Основа психизма женщин: хроническая идентификация с агрессором (3)

Другое последствие хронической идентификации с агрессором — это превращение жертвы в агрессора, как определяет это Анна Фрейд (1936), хотя обычно такое превращение происходит незаметно для окружающих. Как настоящий, реальный агрессор не в силах вынести тот факт, что его жертва отличается от того, чем она, по мнению агрессора, должна быть; так и люди, пережившие абьюз, начинают испытывать трудности или становятся неспособными принимать отличия от «должного быть» в других: жертва абьюза знает, что отличия могут навлечь несчастье. Жертвы абьюза пытаются оказывать скрытое, незаметное влияние на людей, манипулировать ими, «приводить в соответствие с идеей должного», и эти попытки часто не только являются давлением на других, но и настоящей (хотя и неявной) агрессией. Последствием хронической идентификацией с агрессором является явный или неявный личный фашизм и нетерпимость. Женщины-матери, которым не удалось разрешить свои собственные психологические трудности, связанные с травмой, имеют тендецию устанавливать со своими детьми подобный тип агрессивных отношений, создавая хроническую ситуацию ужаса в жизни детей, «перекладывая», «вдавливая» свои травматические ментальные содержания в психизм ребёнка, не оставляя ребёнку психического пространства, где мог бы возникать и переживаться его собственный жизненный опыт. Женщины-матери, будучи жертвами абьюза, превращаются в агрессора. Работа Ференци с Элизабет Северн (1932) может служить клиническим примером такой трансформации, так как она сама была в прошлом жертвой абьюза. Идентификация с агрессором также может привести к развитию других расстройств личности. Например, хронически завышенное внимание к чувствам других может привести к истерическим манёврам: человек пытается облегчить свою постоянную тревожность по поводу того, что думают и чувствует другие, с помощью «взятия под контроль» других с помощью эмоциональных манипуляций, которые направлены на предварительно разведанные «точки уязвимости» других людей. Эти истерические манёвры могут принимать вид соблазнения, демонстративной ранимости, косвенного запугивания (симуляция припадков, «отключек», болезней, недомогания, панических атак, преувеличенного страха, назойливые излияния), потери контроля (особенно, эмоционального) и даже психоза. Речь здесь идёт о том, что, пытаясь контролировать эмоциональные состояния и реакции других людей, человек старается играть активную роль во взаимодействиях с людьми, которые, тем не менее, представляются ему могущественными протагонистами ситуации. Попытка контролировать ситуацию с помощью истерических приёмов переживается человеком как несостоятельная и мошенническая. Я полагаю, что в основе конфликтов, которые возникают с интернет-фигурой «АП» у некоторых юзерок, лежит именно такая травматическая реакция, связанная с паникой при потере контроля. Идентификация с агрессором приводит к обсессивно-компульсивному поведению. В этих случаях человек окончательно отказался от попыток как-то контролировать собственные психические процессы и трансформировался в «исполнителя приказов» собственной психики. Человек чувствует себя полностью бессильным признать наличие внутреннего конфликта (признать собственные ошибки или неправоту и проанализировать их) или недостаточно компетентным для того, чтобы принимать решения самостоятельно. В результате человек страдает от навязчивых мыслей и сомнений, которые даже не пытается решить, совершает компульсивно одни и те же поступки, которые ощущает как противоречащие собственным желаниям, как приказы извне. Например, мальчик-подросток, страдавший от компульсивного поведения и навязчивых мыслей, придя на приём, подробно изложил терапевту отцовские инструкции о том, о чём он должен был беседовать с терапевтом. Терапевт спросил его, о чём он сам хотел бы поговорить. Вопрос застал мальчика врасплох; он почувствовал, что его подбивают на непослушание, так как предполагалось, что он должен говорить не о том, что хочет, а о том, насчёт чего ему дали инструкции. В процессе терапии выяснилось, что мальчик представлял себе своего отца сидящим у него на плече и заглядывающим внутрь его головы, поэтому ему нельзя было иметь ни одной мысли, которая могла бы не понравиться отцу или вызвать его неодобрение. У ребёнка не было собственного личного пространства даже физически внутри его тела (головы). Предположение о том, что его ум принадлежит ему, и что он сам мог решать, о чём думать, а о чём — нет, что говорить, и что не говорить, стало огромным положительным стимулом для мальчика. Этот инсайт положил начало невероятно быстрому исчезновению всех компульсивных симптомов и навязчивых состояний. Другая пациентка — взрослая женщина — поделилась с терапевтом очень похожим переживанием о том, что её мать заставила её голову мебелью. Идентификация с агрессором представляет собой очень распространённый феномен и затрагивает