Глава 10. ДОМ НА УЛИЦЕ НЕВ-СЕН-ЖИЛЬ

У дома лесника Филипп увидел наемную карету и вскочил в нее.

— На улицу Нев-Сен-Жиль, да побыстрее! — приказал он кучеру.

Автомедон note 37за двадцать четыре су доставил трепещущего Филиппа на улицу Сен-Жиль, к особняку Калиостро.

Особняк, отличавшийся необыкновенной величественностью, в то же время был необыкновенно прост.

Филипп спрыгнул на землю, бросился на крыльцо и обратился к двум слугам одновременно.

— Его сиятельство граф Калиостро у себя? — спросил он.

— Его сиятельство сейчас уходит, — отвечал один из слуг.

— В таком случае это лишний повод, чтобы я поторопился, — сказал Филипп, — мне необходимо поговорить с ним прежде, чем он уйдет. Доложите: шевалье Филипп де Таверне.

Филипп вошел в дом, и им овладело волнение, которое вызвал у него спокойный голос, повторивший его имя вслед за слугой.

— Извините, — сказал шевалье, поклонившись мужчине высокого роста и недюжинной силы, мужчине, который был не кем иным, как тем самым человеком, которого мы уже видели сначала за столом маршала де Ришелье, затем у чана Месмера, затем в комнате мадмуазель Оливы и, наконец, на балу в Опере.

— Я ждал вас.

Филипп нахмурил брови.

— Как — ждали?

— Ну да, я жду вас уже два часа. Ведь не то час, не то два — не так ли? — прошло с тех пор, когда вы решили прийти сюда, но некое происшествие, от вашей воли не зависевшее, заставило вас отложить осуществление этого намерения?

Филипп сжал кулаки; он почувствовал, что этот человек приобретает какую-то странную власть над ним.

Но тот не обратил никакого внимания на нервные движения взволнованного Филиппа.

— Садитесь же, господин де Таверне, прошу вас, — сказал он.

— Полноте, довольно шарлатанства! Если вы вещун — что ж, тем лучше для вас, ибо вам уже известно, что я хочу сказать, и вы можете заблаговременно укрыться в убежище.

— Укрыться… — с какой-то особенной улыбкой подхватил граф, — но от чего я должен укрываться, скажите, пожалуйста.

— Если вы вещун, значит, это вам ведомо.

— Пусть так! Чтобы доставить вам удовольствие, я избавлю вас от труда излагать мне причину вашего визита: вы пришли искать со мной ссоры.

— Стало быть, вы знаете, из-за чего я ищу ее? — воскликнул Филипп.

— Из-за королевы. А теперь ваш черед. Продолжайте, я вас слушаю.

— Появился некий памфлет…

— Памфлетов много.

— Это верно, но я говорю о том памфлете, что направлен против королевы. Калиостро кивнул головой.

— Не отрицаю.

— К величайшему счастью, эта тысяча экземпляров не попала к вам в руки?

— А почему вы так думаете? — спросил Калиостро.

— Потому, что я встретил рассыльного, который нес кипу газет, потому что я заплатил ему за них, потому что я отправил их к себе домой, а там мой слуга, которого я предупредил заранее, должен был принять их.

— Почему же вы самолично не доводите дел до конца?

— Я не довел дела до конца, потому что в то время, как мой слуга избавлял эту тысячу экземпляров от вашей странной библиомании, я уничтожал остальную часть тиража.

— Таким образом, вы уверены, что тысяча экземпляров, предназначавшаяся мне, находится у вас?

— Уверен.

— Вы ошибаетесь.

— Почему? — спросил Таверне, и сердце у него сжалось. — Каким же образом они могут оказаться не у меня?

— Да потому, что они здесь, — спокойно ответил граф, прислонившись к камину.

Филипп сделал угрожающий жест.

— Вы думали, — продолжал граф, — что вам пришла в голову удачная мысль подкупить рассыльного? Но у меня есть управляющий, и моему управляющему тоже пришла в голову некая мысль. За это я ему и плачу; он догадался, что вы придете к газетчику, что вы встретите рассыльного, что вы этого рассыльного подкупите; он проследовал за ним и пригрозил ему, что заставит его вернуть золото, которое вы ему дали; рассыльный испугался и вместо того, чтобы продолжать путь к вашему особняку, проследовал за моим управляющим сюда. Вы не верите?

— Не верю.

— Загляните в этот шкаф и потрогайте брошюры. С этими словами он открыл дубовый шкаф с восхитительной резьбой и указал бледному шевалье на центральное отделение, где лежала тысяча экземпляров брошюры, все еще пропитанных запахом плесени — запахом влажной бумаги.

— Мне представляется, что вы человек храбрый, — заговорил Филипп, — а потому я требую, чтобы вы дали мне удовлетворение со шпагой в руке.

— А за что я должен дать вам удовлетворение?

— За оскорбление, нанесенное королеве, оскорбление, соучастником которого вы становитесь, храня у себя хотя бы один экземпляр этого листка.

— По правде говоря, вы находитесь в заблуждении, и это меня огорчает,

— не меняя позы, отвечал Калиостро. — Я любитель новостей, скандальных слухов, разных однодневных штучек. Я коллекционирую их для того, чтобы потом вспомнить о тысяче вещей, о которых забыл бы, если бы не принял этой предосторожности.

— Порядочный человек не коллекционирует подлостей.

— Извините меня, но я не разделяю вашего мнения об этой брошюре; может быть, это и памфлет, но не подлость.

— Признайтесь, по крайней мере, что это ложь!

— Вы снова заблуждаетесь, ибо ее величество королева была у чана Месмера!

