Многослойность социальных потребностей

Группу потребностей, производных от потребности существовать и размножаться — занимать физическое место в пространстве — можно условно назвать потребностями биологическими, поскольку они присущи всему живому. От них существенно отличаются потребности, связанные с местом человека в среде ему подобных: они могут быть названы потребностями социальными. По свидетельству Ж. Нюттена, на эти потребности обратил особое внимание психолог К. Левин в 1926 г., назвав их «квазипотребностями» (181, с. 107). Потребности эти будут предметом специального рассмотрения в дальнейшем, но их контурный обзор необходим сейчас для уяснения того, что относится не только к ним, но и к другим человеческим потребностям, а главное — к их взаимозависимостям.

Взаимосвязь разнородных потребностей обнаруживается, между прочим, в том, что существует, видимо, группа потребностей, промежуточных между биологическими и социальными. Эту группу потребностей можно назвать «этническими». Они обнаружены Л. Н. Гумилевым, хотя слово «потребность» он не употребляет. Он пишет: «Греческое слово “этнос” имеет в словаре много значений, из которых мы вы­брали одно “вид, порода”, подразумевается — людей. Это свойство вида homo sapiens группироваться так, чтобы можно было противопоставлять себя и “своих” (иногда близких, а часто довольно далеких) всему остальному миру. Это выделение характерно для всех эпох и стран» (77, № 1, с. 47). И далее: «Внутренняя структура этноса — это строго определенная норма отношений между коллективом и индивидом и индивидов между собой. Эта норма негласно существует во всех областях жизни и быта, воспринимаясь в данном этносе и в каждую отдельную эпоху как единственно возможный способ общежития. Поэтому для членов этноса она не тягостна, так как она для них незаметна. И наоборот, соприкасаясь с иной нормой поведения в другом этносе, каждый член первого этноса удивляется, теряется и пытается рассказать своим соплеменникам о чудачествах другого народа» (77, № 1, с. 49). Об этносе Л. Н. Гумилев пишет: «Это элементарное понятие, несводимое ни к социальным, ни к биологическим категориям. Этот вывод является эмпирическим обобщением историко-географических данных» (77, № 1, с. 32).

Ю. В. Бромлей указывает на главную особенность, определяющую принадлежность к этносу: «В действительности совокупность людей, обладающих общностью культуры, выступает как единый этнос только в том случае, если ее члены в той или иной мере осознают эту общность, считая ее выражением общности исторических судеб, в том числе, как правило, общности происхождения (фактической или иллюзорной — это уж другой вопрос)» (32, с. 83). На эту же черту указывает и Л. Н. Гумилев: «Этнос является понятием релятивным, единственный признак, который можно считать инвариантным — признание особи: “мы такие-то, а все прочие другие”. Поскольку это явление повсеместно и равно характерно для классовых и доклассовых обществ, то, следовательно, оно отражает некоторую физическую реальность, которую и надлежит обнаружить, потому что самосознание, как и самоощущение, только опознавательный знак, а не сущность предмета» (76, с. 6).

Потребности этнического обособления, обостряясь, ведут к противопоставлению своего этноса всякому другому. Так они делаются потребностями явно социальными, того или другого содержания. В. И. Козлов пишет: «Зерна национализма питаются прежде всего психологически естественной симпатией к людям того же языка, культуры, внешнего вида и т. д. и столь же естественной настороженностью по отношению к этнически чуждым людям» (118, с. 78). Так, националистические предубеждения и предрассудки мешают сотрудничеству. Но те же этнические потребности иногда служат сохранению социальной целостности, оказавшейся под угрозой. По Андрею Платонову: «Долг и честь, когда они действуют как живые чувства, подобны ветру, а человек подобен лепестку, увлекаемому этим ветром, потому что долг и честь есть любовь к своему народу и она сильнее жалости к самому себе» (200, с. 81).

Марксистское определение человека как совокупности общественных отношений утверждает зависимость его дел, интересов, нужд и целей от окружающей социальной среды. Общественное бытие человека, его принадлежность к себе подобным так или иначе (в разных случаях более или менее) неизбежно сказывается на всем, что касается его природы и его деятельности, вплоть даже до его биологического существования.