не только людей, переживших серьёзную травму. Распространённость феномена нужно трактовать в том смысле, что различные степени травмы или её элементы играют в жизни большинства людей гораздо большее, чем это может показаться на первый взгляд, значение. Почему мы можем говорить о том, что идентификация с агрессором является распространённым явлением? Во-первых, тактика идентификации с агрессором является универсальной, всеобщей в том случае, когда речь идёт о людях, находящихся в ситуации слабых и бесправных, и используется ими как способ взаимодействия с теми, кто находится на позициях силы и власти и, следовательно, представляют собой угрозу. Эксперименты Милгрэма ясно указали на общую тенденцию адаптироваться к распоряжениям и приказам авторитарной фигуры, даже если такая адаптация идёт в разрез с нашими личностными установками и ценностями. Идентификация с агрессором играет важную роль если не во всех, то в большинстве случаев пациентов, которые обращаются за терапевтической помощью. С помощью нескольких клинических примеров можно проиллюстрировать предположение о том, что идентификация с агрессором широко распространена среди людей, которые никогда не оказывались в классической ситуации травмы (физический или сексуальный абьюз).

Том, чувствительный мужчина, мать которого часто находилась в депрессии, а отец которого ушёл из семьи и отвернулся от сына, потому что тот был «хлюпиком», развил в себе сверхчувствительность к тому, что желали и ожидали от него другие люди. У Тома была тенденция соответствовать этим ожиданиям и игнорировать собственные чувства и восприятия, подчиняться и адаптироваться к мнениям других людей. Так, однажды, начальник Тома принялся допрашивать его с пристрастием о неких бумагах, которые Тому поручили вручить начальству. Хотя Том прекрасно понимал, что в его поступках не было ничего странного или глупого, он почувствовал себя именно глупо и неуместно только из-за того, как с ним обошёлся начальник. Только после разбора ситуации с терапевтом Том понял, что его начальник скрывал собственное незнание и отсутствие информации по поводу вручённых ему бумаг, отчитав Тома в резкой и обвинительной манере. Терапия Тома состояла главным образом из разбора ситуаций, в которых он принимал за верное мнение других людей о нём самом и игнорировал собственную точку зрения и собственный интеллект. У Тома был настоящий талант игнорировать свои мысли и чувства, если они каким-то образом могли привести его к конфликту или несогласию с кем-либо. В результате он часто чувствовал себя простаком и глупцом. С помощью анализа он начал доверять себе и позволять себе противоречивые чувства. Энн, женщина среднего возраста, выросла в семье, где отец, похоже, гордился тем, что воспитывал детей, как ему вздумается, не принимая в расчёт ничьи мнения. Мать, замкнутая и тревожная женщина, старалась скрыть и обесценить собственные предпочтение и знаки внимания дочери по сравнению с другими тремя сыновьями. Во взрослом возрасте Энн постоянно маргинализовала и изолировала сама себя, старалась быть незаметной и скромной, как бы следуя требованиям отца и демонстрируя собственную никчёмность, а также стараясь соответствовать усилиям, которые прилагала её мать к тому, чтобы скрыть оказываемое дочери внимание. Иногда обида Энн на то, что её не принимают в рассчёт и оттирают, возрастала до критического уровня, и женщина начинала вести себя тревожно-настойчиво и навязчиво по отношению к другим людям, активно и безапелляционно требуя внимания и принятия. Энн идентифицировалась с требованием незаметности со стороны родителей, поэтому часто внутренне сомневалась даже в том, что внешне отстаивала с большой дозой уверенности. Однажды, Энн рассказывала терапевту о своём двоюродном брате-адвокате, который был невыносимым педантом. Хотя рассказ Энн был довольно выразительным и энергичным, оказалось, что она сама сомневалась в его правдивости до тех пор, пока терапевт не сделал какое-то замечание, подтверждавшее мнение Энн о двоюродном брате. Это открытие было шоком как для Энн, так и для терапевта: Энн не верила в то, что с таким убеждением говорила, не считала своё мнение соответствующим действительности, пока не получила его подтверждение от терапевта. Джек, молодой человек, родители которого развелись, когда он был ребёнком. В течение многих лет его мать жила той болью, которую причинил ей развод. Впоследствии, Джек развил в себе сверх-эмпатию в отношении окружающих, даже тех, кто явно был ему неприятен или с которым он был в чём-то несогласен. Он вёл себя в их отношении так же, как делал это в отношении своей матери всё то время, пока она жила своим горем (см. Ференци о «терроризме страданий»). Будучи взрослым, Джек чувствовал себя в ловушке и неспособным ни на какие другие действия, кроме безусловного сочувствия и сопереживания другим, это заставляло его чувствовать злость по отношению к самому себе и критиковать себя за эту компульсивную эмпатию.

