Глава 1. Зачем нужна философия?

Человек – мера всех вещей

Ранние греческие философы обращали свою мысль к тайнам мироздания и посвящали жизнь исканию истины ради нее самой. В тесном кругу друзей, объединенных духовными интересами, они делились своими идеями, но, как правило, не искали публичного признания. В глазах окружающих они часто выглядели чудаками, людьми "не от мира сего".

Фалес, один из греческих "семи мудрецов", однажды был осмеян служанкой, увидевшей как он, наблюдая за звездным небом, упал в колодец. Зачем он ищет самое далекое, если не видит того, что у него под ногами!

Первыми, кто сделал философию своей профессией, были софисты. Софистами или "учителями мудрости" они называли себя потому, что ставили задачу образования, готовя юношей к исполнению гражданского долга. В V веке до н.э. во многих городах Греции на смену политической власти старинной аристократии и тирании пришла рабовладельческая демократия. Возникали новые выборные учреждения – народные собрания и суды, что порождало потребность в подготовке людей, владеющих искусством политического и судебного красноречия, силой убедительного устного слова. Каждый, кто хотел влиять на общественные дела, должен был уметь отстаивать свою позицию в суде и народном собрании, ясно и убедительно выражать свое мнение по любому общественно значимому вопросу.

Чтобы убеждать людей, надо понимать их природу. Поэтому в центре внимания оказался уже не Космос, а человек, тайны человеческого сознания.

Один из "старших" софистов Протагор сформулировал великую мысль, которая и сегодня не оставляет нас равнодушными: "Человек есть мера всех вещей: существующих – что они существуют, и несуществующих – что они не существуют".

Трудно устоять перед соблазном истолковать эту мысль как открытие достоинства человеческой личности, утверждение ее самоценности. В действительности, смысл утверждения Протагора иной, это – утверждение относительности всякого человеческого восприятия и знания.

О каждой вещи, полагал он, возможны противоположные мнения (не случайно мы привычно говорим: "с одной стороны", "с другой стороны"). Чтобы ориентироваться в реальной ситуации, человек руководствуется своим собственным мнением, которое выражает его субъективное отношение к происходящему. Объективно же все мнения равноценны. Такая позиция, утверждающая относительность всех человеческих понятий, этическихнорм и оценок, получила название релятивизм (от латинского relativus – "относительный").

"Какими мне представляются вещи, таковы они и будут для меня, а какими тебе, такими будут для тебя". Вот дует ветер, один зябко ежится при его порывах, другой с удовольствием подставляет ему лицо. Так какой ветер сам по себе? Он холодный или теплый, приятный или неприятный? Все зависит от того, как к нему относиться, т.е. от самого человека. Нет объективного критерия для различения справедливого и несправедливого, добра и зла, истины и видимости истины.

В одном из своих диалогов Платон выводит двух братьев-софистов, которые берутся доказать простаку Ктисиппу, что его отец – собака, а сам он – брат щенят.

"Скажи-ка, есть ли у тебя собака?" – "Есть, и очень злая".

"А есть ли у нее щенята?" – "Да, и тоже злые".

"А отец этих щенят – твой?" – "Конечно, мой!" – отвечает простак, даже не подозревая, что тем самым он "признал" то, что требовалось доказать. Ясно, что доказательство это – мнимое, так как оно основано на подмене понятий. Местоимение "мой" в ответе Ктисиппа означает не отношения родства, а отношения владения. Но братьев-софистов интересует не логичность рассуждения, а поставленные на кон деньги.

Конечно, нарисованный Платоном образ софистов – скорее едкая карикатура, чем реалистический портрет. Но разве не карикатурно выглядит такое рассуждение: "Болезнь есть зло для больных, для врачей же благо. Смерть есть зло для умирающих, а для продавцов вещей, нужных для похорон, и для могильщиков – благо".

Перенесению приемов софистики в сферу гражданской жизни софисты обязаны своей дурной репутацией, из-за которой слово "софистика" стало нарицательным ("преднамеренное использование мнимых доводов", "умение выдавать видимость за действительность").