— Это неправда!

— Я отвечаю вам за каждое слово; я ее видел.

— Вы ее видели?

— Так же, как вас.

Филипп посмотрел своему собеседнику в лицо. Его глазам, таким честным, таким благородным, таким красивым хотелось выдержать сверкающий взгляд Калиостро, но в конце концов эта борьба утомила Филиппа, и он отвел глаза.

— Что ж! — вскричал он. — Я ни на чем не настаиваю, кроме того, что вы лжете!

— Во Франции существует пословица, которая гласит:

«Изобличение во лжи заслуживает пощечины», — заметил Калиостро.

— В таком случае, я удивлен, что до сих пор не вижу, чтобы ваша рука замахивалась на меня, коль скоро вы дворянин и коль скоро вам известна французская пословица.

— Прежде чем сделать меня дворянином или научить меня французской пословице. Бог сотворил меня человеком и приказал мне любить моего ближнего.

— Вы хотите сказать, что отказываетесь дать мне удовлетворение со шпагой в руках?

— Я не плачу долгов, которых я не делал.

— Но в таком случае вы дадите мне удовлетворение другим способом?

— Каким образом?

— Я буду обращаться с вами так, как подобает обращаться дворянину с дворянином, но потребую, чтобы вы в моем присутствии сожгли все экземпляры, которые находятся в этом шкафу!

— А я этого не сделаю!

— Вы заставите меня поступить с вами так же, как я поступил с газетчиком!

— Ага! Удары трости! — сказал Калиостро, смеясь и сохраняя неподвижность статуи.

— Ни больше, ни меньше… О нет, вам не удастся кликнуть ваших людей!

Не помня себя от бешенства, Филипп бросился на Калиостро — тот протянул руки, словно это были два стальных крюка, схватил Филиппа за горло и за пояс и швырнул совершенно оглушенного шевалье на груду толстых подушек, составлявших принадлежность софы, стоявшей в углу гостиной.

Филипп вскочил, бледный и яростный, но противодействие холодного разума неожиданно вернуло ему душевные силы.

Он выпрямился, привел в порядок свой костюм и манжеты и заговорил зловещим голосом.

— Вы и впрямь сильны, как четверо мужчин, — произнес шевалье, — но ваша логика слабее ваших рук. Поступив со мной так, как поступили только что, вы забыли, что я, побежденный, униженный, ставший вашим врагом навсегда, получил право сказать вам: «Шпагу в руку, граф, или я убью вас!»

Калиостро даже не шевельнулся.

— Шпагу в руку! Говорю вам это в последний раз, иначе вы погибли! — воскликнул Филипп, подскочив к графу.

Граф, которому на сей раз угрожало острие шпаги, находившееся едва ли не в трех дюймах от его груди, вынул из кармана маленький флакончик, откупорил его и выплеснул содержимое в лицо Филиппу.

Как только жидкость коснулась шевалье, он зашатался, выпустил шпагу из рук, перевернулся и, упав на колени, как если бы его ноги утратили силу держать тело, на несколько секунд потерял способность управлять своими чувствами.

Калиостро взял маленький золотой флакончик, который держал стоявший на камине бронзовый Эскулап.

— Вдохните, шевалье, — сказал он с исполненной благородства мягкостью в голосе.

Филипп подчинился ему; игры, одурманивавшие его мозг, рассеялись, и ему показалось, что сольце осветило все его мысли.

— Уф? Я ожил! — произнес он.

— Но почему вы так разбушевались?

— Я защищал королеву! — воскликнул Филипп. — Другими словами — женщину невиновную и достойную уважения; достойную уважения даже в том случае, если бы она перестала быть таковой, ибо защищать слабых — это божеский закон.

— Слабых? Это королеву вы называете слабым существом? Ту, перед которой двадцать восемь миллионов живых, мыслящих существ преклоняют колени и склоняют головы? Полноте!

— На нее клевещут!

— Что ж, я имею право придерживаться противоположного мнения.

— Пусть так, но я, я! — вскричал Филипп, в лихорадочном возбуждении подбегая к Калиостро. — Я всего-навсего слабый человек, я не могу сравниться с вами, и против вас я употреблю оружие слабых: я атакую вас влажными от слез глазами, дрожащим голосом, умоляюще сложенными руками; я буду просить вас об атом ради меня, ради меня, слышите? — ради меня, а я сам не знаю, почему, не могу привыкнуть к тому, чтобы видеть в вас врага; я вас растрогаю, я сумею вас убедить и добьюсь, наконец, что вы не заставите меня вечно терзаться угрызениями совести от того, что я видел гибель несчастной королевы и не смог предотвратить ее! Я добьюсь наконец, что вы уничтожите этот памфлет, который заставит плакать женщину; я добьюсь этого от вас или, на свое счастье, вот этой самой шпагой, которая бессильна против вас, я проколю свое сердце у ваших ног!

— Ax! — прошептал Калиостро, глядя на Филиппа глазами, полными красноречивой скорби. — Отчего они не такие, как вы? Я был бы с ними, и они не погибли бы!

— Умоляю вас, откликнитесь на мою просьбу! — заклинал Филипп.

— Сосчитайте, — помолчав, сказал Калиостро, — сосчитайте, вся ли тысяча экземпляров здесь, и собственноручно сожгите.

Филипп почувствовал, что сердце его поднимается к горлу; он подбежал к шкафу, вытащил оттуда брошюры, швырнул их в огонь и горячо пожал руку Калиостро.

— Прощайте, прощайте, — сказал он, — сто раз спасибо вам за то, что вы для меня сделали!

Он удалился.