Но зависимость каждого отдельного человека от общественных отношений отнюдь не лежит на поверхности его поведения. Зависимость эта чрезвычайно осложняется, а потому — вуалируется, скрывается от глаз наблюдателя, принадлежностью каждого реального человека одновременно ко многим и разным человеческим сообществам — его связями с различными и многими группами людей. Поэтому сами социальные потребности функционируют как конгломерат различных, переплета­ющихся потребностей, из которых каждая продиктована той, а не другой определенной связью с определенным кругом социальной среды. Причем эти различные связи могут вступать в более или менее острые противоречия одна с другой.

Отличительная черта социальных потребностей, при всем их разнообразии, за­ключается в том, что все они являются требованиями к другим людям и являются принадлежностью не отдельного человека, а целой группы людей, так или иначе объ­единенных. Общая потребность определенной общественной группы не только слагается из потребностей отдельных людей, но и сама вызывает у отдельного человека соответствующую потребность, а в итоге — потребность любой группы не тождественна потребности отдельного человека, всегда в чем-то и как-то отличаясь от нее. Человек, принадлежа к определенной группе, опирается на общие с ней потребно­сти, но и группа вынуждает его подчиняться ее требованиям, а подчиняясь, он входит и в число диктующих. Так возникает сложная диалектика интересов и потребно­стей отдельного человека, с одной стороны, и тех сообществ, с которыми он связан, — с другой.

«Разумеется, без индивидов никакого коллектива быть не может, — читаем мы в сборнике “Социальная психология”, — так же, как не может быть воды без составляющих ее атомов водорода и кислорода. Но ведь изучение водорода и кислорода порознь не дает никакого представления о воде» (233, с. 224).

Как ни сложна «многослойность» социальных потребностей человека, все же в ней можно различать более или менее отчетливо выделяющиеся отдельные слои, горизонты или уровни — различные компоненты сложного целого. На каждом уровне (горизонте, слое) видна и его специфика и его иерархические связи с ниже и вышестоящими. Причем уровни эти иногда меняются местами и ролями, практически постепенно переходят один в другой и часто находятся во взаимной борьбе и конкуренции, поскольку каждый возникает на своеобразных и относительно автономных основаниях.

К таким уровням (слоям или горизонтам) можно отнести следующие потребности.

1. Социальные потребности отдельного человека (как личности, индивидуально­сти). Здесь потребности выступают как готовый, хотя и изменяющийся продукт общественных отношений; здесь многие и разные общественные отношения создали и продолжают создавать данную структуру потребностей.

Искусство (в частности, театральное) имеет дело преимущественно с этим именно уровнем социальных потребностей, потому что общее (значит и социальное как таковое) оно воплощает посредством частного, индивидуального.

2. Социальные потребности семейно-родственные. В разных случаях они бывают более или менее широки, конкретны и сильны. На этом уровне социальные потребности наиболее тесно примыкают к потребностям биологическим в том их варианте, где последние выступают как забота о собственном потомстве. Но это все же потребности социальные, поскольку в них содержится потребность в справедливости, во-первых, окружающих людей по отношению к связанному родством кругу лиц и, во-вторых, в справедливости этого круга по отношению к окружающим и остальным людям вообще. Здесь имеется в виду не «сын», «дочь», «внук» и т. п. (как в биологических потребностях), а — «свой», «родной» в отличие от «чужого», «стороннего».

3. Социальные потребности национально-этнические (может быть, вплоть до расовых). На этом уровне еще отчетливо видна связь социальных потребностей с биологическими, но вполне очевидна и их специфически социальная природа. В истории человечества потребности этого уровня выступают часто значительной, а иногда и решающей силой.

Историк А. З. Манфред пишет: «Партийной разделенности, размежеванию на “патриотов” и “аристократов” Бонапарт противопоставлял объединяющее знамя французов. “Франция”, “французский флаг”, “французы” — это и были те широкие надпартийные понятия, вокруг которых Бонапарт стремился объединить и сплотить большинство нации. И эти лозунги пришлись по вкусу большинству» (158, с. 297). Национальные интересы вступают иногда в борьбу с социальными интересами более высокого порядка и даже побеждают их. «Уже со времени Бородина война стала национальной, — пишет А. З. Манфред. — Это значило, что все слои русского общества объединились, сплотились в борьбе против иноземного нашествия. Михаил Андреевич Милорадович и Павел Иванович Пестель плечом к плечу дрались против общего врага» (158, с. 648). Именно этот народный дух и явился в конечном счете той великой силой, которая сокрушила и победила «великую армию» Наполеона. Национально-этнические потребности сыграли значительную роль во время Второй мировой войны; они ярко проявляются и в современных событиях.

