Главная Случайная страница


Категории:

ДомЗдоровьеЗоологияИнформатикаИскусствоИскусствоКомпьютерыКулинарияМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОбразованиеПедагогикаПитомцыПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРазноеРелигияСоциологияСпортСтатистикаТранспортФизикаФилософияФинансыХимияХоббиЭкологияЭкономикаЭлектроника






ПО ПОВОДУ КНИГИ А. Д. СПЕРАНСКОГО «ЭЛЕМЕНТЫ ПОСТРОЕНИЯ ТЕОРИИ МЕДИЦИНЫ»

... Нет такой человеческой деятельности, которая по истечении известного времени не стала бы слагаться в традицию. Традиция — это форма научного или практического подхода к вещам в то время, когда мы начинаем привыкать к методу, который успел выработаться и во многих случаях оказаться правильным. Этот способ действия и представления, который выработан в прошлом нашей собственной жизнью, проведен через труды и ошибки, одним словом, — это вооружение, которое нам досталось не без труда, которым мы дорожим, на которое можем положиться, как на более или менее оправданное достояние. Традиция — вещь хорошая и ценная! Напрасно мы иногда говорим, будто раз традиция, то тут ничего хорошего быть не может. Прежде всего, со скла-дываньем традиции надо считаться как с фактом, — так, как натуралист подходит к явлениям в убеждении, что факты даются в природе не даром и не даром заставляют считаться с собою. Традиция — это факт, за ней всегда есть достаточное основание. Прежде всего, когда определенные традиции даются нам в руки и руководят нами, мы имеем досуг, чтобы опять и опять, сотни и тысячи раз проверить доказанные до сих пор факты и создать на них систему. Традиция дает систему! Вот почему мы ею дорожим. Вот почему мы готовы за нее держаться с известным упорством.

<.. .> В течение тысячелетий люди держались традиционной системы в науке, в материи наук, в геометрии. Да, это была традиция, традиция великая, у которой мы все учились точно мыслить и строго формулировать выводы, чтобы требовательнее относиться к слову. Впрочем, хорошая система то же что хорошее хозяйство: это определенный круг последовательно систематизированных явлений или идей, ради которых на некоторое время закрываются глаза на ряд других явлений, которые к этой системе не подходят, в ней не указываются и в пределах данной традиции учтены быть

 

не могут. Надо ожидать, что такие явления, которые мы пока не принимаем в расчет, но которые все-таки являются фактами, будут постоянно накопляться, аккумулироваться, оставаясь, с точки зрения нашей системы, в стороне, как исключения. Мы будем принимать, конечно, все меры к тому, чтобы подчинить эти исключения под общие правила, втянуть их в общее уравнение. Когда они, однако, не будут все-таки подходить под общее уравнение, мы будем говорить, что это исключения, а всем известно, что нет правила без исключений. Проходят годы, исключения накопляются, становятся постоянным явлением, и мы начинаем замечать, что за ними кроется тоже своего рода правило и что с ними приходится считаться, как с закономерностью.

Следующий этап заключается в том, что рядом со своими традиционными правилами мы создаем для исключений новые «эмпирические» правила. Тогда у нас оказывается канон, излюбленная система, но рядом с нею также и исключения, которые тоже систематически заявляют о себе и заставляют считаться с собою, как с новыми, дополнительными правилами.

Дальнейший этап наступает тогда, когда эти дополнительные эмпирические правила оказываются со своей стороны настолько важными, что мы начинаем говорить: это перед нами новый канон! И не раз бывало так, что новый канон заслуживал имя канона по преимуществу, тогда как то, что мы традиционно рассматривали до сих пор, как общее, оказывалось в действительности провинциализмом, частным случаем от общего. В новых зависимостях, которые более тонко и более полно отражают собою фактическую действительность, бывает достаточно упростить некоторые коэффициенты, чтобы получить прежние традиционные формулы, которые оказываются теперь частными, упрощенными случаями, тогда как мы считали их за общие правила по преимуществу.