Против этического релятивизма софистов, подрывающего моральное единство – основу не только общественного порядка, но и благополучия каждого отдельного человека – выступил афинский философ Сократ.

1.3. Познай самого себя!

"Познай самого себя!" Эти слова были начертаны на колонне дельфийского храма Аполлона, бога солнечного света, лучи которого могут быть и целительными, и губительными.

Знаменитостью храма был дельфийский оракул, прорицатель судьбы. Сократ верил, что философствовать он призван самим светоносным Аполлоном. Один из друзей Сократа отважился задать дельфийскому оракулу вопрос: "Есть ли среди людей кто-либо мудрее Сократа?" Ответом оракула было: "Нет никого мудрее Сократа!"

Сократ был озадачен: он никогда не считал себя мудрее других. Чтобы понять, что же хотел сказать оракул, он обратился к тем людям, которые слывут мудрыми во мнении большинства – к политикам, поэтам, даже простым ремесленникам. Политики, когда он присмотрелся к ним поближе, хотя и делали вид, что все знают, были ничем не мудрее других. Ремесленники, люди знающие в своем деле, считали себя мудрыми и во всем остальном. Вывод, к которому пришел Сократ, был следующим: если я и мудрее остальных, то потому только, что я знаю, что я не знаю.

Кессиди Ф.Х. Сократ

Диалог

Во времена Сократа появилось два типа философов: философы и те, кто обучал философии и риторике ("учителя мудрости", по терминологии Платона). К числу первых относился Сократ, вторых — софисты. Тот факт, что Сократ не оставил письменного изложения своего учения, так же примечателен, как и форма его философствования — диалог, предполагающий непосредственный контакт собеседников, совместный поиск истины в ходе бесед и споров. Он считал жизнь вне диалогов, обсуждений и исследований бессмысленной. Даже смерть он воспринимал лишь как ожидаемую возможность вести диалог с бессмертными философами, поэтами и героями (см. Платон. Апология, 38 а, 41 а-с).

Диалог, как образ жизни и способ философствования, был причиной литературного безмолвия Сократа, его сознательного отказа от письменных сочинений. Такой вывод находит подтверждение и в платоновском «Федре» (275 а — 275 Ь), где Сократ говорит, что письменное сочинение не только не может воспроизвести настоящего диалога и заменить его, но даже становится преградой на пути общения людей: ведь книгу не спросишь, как спрашиваешь живого человека, а если и спросишь, то она отвечает "одно и то же". Письменные сочинения, создавая иллюзию власти над памятью, прививают «забывчивость», так как в этом случае "будет лишена упражнения память". Поэтому тексты — средство не "для памяти, а для припоминания"; они предоставляют людям возможность "много знать понаслышке", повторяя то, что было сказано в чужих сочинениях. Письменная форма, лишая потребности в самостоятельном поиске, позволяет обучающимся казаться "много знающими", оставляя большинство невеждами. Более того, письменные сочинения грозят существованию общения, если не сказать, что они делают его излишним в той степени, в какой они претендуют на замещение диалога, без которого невозможно живое общение. Диалог — это подлинная, "живая и одушевленная речь знающего человека"; письменность же — это всего лишь «подражание» диалогу (см. там же, 276 а).

Вместе о тем не составляет большого труда показать, что оценка Сократом роли и значения письменных произведений страдает односторонностью: достаточно сказать, что, не будь литературных трудов Платона и других античных авторов, мы ровным счетом ничего не ведали бы о Сократе. И не только о нем. Но здесь речь о другом: о нераздельности живого слово, живых людей и живого общения, о их незаменимости.

Диалог — своего рода лаборатория, одушевленное поисковое поле; он невозможен без общения, без присутствия, точнее, без соприсутствия двух людей при совместном поиске истины. Вне настоящего диалога, согласно Сократу, нет и подлинной мудрости, но возможны лишь мнимая мудрость и многознание, точнее, многознайство. А «многознание» (polymathie), как заметил еще Гераклит из Эфеса, "уму не научит" (22 В f 40 ДК).