Похожие примеры встречаются в терапевтической практике регулярно в ходе терапии с людьми, не пережившими серьёзную травму. Например, женщина, родители которой были очень заинтересованы в том, чтобы она вела себя как «настоящая женщина» и подчёркивала свою сексуальную привлекательность. Эта женщина вела себя сексуально вызывающе в присутствии родителей, пытаясь соответствовать их запросам, отчего испытывала хроническую тревогу и стресс. В другом случае, молодой человек, который дал объявление о продаже автомобиля, ответил на звонок потенциального покупателя, который оказался агрессивным хамом. Молодой человек не только старался в разговоре всячески угождать негодяю, но и чувствовал себя плохо и неловко от того, что ему не удалось в конце концов удовлетворить требования и претензии телефонного хама. В этих примерах показаны типичные случаи идентификации с агрессором у людей, которые не подвергались серьёзным травмам. В каждом из приведённых случаев человек играл роль, которую от него ожидали, и часто чувствовал себя тем, кем он являлся по мнению других. Эти примеры показывают, как определённая степень идентификации с агрессором (которую принято считать реакцией на травму) может стать постоянной характеристикой личности человека, не столкнувшегося в своей жизни с травматическим эпизодом. Именно такие люди составляют достаточно обширный контингент пациентов аналитической терапии, если не большинство. Вывод, который можно сделать отсюда, состоит в том, что в жизни большинству людей приходится сталкиваться с событиями и ситуациями, которые функционируют — полностью или частично — как травмы и абьюз, но которые, тем не менее, не признаются таковыми. К этим событиям и ситуациям относятся главным образом эмоциональное оставление и изоляция, а также нахождение в чьей-то безраздельной власти. Джудит Херманн однозначно сформулировала социальную природу и социальный заказ на психическое травмирование:

«в основе психической травмы лежит социально организованное и регулируемое насилие, осуществляющееся над молодыми членами общества и представляющими из себя ритуалы инициации, приобщения к динамике принуждения, которая лежит в сердцевине современной общественной организации. Две основные формы социально регулируемого насилия — боевые действия и гендерное/сексуальное насилие — соответствуют основными парадигматическим формам принуждения для мужчин и женщин, соответственно ».