4. Социальные потребности классовые. Они возникают, вероятно, только когда средства производства отчуждаются от непосредственных производителей, когда способ производства материальных благ делит общество на «эксплуатируемых» и «эксплуататоров». У тех и других на основе этого деления возникают противоположные представления о справедливости со всеми многочисленными и далеко идущими последствиями. Потребности этого уровня, в пределах общества разделенного на антагонистические кланы, закономерно господствуют над социальными потребностями всех других уровней; они то сливаются с ними, то сосуществуют, то конкурируют, то борются, но нередко и противостоят им, и бывают даже побеждаемы ими.

5. Социальные потребности общечеловеческие. Потребности в справедливости в масштабе «общества в целом» — человечества — суть потребности в улучшении, «исправлении» общества, в преодолении антагонистических общественных отношений. «Любить все человечество — значит быть выше того, кто любит только свой народ», — сказал Аветик Исаакян (104, с. 218). На этом уровне социальные потребно­сти примыкают непосредственно к потребностям идеальным, о которых речь впереди.

Относительная определенность различия «уровней» (слоев или горизонтов) социальных потребностей и постепенность их переходов друг в друга может быть иллюстрирована существованием социальных потребностей, не попавших в приведенный перечень. Практически ощутима, например, общность интересов и потребностей женских — ведь существовало и существует теперь «женское движение»; существует общность потребностей молодежных — «молодежное движение» нашего времени. Т. Манн в романе «Волшебная гора» рассказывает об общности интересов больных — «туберкулезников». К какому уровню отнести эти трансформации социальных потребностей? Бесспорна общность потребностей и интересов профессиональных; чрезвычайно разнообразна по содержанию общность, объединяющая людей в разного рода политические партии; существовала и не совсем исчезла общность интересов сословных. Их близость к интересам классовым очевидна. Но ведь перечень можно и продолжить.

Вариации справедливости

Социальные потребности в справедливости присущи всем людям без исключения, но конкретизируясь, они трансформируются столь разнообразно, что практически выступают в самых неожиданных и причудливых формах. В том или ином виде эти трансформации входят чуть ли не в любую, сколько-нибудь сложную человеческую потребность в различных степенях и оттенках — то в гордости и самолюбии, то в скромности, в предупредительности, то в «чувстве собственного достоинства», то в «непритязательности».

Если потребность в справедливости присуща каждому, значительна по силе, постоянно и повсеместно действует, то почему же, спрашивается, справедливость не установлена раз и навсегда в человеческом обществе? Почему многие и многие люди вынуждены мириться с существующими несправедливостями и только редкие решаются выступать в открытую и непримиримую борьбу за нее? Почему полная общественная справедливость остается недосягаемой и вечно манящей мечтой человечества?

Ответ на все эти вопросы один, и он весьма прост. В потребностях человека искомая справедливость рисуется как представление субъективное. Поэтому каждый видит ее не совсем так, как любой другой, и не может видеть иначе.

Потребность эта в первой же трансформации выступает в двух противоположных и противонаправленных по содержанию: одна — властвовать, повелевать, другая — служить, подчиняться.

Обе унаследованы у животных. Но у человека за той и другой всегда скрывается более или менее отвлеченное, обобщенное и всегда субъективное представление о совершенно естественном и категорически должном как о справедливости, и в этом их качественное и принципиальное отличие от их зародыша в животном мире. Это отличие чрезвычайно осложняет и потребность в лидировании, властвовании, и потребность в служении. Ведь и та, и другая трансформируются дальше, и в конкретных делах могут быть практически неузнаваемы. Причем обе в бесконечно разнообразных степенях присутствуют в потребностях любого реального человека.

Речь идет далеко не всегда об очевидном властвовании или повиновении (как у животных), даже не о подверженности человека либо властолюбию, либо услужливо­сти. Одно и то же дело — скажем, командовать — может выполняться как для удовлетворения потребности «властвовать», так и для удовлетворения потребности «служить». Каждый человек может делать любое дело, повинуясь как той, так и противоположной, в зависимости от того, что такое в его субъективных представлениях «справедливость». Эти представления существуют в том или ином качестве у каждого как потребность, чаще всего не осознаваемая или осознаваемая отчасти — по мере ее обострения, ее неудовлетворенности. Простейшие ее проявления называют самолюбием, гордостью, достоинством или «чувством собственного достоинства», или «чувством долга» и т. п., а иногда — скромностью, отзывчивостью, услужливостью.

