, все же считаю необходимым осудить тон и содержание газетных выступлений, а также высказываний моих сограждан относительно его личности и действий. А ведь быть справедливым ничего не стоит. Мы можем по крайней мере выразить ему свое сочувствие, свое восхищение им и его сподвижниками.

Нет нужды описывать этого человека, так как большинство из вас, вероятно, видело его и не скоро забудет. Я слышал, как он говорил о том, что его отец был поставщиком и снабжал армию мясом во время войны 1812 года. Он сопровождал его в поездках по военным лагерям и был ему помощником; так ему довелось близко увидеть армейскую жизнь и познакомиться с ней лучше, чем если бы он был солдатом, поскольку он часто имел возможность слышать, о чем говорят на своих совещаниях офицеры. В частности, он видел своими глазами, как снабжается армия в полевых условиях, что требует, по его словам, не меньше опыта и таланта, чем деятельность полководца.

Он достаточно насмотрелся, чтобы проникнуться отвращением к армейской жизни. Она вызывала в нем такую ненависть, что, когда ему предложили какую-то небольшую должность в армии,— он не только отклонил это предложение, но, когда его призвали, отказался явиться на учения, за что и был оштрафован. Тогда он и решил, что война — занятие не для него, разве что война за свободу.

Наши враги — среди нас и всюду вокруг нас. Едва ли найдется дом, не разделенный сам в себе, ибо наш враг — почти повсеместное одеревенение сердца и мозга, отсутствие в человеке жизненной силы, что является результатом нашего порока.

Джон Браун был исключением: между ним и его Богом не было посредников.Он не признавал никаких кумиров — даже политических. Как может существовать церковь, которая отреклась от Христа? Долой все ваши широкие и низкие церкви, равно как узкие и высокие!

Современный христианин — это человек, который послушно прочтет все молитвы во время службы при условии, что затем отправится домой и спокойно заснет в своей

постели. Все его молитвы начинаются словами: «Спокойно ложусь я и сплю». Он вечно ждет момента, когда отойдет к «вечному сну».

Мы мечтаем о чужих краях, других эпохах и народах, которые кажутся нам далекими и во времени, и в пространстве. Но стоит произойти какому-то важному событию, вроде этого, как нам открывается глубокая пропасть отчуждения между нами и ближайшими нашими соседями.

Человек умный становится отшельником среди суеты торжища.

Разница во взглядах, темпераменте, складе ума — вот что воздвигает непреодолимые преграды между людьми и государствами, а не реки или горы. Только единомышленники могут стать полномочными послами при нашем дворе.

С тех пор я встретил лишь одно сообщение, содержавшее благосклонную оценку происшедшего. Оно было помещено в бостонской газете, правда, не в редакционной статье. Несколько газет решили не печатать полностью слова Брауна, чтобы не потеснить другие материалы, занимавшие много страниц. Это все равно что отвергнуть рукопись Нового завета и напечатать последнюю речь Уилсона.

Я возражаю не столько против того, что они опустили, как против того, что напечатали. Даже «Либерейтор» назвал его действия «дикими и совершенно безумными». Я не знаю ни одного редактора газеты или журнала в нашей стране, который пошел бы на то, чтобы сознательно поместить материалы, способные сократить в конечном счете число подписчиков.

Совершит человек смелое и гуманное дело — и сразу же со всех сторон раздаются голоса отдельных людей или партийных группировок: «Як этому не имею отношения и никогда не имел. Ума не приложу, кто мог его на это толкнуть».

Он остановил ветер (точнее — легкий бриз), который наполнял их паруса, и теперь им остается лишь убрать паруса и встать на ремонт. Что из того, что он не принадлежал к вашей партии? Пусть вы не одобряете его методов борьбы или его принципов, но признайте хотя бы его великодушие!

Вы боитесь запятнать свою репутацию!

Разве можно запятнать то,*чего нет?

Некто, назвавший его сумасшедшим, сказал: «За ним всегда признавали такие качества, как совестливость, скромность, ярко выраженное миролюбие. Но стоило

наговорить при нем о рабстве — и он преображался и гнев его был страшен».

Редакторы наших влиятельных газет и журналов, привыкшие иметь дело с политиками, людьми гораздо более низкого порядка, говорят в своем невежестве, что он действовал «из чувства мести». Они просто не знают его. Им нужно еще вырасти, чтобы получить хоть какое-то представление о нем.

Если Уокера считают представителем Юга, я бы хотел назвать Брауна представителем Севера. Он был человеком высоких нравственных принципов. Телесная жизнь не имела для него такого значения, как жизнь духовная. Он не признавал несправедливых человеческих законов и противился им в соответствии с велениями своей совести.