Как получилось, что блестящая книга, которую хочется поставить в один ряд с работами С. П. Боткина и И. П. Павлова, — эта блестящая книга А. Д. Сперанского, которая является предметом нашего обсуждения, производит на нас впечатление неожиданного наводнения фактами и идеями, вылившимися внезапно? Почему такое впечатление могло получиться? Потому, очевидно, что новым наблюдениям и идеям нужно было преодолевать довольно долго какие-то большие сомнения, какие-то препятствия и трения со стороны того, что считалось и считается каноном и отчего и самому автору не так легко было отойти. Самому автору нужно было преодолеть в себе и самокритику, прежде чем он ре-

 

шился признаться, что эти исключения, о которых он говорил вчера и с которыми он собирался бороться, поскольку в науке принципиальных исключений быть не может, эти исключения из прежнего канона начинают слагаться для его мышления в новый канон, который в значительной мере превосходит прежние исхоженные пути и который ставит нас перед началом каких-то более общих и ведущих перспектив.

Конечно, это наводнение фактами и идеями в значительной мере должно двинуть нас вперед. Все новые и новые силы входили и продолжают входить сюда. Перед нами научная школа, насчитывающая сотни работников, все расширяющая свои прежние границы и привлекающая к себе все новых и новых сотрудников из смежных областей научного исследования. Требуется все расширяющийся и углубляющийся эксперимент: эксперимент и углубление анализа в особенности в сторону физиологии и в сторону патофизиологии. Я лично, в стороне стоящий человек, со страхом приближаюсь к вопросу о переносе эксперимента в клинику! Думаю, что и всем нам довольно страшно выводить дело за границы животного эксперимента. Ибо здесь наступает момент поистине страшной ответственности. Однако я увидел здесь, как раз на этом собрании, что сами клиницисты с раскрытыми объятиями идут навстречу А. Д. Сперанскому и говорят:

приходи, пожалуйста, к нам, у нас подготовлена почва, чтобы совместной проверкой и критикой вести это дело общими

силами.

Конечно, перед нами все еще новое, во многих отношениях еще начинающееся дело: вновь нарождающаяся система патофизиологического учения!

Это новое дело, что успело оно дать практически? Об этом слишком рано еще говорить! Перед нами заряд для работы на многие десятки лет, заряд прежде всего для работы натуралиста. Сам А. Д. Сперанский прежде всего натуралист? Он открывает нам новые, до сих пор не учтенные стороны действительности, которые до сих пор могли отмечаться только как исключения, а теперь, под влиянием работ нашего автора, переносятся в центр внимания на десятки лет работы - работы аналитической по преимуществу. Конечно, тут требуется прежде всего анализ со стороны физиологической, со стороны патофизиологической и со стороны клинической.

Я остановлюсь собственно на физиологической стороне будущей работы. Может быть, в самом деле есть логическое основание задаться вопросом о том, имеем ли мы право принять обобщение Сперанского за плодотворный научный

 

синтез. С чисто формальной стороны, как будто бесспорно, что синтез не отделим от анализа, и о синтезе нельзя говорить, пока анализ ставится еще впереди, как задача. Пока анализ еще не завершен, можно ли начинать речи о синтезе? Однако, если оставить в стороне чисто формальную и словесную сторону вопроса, то нам хорошо известно, что наука практически всегда двигалась посредством пробных синтезов и синтетических проектов, которыми впервые намечались пути и темы для очередной аналитической работы. Британский химик Кук выразительно отметил характерные черты новой научной теории. Она не дожидается постройки незыблемых быков для настилки моста, рассчитанного на века, как делали древние римляне, но перекидывает изящные и легкие архитектуры над пропастью, чтобы подвесить на них мост в Кордильерах.

Мы очень хорошо знаем, что под синтезами, которыми мы постоянно пользуемся в научной практике, лежат сплошь и рядом временные гипотетические основания. Так и у А, Д. Сперанского мы имеем целый ряд гипотез, на которых строится блистательный пробный синтез, ставящий в порядок дня новые направления анализа!

Я являюсь представителем школы Н. Е. Введенского и очень дорожу этою принадлежностью. Пожалуй, именно Введенского можно счесть представителем одностороннего переоценивания анализа и отодвигания на задний план научного синтеза. Он говорил нам: не позволяйте себе синтеза, в особенности в области центральной нервной системы, пока до конца и до мелочей не закончены анализы лягушачьего нерва и его эффекторов. Только тогда, когда закончены анализы, возможно переходить к синтезам.