Тот, кто командует служа, командует, потому что это нужно другим, потому что в этом его долг перед ними — он командует для других. Тот, кто, наоборот, служит, подчиняясь потребности властвовать, тот, служа, укрепляет свое положение с тем, чтобы потом властвовать или хотя бы управлять — он работает для себя. Тот и другой ведут себя так только потому, что не могут иначе. Они даже не представляют себе иного и не видят иного. По словам Бальзака, «когда вы горбаты, — стройная фигура кажется уродством» (17, с. 457).

При этом каждый может выполнять самые разные дела, и оба могут делать одно и то же дело вместе, даже не подозревая разности своих представлений о должном в отношении справедливости. Позиция «для себя» и «для других» у каждого — единственная возможная, сама собою разумеющаяся. Такова потребная каждому справедливость. Ее он и добивается в социальном окружении, а иной не представляет себе. Это служение справедливости, доведенное до чудовищного абсурда, ярко изображено в рассказе Ф. Кафки «В исправительной колонии», а у Достоевского — в повести «Село Степанчиково и его обитатели» в характерах Фомы Опискина и полковника Ростанева.

Справедливость состоит в равновесии прав и обязанностей в отношениях каждого человека с другими. Но практические представления каждого человека о содержании этого равновесия отличаются от представлений любого другого. Больший или меньший крен — в сторону прав или в сторону обязанностей своих и другого — как преимущественная тенденция неизбежен. В «Селе Степанчикове» он очевиден. Но Достоевский показал, как, вопреки господствующему крену, иногда неожиданно и ярко выступает и потребность, ему противонаправленная.

В трансформациях субъективных представлений о справедливости проявляется бесконечное разнообразие степеней этого крена, проявляются и поиски равновесия, и разность представлений о содержании подразумеваемых прав и обязанностей — все то, в чем конкретно выступают социальные потребности человека.

Их трансформации осложняются еще и тем, что представления о правах и обязанностях всегда связаны с представлениями о возможностях — о силах, — а силы теоретические не поддаются объективному точному измерению и потому расцениваются каждым по-своему.

Если представления о справедливости одного человека не могут совпадать с представлениями другого, то неизбежны столкновения при попытках любого реализовать свои представления; добиваясь справедливости по своему образцу, каждый посягает (и не может не посягать!) на представления о ней другого и тем неизбежно мешает другому удовлетворить его потребность в ней. И действительно — такая борьба в человеческом обществе не прекращается. Но именно ее неизбежность ведет не только к антагонистическим конфликтам, но и к взаимным уступкам, компромиссным соглашениям, а далее — к постепенной и медленной выработке путей к справедливо­сти относительно объективной. Субъективные представления о справедливости вы­званы объективной необходимостью, ею же они и корректируются.

Хотя практика вносит поправки в суждения каждого человека о своих возможно­стях (а значит, и о правах), суждения о себе не могут полностью совпадать с суждениями других — каждый, не в том, так в другом, либо преувеличивает, либо преуменьшает свои возможности, как бы ни избегал этого. Поэтому потребность в справедливости не может быть удовлетворена полностью и до конца.

Чрезвычайно озабоченный справедливостью индийский мыслитель и общественный деятель М. К. Ганди писал: «Победа над человеческими страстями представляется мне делом более трудным, чем завоевание мира с помощью оружия» (50, с. 431). Под победой над страстями он имел в виду преодоление эгоизма: «только тот, кто рассматривает свои собственные ошибки через увеличительное стекло, а ошибки другого — через уменьшительное, способен постичь относительное значение того и другого» (50, с. 405). Крен, предлагаемый Ганди, отождествляет справедливость с обязанностями по отношению ко всем другим людям.

Нормы удовлетворения

В отличие от биологических потребностей, которые в одной из своих ветвей могут быть удовлетворены полностью, все другие человеческие потребности могут быть удовлетворены лишь в некоторой степени. Если бы какая-то из них не удовлетворялась никогда и ни в какой мере, то она должна бы была исчезнуть как ненужная или трансформировалась бы в такую, которая, выполняя ее роль, была удовлетворима.