В сократовском диалоге каждый из собеседников выступает как равный. Сказанное в одинаковой степени относится и к тому случаю, когда один из участников диалога является учителем, а другой — учеником. По обычным представлениям, «учитель» — это тот, кто говорит или читает, а «ученик» тот, кто слушает и по мере надобности записывает; в процессе обучения первый играет активную роль, второй — пассивную; само обучение проходит в атмосфере господства авторитета учителя. Эти представления совершенно чужды сократовскому пониманию отношения учителя и ученика. Сам Сократ не был «учителем» в обычном смысле этого слова (см. Платон. Апология, 33 а). В его диалоге в соответствии с его педагогическими воззрениями нет учителя, который «обучает», т. е. передает ученику определенную сумму знаний, и нет ученика, который уносит в своей голове этот набор сведений, как в пустом «сосуде» (Платон. Протагор, 314 в).

В сократовском диалоге есть два лица, для которых истина и знания не даны в готовом виде, а представляют собой проблему и предполагают поиск. Это значит, что истина и знания не передаются, или, образно говоря, не переливаются из одной головы в другую, а раскрываются в сознании участников диалога. Поэтому-то Сократ в отличие от софистов не выдавал себя за "учителя мудрости", которому все известно и который берется всему обучить. Единственное, на что он претендовал, — обучение искусству ведения диалога, при котором собеседник, отвечая на заданные вопросы, высказывал суждения, обнаруживая свои знания или, напротив, свое неведение. Тем самым искусство диалога, или, что одно и то же, мастерство задавать вопросы, становилось «испытанием» собеседника, его «обличением». "Обличение", к которому прибегал Сократ, было направлено в одних случаях на то, чтобы умерить самоуверенность собеседника, мнящего себя знающим, и доказать ему, что он не только ничего не знает, но более того: оставаясь недалеким человеком, не подозревает о своем невежестве; в других случаях оно имело целью ориентировать собеседника на самопознание, а также на обнаружение и уяснение того, что в нем самом до этого оставалось скрытым, неясным и дремлющим. В последнем случае искусство задавать вопросы Сократ рассматривал как средство, с помощью которого можно содействовать «рождению» истины в голове собеседника, помогать ему «разрешиться» от бремени мыслей, раскрывая его творческие способности. Это вопросно-ответное (диалектическое) искусство он сравнивал с повивальным искусством своей матери Фенареты и в шутку называл «майевтикой». Впрочем, следует сказать и о том, что философ подчас использовал оба способа ведения беседы, т. е. сочетал «обличение» и «майевтику». Как бы то ни было, «обличение» и «майевтика» Сократа часто ставили собеседника в затруднительное положение, заставляли его противоречить самому себе, приводили его в смятение и замешательство. Вполне понятно, что реакция на сократовское искусство ведения диалога была далеко не одинаковой; немногим оно представлялось делом, направленным на осуществление дельфийского призыва "Познай самого себя", а многим — лишь софистическим приемом, запутывающим людей и сбивающим их с толку.

В словах: "… я ничего не знаю… И все-таки я хочу вместе с тобой поразмыслить и поискать" — весь Сократ, вся, почти вся «формула» его философии, весь пафос его поиска истины. Он был уверен, что незнание, точнее, знание о своем незнании в конечном счете обернется знанием. Иначе говоря, незнание является предпосылкой знания: оно стимулирует поиск, заставляет "поразмыслить и поискать". С этой точки зрения у человека, не сомневающегося в истинности своих знаний и воображающего себя весьма сведущим во всем, нет большой потребности в поиске, в том, чтобы думать и размышлять.

Сократ мыслил, отправляясь от осознания своего незнания, от скептического по форме тезиса "Я знаю, что ничего не знаю". Призывая не ограничиваться готовыми решениями и привычными представлениями, он подвергал «испытанию», "обличению" не только людей, но также общепринятые этические оценки и ходячие взгляды на жизнь. Он будоражил умы, не давал покоя согражданам, вызывал их недовольство.