Рядом с этим надо вспомнить, однако, что конец прошлого столетия и начало текущего выдвинули с величайшей пользой ряд предварительных, пробных синтезов деятельности нервного прибора в целом. Что сделал Шеррингтон по сравнению с нашим учителем? Он попробовал зайти вперед и посмотреть на интегральную картину нервной деятельности сверху вниз, уловить закономерности в целом. Прежняя чисто аналитическая работа с медленным восхождением снизу грозила затянуться бесконечно по мере нахождения все новых средств разложения, новых сомнений, новых затруднений для движения вперед. Попробуем зайти сразу вперед и посмотреть с горы вниз, что будет видно с общего горизонта! И вы знаете, что дал нам на этом пути пробного рабочего синтеза Шеррингтон. Прежде всего, — совсем новые пути и задания для анализа!

 

По этому же пути шел и Павлов. Все учение об условно-рефлекторной системе, что это такое, если не пробный синтез? Павлов тоже зашел вперед и с большой высоты, с общего горизонта дал пробный синтез. Пока что этот пробный синтез служит нам великолепно и служит прежде всего тем, что намечает совсем новые пути для анализа.

То же самое делает и А. Д. Сперанский, ученик и продолжатель Павлова. Он предлагает ряд синтезов, которые должны руководить новыми направлениями анализа. Он не дает прочных быков и вековых фундаментов для прокладки римского моста.

Он дает рабочие проекты и синтезы, которые должны направить в ближайшем будущем наш анализ. Если этот анализ покажет, что постройка правильна, тем лучше. Если потребуется переделать некоторые синтезы, то А. Д. Сперанский первый станет на этот путь, поскольку у него синтез имеет только рабочее и проектирующее значение.

Со своей стороны мы, физиологи, именно как инструментальные физиологи, к которым обращался Алексей Дмитриевич, с готовностью идем к нему навстречу, готовы ему служить и будем служить в критике и в проверке его построений и предположений, на которые он упирает свою превосходную работу. Но А. Д. Сперанский должен считаться с тем, что мы, именно потому, что мы инструментальные физиологи, т. е. связанные текущими инструментальными возможностями, оказываемся работниками консервативными. Мы склонны хвататься в особенности за те инструменты, которые в данный момент котируются. Покойный профессор И. Г. Оршанский говаривал: «Вы, физиологи, в сущности довольно странные люди: дали вам струнный гальванометр, и вы обо всем забыли и в течение 15 лет ничего больше знать не хотите, кроме него. По характеру ваших интересов вы не биологи. Вы перестали быть врачами, вы скорее физики, но вы не стали и специалистами в физике!» Мы, бывало, огорчались, но в глубине души чувствовали здесь долю правды! Мы консервативные люди и А. Д. должен с этим считаться, ибо, поскольку мы связаны с инструментами, мы в значительной мере держимся того, что нам сейчас аналитически доступно.

Но есть, несомненно, пути, на которых мы с Алексеем Дмитриевичем близко сходимся. Покойный Николай Евгеньевич Введенский преуспел на своем пути, отчасти благодаря тому, что он не был чрезмерно связан зависимостями от <ученых> Европы; он позволял себе утверждать то, что он видел, а не только что было принято видеть у европейцев. Он видел длительное стационарное состояние возбуждения

 

и говорил об этом в то время, когда это считалось ересью. Тогда принято было думать, что на нервных путях может существовать и передвигаться только один товар: это импульс, или волна возбуждения. Наш простой Николай Евгеньевич заявлял, что это не так, что возможно длительное стационарное местное возбуждение, и когда оно есть в той или иной нервной области, это сказывается в виде стационарных же дальнодействий по нервным путям.