Никто в Америке не боролся так действенно и упорно за человеческое достоинство,

как он. Он считал личность равной любому правительству и всем правительствам мира вместе взятым. В этом смысле он был больше американцем, чем все мы.

Он был выше всех судей, которых могут избрать американские обыватели и чиновники разных рангов.

Рядом с ним мы кажемся преступниками. Для вас дело чести признать его. А он в вашем уважении не нуждается.

Я не считаю, что нужно воздвигать памятник тем, кто еще живет в наших сердцах и чьи кости не истлели в могиле. Но я бы предпочел, чтобы возле здания законодательного собрания штата Массачусетс поставили статую Джона Брауна, а не кого-либо другого из знакомых мне людей. Я счастлив, что живу в этом веке, что являюсь его современником.

Как проигрывает в сравнении с ним та политическая партия, которая всеми силами старается отмежеваться от него и его соратников и ищет подходящего рабовладельца,

которого она могла бы выдвинуть в президенты, или такого человека, который выполнял бы закон о беглых рабах, а также все другие несправедливые законы, против

которых он восстал с оружием в руках!

Прочтите его замечательные ответы Мейсону и его подручным. Какими карликами они кажутся в сравнении с ним! С одной стороны, жестокие и в то же время неуверенные в себе следователи, с другой — воплощение истины, яркой, как молния, поражающая их тупые головы. Им суждено встать рядом с Пилатом, Гесслером и деятелями инквизиции. Как пусты их речи, как беспомощны действия, как бессмысленно молчание! Они лишь безвольные пешки в этой великой борьбе.

Он был слишком прекрасным образцом человека, чтобы представлять подобных нам.

Он не признавал пустого краснобайства, реверансов в адрес угнетателей, не выступал с заранее заготовленными речами — ни в первый раз, ни после. Его вдохновляла истина, а речи его шлифовала искренность.

Я не испытываю уважения к умственным способностям тех, кто может читать эти слова и все же называть сказавшего их безумцем. В них гораздо больше здравомыслия, чем в словах обывателя, живущего по раз и навсегда установленному

порядку и придерживающегося привычных жизненных стереотипов.

Губернатор Уайз говорит о нем гораздо более справедливо и с большим пониманием, чем какой-либо редактор, политический или общественный деятель Севера, которого мне доводилось слышать. Думаю, будет не лишним повторить его слова: «Те, кто считают его безумцем, глубоко заблуждаются... Он спокоен, собран и неустрашим. Нужно отдать ему должное, с пленными он обращался гуманно... Он заставил меня поверить в его правдивость и глубокую порядочность. Он фанатичен, тщеславен и болтлив (оставим это утверждение на совести м-ра Уайза), но в то же время тверд, правдив и умен. Его бойцы, те, что остались в живых, похожи на него... Полковник Вашингтон говорит, что не видел более спокойного и твердого человека перед лицом опасности и смерти. Когда один из его сыновей был убит, а второй лежал раненый рядом, он одной рукой нащупывал пульс у умирающего сына, а другой держал винтовку.

Я вижу в этом восстании пробный камень, который должен с потрясающей отчетливостью выявить характер нашего правительства. Это событие помогло мам увидеть его в исторической перспективе. Ему нужно было увидеть себя со стороны.

Мы говорим о представительном правительстве, но каким же чудовищем является правительство, в котором не представлены благороднейшие качества ума и вовсе

не представлено сердце! Чудовище это рыскает по земле — получеловек, полутигр (или вол) без сердца в груди, а половина черепа у него снесена напрочь. Когда героям отрывало ногу, они сражались на культяпках, но я никогда не слышал, чтобы от правительства, подобного нашему, был какой-то толк.

Единственное правительство, которое я признаю — пусть во главе его стоят немногие и армия малочисленна,— это сила, которая устанавливает на земле справедливость,

а не сила, которая ее уничтожает.

Государственная измена, если она лишь сопротивление тирании здесь, внизу, порождена и внушена нам прежде всего той силой, что создает и вечно обновляет человека.

Когда вы изловите и повесите всех бунтарей, вы ничего этим не добьетесь, разве что отяготите свою совесть преступлением, ибо вы не уничтожите самого источника.

В Соединенных Штатах томятся четыре миллиона рабов.

Их не собираются отпускать на свободу.

Я слышал, многие осуждают этих людей, потому что их было мало. А когда порядочные и смелые люди были в большинстве?