Мера удовлетворения потребности в справедливости в каждом отдельном случае зависит от силы этой потребности и от наличного состояния человеческих взаимоотношений, точнее — от существующего распределения мест в человеческом обществе и от притязаний на место в данном случае. В том же примерно положении в отношении прав, обязанностей и их выполнения находятся многие люди, но одних это положение относительно удовлетворяет (или почти удовлетворяет), а других не удовлетворяет в самых разных степенях.

Тут и дает себя знать территориальный императив в его специфически человече­ском качестве и в разнообразии требований к «месту» среди себе подобных. Оно — одновременно и физическое пространство (земля, дом, тираж, афиша и т. п.), и место в умах людей — общественная значимость места: должности, звания, чина, ученой степени и т. п. Есть почти довольные своим местом, есть категорически недовольные, остальные расположены между ними, приближаясь к тем или другим.

Во всем этом многообразии степеней неизбежно возникает некоторая средняя историческая норма удовлетворения — определенный уровень распределения мест, относительно удовлетворяющий статистическое большинство.

Понятие «средней исторической нормы удовлетворения» применимо, я полагаю, ко всем человеческим потребностям.

Отсутствие электричества, водопровода и канализации 100–150 лет тому назад не воспринималось как нарушение нормы удовлетворения потребности в бытовых удобствах. Потребности в передвижении удовлетворяются транспортом, а нормами в разное время являются: почтовые лошади, паровоз, автомобиль, самолет.

Б. Бродский в популярной книге об архитектуре между прочим рассказывает и о «нормах» средневековой Европы: «Каждый шаг, каждое действие ремесленника расписано в особом уставе. Специальное предписание устанавливает, сколько блюд он может подавать к столу, сколько гостей звать, какого фасона носить одежду, а в некоторых городах цех даже устанавливал цвет и качество подкладки» (31, с. 84).

Поэт А. А. Фет вспоминает, как ярый враг крепостного права И. С. Тургенев за 1000 рублей купил себе повара Степана, известного своим кулинарным мастерством (254, т. 1, с. 181). Таковы были нормы тех лет в России.

Разные нормы действуют на всех широтах и континентах, и одна норма с точки зрения другой представляется явной нелепостью. «Нелепо иссушать горло жаждой, когда добрый мусульманин готов предложить чистой воды напиться, — свидетельствует Ганди. — И тем не менее тысячи индусов скорее умрут от жажды, чем выпьют воду, предложенную мусульманином» (50, с. 469).

В Центральной Африке есть племена, по сей день считающие какую бы то ни было одежду неприличной...

Г. Гачев говорит о нормах другого порядка: «Логическая истина, правило, сентенция — это затвердевший опыт общественного коллектива» (51, с. 122). В деятельности, продиктованной любой потребностью, норма есть, в сущности, «затвердевший опыт».

Революционные, прогрессивные, консервативные и реакционные общественные деятели отличаются друг от друга своим отношением к нормам удовлетворения социальных потребностей, господствующим в данное время в окружающей их общественной среде: одни требуют резких и коренных изменений этих норм, требования других умереннее, третьи предпочитают не менять их, а четвертые хотели бы восстановить нормы более или менее далекого прошлого.

В неудовлетворенности господствующей нормой обнаруживается повышенная сила соответствующей потребности в сравнении с наиболее распространенной ее силой в данное время в данной общественной среде. Ведь любая норма существует именно потому, что в данных исторических условиях она относительно удовлетворяет большинство.

Философ И. Кон пишет: «Стереотип — неотъемлемый элемент обыденного сознания. Ни один человек не в состоянии самостоятельно, творчески реагировать на все встречающиеся ему в жизни ситуации. Стереотип, аккумулирующий некий стандартизированный коллективный опыт и внушенный индивиду в процессе обучения и общения с другими, помогает ему ориентироваться в жизни и определенным образом направляет его поведение. <...> Его суть в том, что он выражает отношение, установку данной социальной группы к определенному явлению» (121, с. 188).

Одна средняя общая норма сменяется другой либо когда повышается средний, наиболее распространенный уровень силы потребности, удовлетворению которой она служит, либо когда получает распространение новый, более совершенный способ ее удовлетворения. Примеры можно заимствовать у С. Цвейга: диабет считался неизлечимой болезнью; потом было найдено средство лечения; нашлось средство и против сифилиса, «значит, Ницше, Шуман, Шуберт и многие другие умерли не от “неизлечимой” болезни, а от болезни, которую тогда еще не умели лечить» (276, с. 148–150).