Что он говорил еще? Он говорил, что это стационарное местное возбуждение, вызванное прежними раздражителями, может снизиться до минимума с тем, чтобы следующими раздражениями выявиться вновь, и тогда мы будем иметь перед собою след предыдущего возбуждения, который стационарно задерживается в нервных путях, чтобы выявиться лишь по поводу последующих раздражений. Вот что видел и позволял себе утверждать наш простой вологодский человек Н. Е. Введенский. Вот и Пастер, простой французский мужичок, тоже позволял себе говорить о том, что видел, а большие французские ученые завидовали потом ему и говорили:

как хорошо, что он мало читал, и как хорошо, что он умел бесхитростно констатировать то, что видел. Видите, какого типа ученые перед нами, драгоценные ученые из простых людей! Со своей стороны, я усиливался дотянуть традицию нашего простого учителя Н. Е. Введенского до того момента, когда она будет достойно оценена физиологами других направлений. Я счастлив, что дотянул до момента, когда нам протянул руку А. Д. Сперанский. Сближение с нами в наши дни облегчается тем, что на наши темы, и более или менее согласно с нами, заговорили представители Кембриджской школы. С момента, когда к этим фактам стали приходить в Кембридже, будет забываться, что это явления, установленные Введенским, что они были выдвинуты советскими и русскими физиологами. Будут говорить, что это вещи, признанные Кембриджем. Но так или иначе пришло время, когда об этих фактах говорят и те, кто не был до сих пор достаточно решителен, чтобы признавать их ранее заграницы. Путь, намеченный Н. Е. Введенским, привлек к себе А. Д. Сперанского. Сперанский потянулся к нам на этом пути, и на нем же мы потянулись к данным Сперанского, и на этом же пути общими силами собираемся мы идти дальше.

Алексей Дмитриевич сделал большую честь, когда сказал несколько слов о доминанте, которая связывается с нашей школой. Нет, впрочем, ничего обязательного в том, чтобы связывать доминанту непременно с именем нашей школы. Можно было бы подобрать показательный материал из исто-

 

рии физиологии, свидетельствующий о том, что проблема доминаты намечалась и до Шеррингтона, в особенности же Шеррингтоном. Я думаю, что мы, со своей стороны, внесли лишь некоторую отчетливость в понимание ее механизма. Для устранения возможных здесь недоразумений я скажу, что под доминантой мы не разумеем какого-либо индивидуального явления. Под именем доминанты приходится подразумевать тип координации событий во времени, тип связи между гуморальными и нервными факторами, которому принадлежит, как нам представляется, значительное место в физиологии и в общей патологии нервной деятельности. Это тип связи и координации, который так живо и интересно освещается в целом ряде примеров А. Д. Сперанского. Пока это только отдельные примеры. Множество подобных примеров мы будем иметь в будущем, прежде чем придем к конкретному учению о синдроме доминанты во всем его разнообразии и, в то же время, в его общности.

Позвольте мне закончить мое выступление таким замечанием: мы должны горячо приветствовать новую струю, которая из патофизиологии приходит к нам и которая должна учить нас, теоретиков-физиологов. Зачастую, как все теоретики, мы любим считать себя чем-то более высоким по сравнению с практиками. Но как раз у практики, у живого и горячего клинического опыта, сплошь и рядом впервые научаемся мы конкретно понимать значение наших собственных лабораторных фактов.

ПРИМЕЧАНИЯ

Заседание, посвященное обсуждению книги А. Д. Сперанского -«Элементы построения теории медицины» (М.-Л., 1935), состоялось 15 декабря

1936 г. в Доме ученых г. Ленинграда.

Алексей Дмитриевич Сперанский (1887—1961) — патолог, представитель нервизма. В 1923—28 гг. ассистент И. П. Павлова и одновременно организатор (1926) и руководитель экспериментального отдела в Институте хирургической невропатологии (Ленинград). В 30—40 гг. заведовал отделами патофизиологии (Ленинградский институт экспериментальной медицины) и общей патологии (Всесоюзный институт экспериментальной медицины в Москве). В 1937 г. был удостоен премии им. И. П. Павлова АН СССР.

Печатается по оригиналу, хранящемуся в С.-Петербургском отделении Архива Российской Академии наук (ф. 749, on. I, № 120). Отредактированный текст стенограммы выступления датирован Ухтомским 24 января

1937 г. Название дано составителями.

 

Последнее изменение этой страницы: 2016-08-28

lectmania.ru. Все права принадлежат авторам данных материалов. В случае нарушения авторского права напишите нам сюда...