Он не брал в свой отряд разный сброд, падкий лишь на деньги. Уже одно это говорит о том, что перед нами не самый обыкновенный герой. Да, его отряд был немногочислен,

но только потому, что нашлось мало достойных. Каждый его участник, отдавший жизнь за обездоленных и угнетенных, был отобран из многих тысяч, если не миллионов. То были люди принципов, редкого мужества, преданные делу гуманности и в любую минуту готовые отдать жизнь за ближнего.

Поистине для виселицы были отобраны самые лучшие. То была самая высокая честь, которой их могла удостоить родина. Они созрели для ее виселицы. Она вешала

многих, пытаясь казнить самых лучших, и только на этот раз попала в точку.

Особенность его доктрины состояла в том, что человек имеет законное право силой вырвать раба из рук его владельца. Я согласен с ним. Только те, кого постоянно ужасает рабство, имеют право ужасаться насильственной смерти

рабовладельца.

Выступая от имени раба, скажу так: я предпочитаю филантропию капитана Брауна филантропии тех, кто не убивает, но и не освобождает. Думаю, есть что-то противоестественное в том, чтобы тратить всю жизнь на обсуждение этого вопросах трибун или со страниц газет, если только вас к этому постоянно что-то не вынуждает.

И я не тратил. У человека могут быть и другие дела. Я не хочу убивать или быть убитым, но предвижу время, когда мне нужно будет сделать выбор. Мы сохраняем то, что называют «общественным порядком», с помощью мелких актов насилия, совершаемых ежедневно.

Так мы защищаем себя и свои курятники и поддерживаем рабство.

Редакторы газет говорят, что свидетельством его безумия было то, что он считал себя избранным для дела,которое делал, и ни разу не усомнился в этом. Они говорят

так, будто в наше время человек не может быть «избран Богом» ни для какого дела, будто религиозные обеты неприменимы к повседневной жизни, будто агента по борьбе с рабством может назначить лишь президент или какая-нибудь политическая партия. Они говорят так, будто смерть человека есть свидетельство его банкротства, а

продолжение жизни, какой бы она ни была,— свидетельство успеха.

Суть их выступлений такова: наши «лучшие люди» — отличные парни, без всяких вредных идей в голове, они прекрасно знают, что избраны не Богом, а членами своей

партии.

Ради безопасности чьей жизни понадобилось вешать капитана Брауна?

Подумайте о нем, о его редкостных качествах! Нужны века, чтобы создать такого человека, и еще века, чтобы понять его. Это вам не ложный герой и не представитель какой- нибудь партии, а человек, какого может больше не появиться в этой объятой мраком стране. На его создание пошел самый лучший материал, самый твердый алмаз. Он был послан освободить тех, кто томится в рабстве, а вы сочли, что для него не может быть лучшей участи, чем висеть на виселице. Вы говорите, что любите распятого Христа. Подумайте, что вы собираетесь сделать с тем, кто взял на себя роль спасителя четырех миллионов человек!

Я не верю в юристов, в их методы обвинения и защиты, так как нам постоянно приходится опускаться, чтобы говорить с судьей на его языке. В особенно важных случаях даже не имеет значения, нарушим ли мы человеческие законы или нет. Пусть юристы занимаются делами мелкими и незначительными.

Я пришел сюда, чтобы защитить перед вами его дело. Я не прошу вас сохранить ему жизнь, я прошу лишь пощадить его репутацию — его жизнь в вечности. За это уже бороться вам, а не ему. Более восемнадцати веков назад был распят Христос. Сегодня утром, возможно, повесили капитана Брауна. Это два конца одной цепи, которая состоит из многих звеньев. Теперь он уже больше не старина Браун, а ангел света.

Сейчас я вижу, что было необходимо повесить самого отважного и гуманного человека во всей стране. Возможно, он понимал это сам. Я почти боюсь, что еще услышу о его освобождении, поскольку сомневаюсь, что долгая жизнь, вообще жизнь, может сделать столько добра, сколько его смерть.

О восстании он сказал так: «По-моему, это самое большое, что может сделать человек, служа Богу». «Я жалею несчастных рабов, за которых некому заступиться. Вот почему я здесь, а не для того, чтобы утолить свою злобу или жажду мести. Мною двигало сочувствие к несчастным и униженным, которые ничем не хуже вас и столь же дороги Господу». Мы не сразу узнаём наше Евангелие. «Я хочу, чтобы вы поняли, что я уважаю как права самых бедных слоев цветного населения, страдающего под гнетом государства, так и права тех, кто обладает властью и богатством». 1859 г.

Уильям Ллойд Гаррисон.

Опасность, грозящая Америке.