Сократ вовсе не оспаривал инициативности, активности и деятельного характера афинян, когда речь шла о приобретении материальных богатств, об укреплении военного могущества государства, завоевании новых территорий и образовании колоний. Но он считал, что благополучие общества и могущество государства зависят не столько от числа "кораблей, оборонительных стен, судовых верфей и многого иного тому подобного" (Платон. Горгий, 517 с), сколько от морального состояния граждан и всего государства, от приобретенных духовных богатств. Он выдвигал претензии к прежним афинским государственным деятелям (Мильтиаду и Фемис-токлу, Кимону и Периклу) за то, что они направили энергию народа на укрепление внешнего могущества полиса и не позаботились о том, чтобы "граждане становились лучше" (517 Ь). Отсюда и его характеристика морального и интеллектуального состояния сограждан как состояния «спячки». Сообразно с этим представлением он сделал главной проблемой своего учения и всей своей деятельности исследование этических вопросов, полагая, что до тех пор пока не будет ясно осознано, что такое добро и зло, никакое число кораблей и никакие укрепленные стены не спасут общество и государство от разложения и гибели (см. там же, 518 с — 519 а). Этические воззрения Сократа будут рассмотрены в следующей главе. Здесь же следует обратиться к его вопросно-ответному методу исследования этических понятий и представлений, к его диалектике.

Диалектика Сократа

Термин «диалектика» происходит от слова dialegomai и означает «разговариваю», "беседую", «обсуждаю». Хотя греческие философы вкладывали разное содержание в слово «диалектика», или "диалектическое искусство", тем не менее оно мыслилось в единстве с диалогом и большей частью означало искусство ведения диалога, искусство спора и аргументации. Аристотель называет Зенона Элейского первым, кто "изобрел диалектику". И действительно, Зенон (ок. 490–430 гг. до н. э.) разработал метод опровержения противника путем выявления противоречий в его суждениях. Опровержение противоположного тезиса служило косвенным доказательством защищаемого тезиса. Оригинальность этого метода состояла в том, что условно приняв тезис, подлежащий опровержению, Зенон выводил из него два взаимоисключающих следствия, делая тем самым этот тезис внутренне противоречивым, логически несостоятельным и теоретически неразрешимым. Зеноновский метод, впоследствии названный "приведением к нелепости" (reductio ad absurdum), был использован софистами и Сократом, но уже; в диалоге, в вопросно-ответном ведении полемики, в словесной диалектике (к чему, надо полагать, Зенон не прибегал).

У софистов «диалектика» стала искусством спора (эристикой), риторическим искусством убеждать, техникой словесной эквилибристики, средством доказательства субъективного характера человеческих знаний, понятий и представлений, не исключая и нравственно-этических.

В вопросно-ответном ведении спора у софистов главной целью задающего вопросы было заставить отвечающего противоречить самому себе, а целью отвечающего — любой ценой избежать этой ловушки независимо от того, будут ли его ответы выражать то, что он считает истинным, или нет. В противоположность этому Сократ настоятельно требовал, чтобы собеседник прежде всего исходил из того, что он считает истинным (см. Платон. Протагор, 331 с; Менон, 75 Ь). В нахождении истины он видел главный критерий, отличающий диалектику, "искусство вести рассуждение" (Платон. Менон, 75 d), от эристики, искусства спора, искусства словесного агона, словесного состязания (см. Платон. Государство, 454 а).

Для Сократа эристика чужда положительным задачам философии, недостойна философа. Делая человека "ненавистником всякого слова и суждения", она разрушительна и гибельна, ибо "нет большей беды, чем ненависть к слову" (см. Платон. Федон, 89 d; см. также Платон. Теэтет, 165 d-с). Только в "слове и рассуждении" рождается истина, только в диалоге в соответствии с диалектическим (вопросно-ответным) искусством "вести рассуждение" становится возможным постижение истинной сущности вещей. Сократ считал диалектиком того, кто "умеет ставить вопросы и давать ответы" (Платон. Кратил, 390 с).