Ференци считал эмоциональное оставление худшей из травм, полагая, что нашей наиболее базовой потребностью является потребность в привязанности. Клинический опыт показывает, что неоднократные угрозы эмоционального оставления, даже сделанные намёками, косвенно, могут привести к развитию хронической идентификации с агрессором. Угроза (явная и неявная, но постоянная) оставления со стороны мужчины — это, например, традиционный стиль «отношений» в гетеросексуальных парах. Оставление может выражаться не только в эмоциональной изоляции, сексуальных отношениях с другими женщинами (или флирте с ними), но и путём неучастия в «общих» проблемах, в проблемах «семьи», отказе в помощи (например, при болезни или проблемах в трудовой сфере). Частые угрозы эмоционального оставления/отвержения (тем более, если они не выражены прямо) присутствуют в жизни детей депрессивных родителей, как в большинстве из приведённых примеров (Ференци, 1933). Эти дети чувствуют, что если они хотят добиться поддержания чувства связанности с эмоционально недоступными родителями, им придётся идентифицироваться с «плохим» внутренним объектом родителей, с отвергаемым и презренным образом их самих, а затем и с «плохим» внутренним объектом других людей. Именно так, по такой схеме, формируется женская «виктимность», и здесь мы имеем ответ на вопрос «почему женщины любят подлецов и эмоционально недоступных мужчин?» От матери девочка получает мизогинные установки, то есть, ту самую идентификацию с «плохим внутренним объектом мужчин». При встрече впоследствии с мизогином, с мачистом, с гендерным агрессором, вероятность того, что женщина будет испытывать «любовное» влечение именно к такому типу людей, равна 100%. Идентификация с агрессором очень заметна и у тех детей, на которых родители переложили свои собственные притязания на грандиозность и заставляли их соответствовать этим притязаниям (Ференци, 1933, Миллер, 1981). В этих случаях дети рискуют быть эмоционально отвергнутыми, если не смогут соответствовать образу, который родители составили для себя. Как в случаях, когда родителям требуется, чтобы ребёнок был «плохим», так и в тех случаях, когда родители не согласны на ребёнка, который не был бы по-особенному «хорош», удовлетворение родительских требований становится жизненной миссией ребёнка. Ференци не сформулировал гипотезу о травматическом воздействии власти, но из его работ можно сделать вывод о том, что сама ситуация, в которой мы оказываемся во власти кого-либо, может действовать как травма. Власть всегда обладает потенциалом становиться опасной для тех, кто не ей не обладает (и перед этой угрозой мы бессильны), причём ситуация риска имеет огромный спектр: от неодобрения до самых страшных репрессий. Таким образом, потенциальная или реальная травма эмоционального оставления/отвержения должна рассматриваться как частный случай травмы нахождения во власти у другого человека: наша неотъемлемая социальная природа даёт над нами власть тем, к кому мы привязаны. Несимметричное распределение власти в отношениях само по себе является травмой. На это можно было бы возразить, что большинство из нас не испытывает страха в течение жизни, хотя мы постоянно находимся или попадаем в ситуации, где не обладаем властью и представляем собой слабую сторону. Однако, находиться в опасности/в ситуации риска совсем не обязательно ведёт к тому, что мы начинаем испытывать страх: как Фрейд (1926), так и Салливан (1953) в своих теориях личности придавали решающее значение неосознанной тревоге (страху) в отношении заботящихся фигур. Из этого можно сделать вывод о том, что, во-первых, влияние на нас других людей (даже любящих и заботящихся фигур) основано на потенциале негативных последствий, и что, во-вторых, страх играет определяющую роль в становлении личности, а именно: люди организуют свой персональный опыт таким образом, чтобы, с разной степенью успешности, избегать осознание собственного страха. Поэтому в патриархатном обществе «любовь» представляет собой весьма специфически организованный опыт: люди «любят» именно тех, кого боятся. И чем больше страх, тем сильнее страсть. Думаю, что здесь можно найти ответ на вопрос, почему так мало женщин влюбляются и испытывают сексуальное влечение к другим женщинам: они их не боятся. Кажется, что идентификация с агрессором и стремление угождать являются стратегиями борьбы с любым травматическим эпизодом. В случаях активного абьюза, такая стратегия может быть направлена на предотвращение превращения окружающих в физическую угрозу, с которой пришлось столкнуться в прошлых эпизодах насилия. В случаях, похожих на те, которые приводились в качестве примеров выше, где эмоциональное отвержение или изоляция присутствовали в виде угрозы или реального травмирующего события, идентификация с агрессором осуществлялась с целью предотвратить потерю эмоционального контакта.