Пятьдесят три года назад четвертый день июля стал для нашей страны днем национальной славы. В этот день четко и ясно были сформулированы права человека; он был отмечен незаурядными изменениями в повседневной жизни общества — нет, в этот день человечество услышало истины, провозглашенные во имя Разума; этот день доказал всесилие общественного мнения, восторжествовавшего над силами королевской власти; подобно грозно рокочущему гигантскому землетрясению, потряс он казавшиеся незыблемыми троны, словно покоившиеся на плечах атлантов; он заставил сильнее биться сердце мира, и по сей день охваченное необыкновенным

волнением.

Любовь к отечеству выродилась в попустительство животным страстям, или, лучше сказать, в отвратительнейшие бесчинства. Свобода выступает у Нас рука об руку с распущенностью — поступь ее лишена величавости, лицо обрюзгло от обжорства и пьянства, одежды вываляны в пыли.

Условиях.

IV. Образование и свобода поднимут наше цветное

И мирными гражданами.

В первую очередь следовало бы признать, что долгом каждого народа прежде всего является решение собственных неотложных задач, излечение собственных недугов, воспитание собственных детей, соблюдение собственных

Интересов.

Я сожалею о тех людях, сердца которых не переполнены любовью ко всему человечеству.

Я презираю ничтожество патриотизма, который ратует только за свои собственные права и, даже дойдя до своих крайних пределов, едва охватывает территорию родной страны; того патриотизма, символ веры которого — право действовать независимо любой ценой, даже на грани разнузданности, не зная никаких препон и ограничений, и превращаться в тирана, как только представится возможность сделать это безнаказанно. Я сомневаюсь в его

искренности и отрицаю плодотворность такого благочестия, которое ограничено рамками какой-то части поверхности земного шара — если эта территория не включает в себя всю нашу землю и если на ней не ведутся поиски новых истоков жизни. Христианское милосердие, зародившись «у себя дома», отправляется в чужие страны в поисках угнетенных и обездоленных. В щедрости своей оно подобно солнцу.

Условия жизни рабов, с религиозной точки зрения, невыносимы — они дают им право требовать к себе большего внимания с нашей стороны, чем к нуждам любых других народов;

Кровью человеческих душ покрыты одежды христианства, но его не тревожат эти зловещие пятна. Лязг тюремных засовов ударяет в его уши, бессильный достучаться до его сердца.

Каждое празднование Четвертого июля, дня нашей Декларации независимости, способствует, к величайшему нашему позору и негодованию, упрочению тирании в нашей родной стране и полному подрыву ее репутации во всем мире.

Мне доставляют страдания наши бессмысленные разглагольствования о свободе и равенстве, наши лицемерные причитания о неотчуждаемых правах человека.

Предположим, что терпение перешло все границы, и рабы, доведенные до отчаяния жестокостью своих угнетателей, обрушат на них оружие мщения.

Преамбулой своего заявления они могли бы сделать нашу собственную Декларацию независимости, внеся в нее некоторые незначительные изменения.

«Он (американский народ), нагло выдавая себя за

защитника свободы, в течение долгих лет был виновен в

самой жестокой и продолжительной тирании.

Генри Дейвид Торо.

Речь в защиту капитана Джона Брауна

Надеюсь, вы простите меня за то, что я стою здесь перед вами. Я не собираюсь навязывать вам своих мыслей, но я должен их высказать. Хотя я мало знаю капитана Брауна, все же считаю необходимым осудить тон и содержание газетных выступлений, а также высказываний моих сограждан относительно его личности и действий. А ведь быть справедливым ничего не стоит. Мы можем по крайней мере выразить ему свое сочувствие, свое восхищение им и его сподвижниками.

Нет нужды описывать этого человека, так как большинство из вас, вероятно, видело его и не скоро забудет. Я слышал, как он говорил о том, что его отец был поставщиком и снабжал армию мясом во время войны 1812 года. Он сопровождал его в поездках по военным лагерям и был ему помощником; так ему довелось близко увидеть армейскую жизнь и познакомиться с ней лучше, чем если бы он был солдатом, поскольку он часто имел возможность слышать, о чем говорят на своих совещаниях офицеры. В частности, он видел своими глазами, как снабжается армия в полевых условиях, что требует, по его словам, не меньше опыта и таланта, чем деятельность полководца.

Он достаточно насмотрелся, чтобы проникнуться отвращением к армейской жизни. Она вызывала в нем такую ненависть, что, когда ему предложили какую-то небольшую должность в армии,— он не только отклонил это предложение, но, когда его призвали, отказался явиться на учения, за что и был оштрафован. Тогда он и решил, что война — занятие не для него, разве что война за свободу.