В любом случае, подобные стратегии направлены на то, чтобы более-менее успешно пережить и интегрировать в психику ощущение бессилия перед лицом опасности или угрозы (реальной или потенциальной). Предполагается, что идентификация с агрессором меньшей интенсивности невидимо, но постоянно оперирует в повседневности большинства людей. Её вездесущность может быть объяснена тем, что эмоциональное оставление и относительное бессилие представляют собой опыт, который невозможно избежать полностью (для женщин — полностью невозможно). Где мы можем видеть идентификацию с агрессором в повседневной жизни? — Наиболее ярким примером является универсальная тенденция «принимать» и соглашаться с проективными идентификациями других. Исследования Фромма (1941) всеобщей тенденции к «бегству от свободы», к добровольному отказу от автономии и к идентификации с «сильной фигурой»; слова Хоффмана (1998) об универсальном соблазне искать прибежище в чём-то/ком-то более более грандиозном, чем мы сами, с целью избежать ужасающего нас одиночества (и как следствие, избежать ответственности за наши акты выбора), являющегося нашей экзистенциальной судьбой — всё это говорит нам об идентификации с агрессором. Мы постоянно стираем, уничтожаем нашу оригинальность, неповторимость в процессе социального взаимодействия с авторитетными фигурами, в присутствии которых мы становимся нерешительными, испуганными, покорными или глупыми: с врачами, начальниками, знаменитостями, экспертами, людьми в униформе или костюмах. Мы становимся любезными пациентами, дисциплинированными служащими (даже если мы обозлены), алчными потребителями, ходячей корпоративной рекламой, пассивными обывателями. Идентификация с агрессором — это когда мы леденеем внутри, если кто-то властный выражает своё недовольство нами, даже если при этом он любезно улыбается. Во всех этих ситуациях опасность для нашей личности заключается в том, что мы автоматически отстраняем наши собственные мысли, чувства, восприятия и суждения и делаем (а самое главное, думаем и чувствуем) то, что от нас ожидают. Существует ли корреляция между степенью травмированности и степенью идентификации с агрессором? — В качестве рабочей гипотезы существует предположение о том, что тяжесть травмы будет влиять как на постоянность, так и на ригидность процесса идентификации с агрессором. Под постоянностью понимается то, что у сильно травматизированных людей идентификация с агрессором случается чаще, является привычной реакцией на самые разнообразные ситуации. Под ригидностью имеется в виду тот феномен, что как правило, люди с хронической идентификацией с агрессором чувствуют себя в ней прекрасно, и очень мало вероятно, что они будут способны воспринимать альтернативные агрессорской точки зрения (см. Социальный Стокгольмский Синдром женщин)... Необходимо подчеркнуть, что сильно травмированные люди обычно гораздо упорнее следуют однажды установившейся мыслительной и поведенческой модели, чем те люди, которые не переживали тяжёлых травм. В результате более травмированные люди: 1) с наименьшей вероятностью будут варьировать своё поведение в ответ на различные ситуации, а идентификация с агрессором будет наиболее вероятной реакцией, независимо от ситуации (постоянность реакции); 2) с наименьшей вероятностью будут способны воспринимать альтернативные точки зрения на ситуацию, в результате чего у человека будут отсутствовать восприятия, не связанные (в т.ч. ассоциативно) с травмой, равно как и индивидуальная перспектива каждой ситуации и её дистанция по отношению к травматическому эпизоду (ригидность реакции). Существует и такой вопрос: «что можно сказать о людях, которых невозможно сбить с однажды избранного пути, которые не поддаются никакому влиянию и которые практически никогда не подчиняются и не стараются угодить? Возможна ли идентификация с агрессором у подобных людей?» — Предполагается, что сопротивление к идентификации с агрессором у таких людей часто возникает из (возможно в дополнение к определённому контитуциональному фактору) постоянной идентификации с кем-то/чем-то (положительным человеком, идеалом, миссией, группой, культурой). Кажется, что наш общий уровень сопротивляемости к идентификации с агрессором будет зависеть от того, насколько сильной и не конфликтной будет наша идентификация с этим условно «хорошим» интернализованным объектом; степень этой идентификации; то, насколько ригиден этот внутренний объект. Когда идентификация с агрессором противоречит подобной личностной идентификации, мы проявляем большее сопротивление. Кроме того, существуют люди, сопротивление влиянию извне и вызывающее поведение которых являются рефлекторными. Это «оппозиционерство» также может быть и защитой от склонности к идентификации с агрессором и подчинению, компульсивной потребностью отвергать чувство страха перед другими. Сколь бы не была велика сила воли человека, в жизни всегда могут произойти события, в которых что-то или кто-то будет восприниматься как витальная угроза; такие моменты могут запустить процесс идентификации с агрессором.