В периоды разрух, стихийных бедствий, войн нормы удовлетворения бытовых, житейских (то есть биологических) — потребностей обычно снижаются, а нормы удовлетворения потребностей социальных скорее склонны повышаться. В периоды относительного спокойствия — развитие техники и расширение производства повышают средние нормы удовлетворения многих потребностей, как биологических, так и социальных.

Норма есть признаваемая в данной среде некоторая оптимальная величина. Рядовой член этой среды стремится превысить норму в чем-то конкретном на некоторую небольшую величину — в пределах не слишком трудного, реально возможного. Пока норма еще не обветшала и большинству не ясна ее устарелость, это среднее большинство такую норму ревностно охраняет; иногда — вопреки здравому смыслу и собственным интересам. «А. Мюллер, изобретший примерно в 1529 г. новый ткацкий станок, значительно превосходивший по своей производительности старые станки, был по распоряжению городских властей посажен в тюрьму, где его тайком умертвили, а станок уничтожили. Почти столь же трагической была судьба Д. Папина, одного из первых изобретателей паровой машины», — пишет Т. Ойзерман (184, с. 87).

Охрану норм можно видеть и в борьбе политической. Л. Н. Гумилев, говоря о монгольской истории XII в., отмечает: «В обстановке, когда враждующие стороны только-только сорганизовались в масштабе страны, когда силы врага еще неизвестны, наиболее агрессивной и рвущейся в бой должна быть та сторона, на традиционное господство которой покушалось уже одно существование другой» (75, с. 165). Здесь Л. Н. Гумилев сформулировал едва ли не общий закон: среднее большинство склонно превентивно уничтожать тех, кто всего лишь отрицает господствующую норму — сам факт существования инакомыслящего, «скептика» ему нетерпим.

Смена и развитие норм

Нормы удовлетворения потребностей меняются, и смена их приводит к постепенному повышению любой, кроме разве самых элементарных. В человеческом обществе идет беспрерывное накопление средств и способов удовлетворения потребностей; принцип их отбора (отмирания одних и закрепления других в общую норму) подобен, вероятно, тому, который лежит в основе всякого естественного отбора в эволюционном развитии живых организмов. При всем разнообразии проявлений этого принципа на разных уровнях живого, практически он выступает в том, что постоянно появляется, и всегда существуют люди, у которых та или другая потребность значительно превосходит по силе средний общий уровень. Такая повышенная сила потребности побуждает искать новые, более эффективные средства и способы ее удовлетворения. Если их удается найти, продуктивно применить и достаточно распространить, то, рано или поздно, прежняя норма перестает удовлетворять даже тех, кого ранее удовлетворяла, и возникает новая. Ей на смену готовится всегда следующая.

Для повышения нормы необходимы, следовательно, новые, более совершенные средства удовлетворения данной потребности и условия их применения. Где и как повышенная потребность эти средства находит? — Очевидно, только в окружающей материальной действительности, включая в нее и сам человеческий организм, поскольку медицина, например, возможности эти в нем находит.

Поэтому овладение силами природы, а для этого ее познание — единственный путь повышения норм удовлетворения человеческих потребностей (любых и всегда). Истина отнюдь не новая. Научная организация труда (НОТ), повышение его производительности — иного пути к изобилию нет. Это общеизвестно.

Но даже в материальном производстве познание законов природы отдалено значительным расстоянием от техники и практики. Что же касается потребностей более высокого уровня, в частности справедливости, то дистанция эта столь велика, что сокращения ее легко ускользают от внимания. А время не терпит. Потребность гонит.

Поэтому потребность в справедливости, превышающая по силе средний уровень, трансформируется обычно в потребность распространять собственные субъективные представления о ее содержании. Распространение это может идти путем либо принуждения, либо убеждения. В трансформации потребностей контрастность этих способов насаждения справедливости имеет большое значение, и к нему нам предстоит специально обратиться. Но пока речь идет об общем обзоре человеческих потребностей, достаточно того, что оба способа требуют силы: один — физической, другой — теоретической. Теоретические силы — специфически человеческие. Так, потребность в справедливости, трансформированная в потребность распространения своих представлений о ней, опять же ведет к потребности в познании.

Д. Бернал в своем фундаментальном труде «Наука в истории общества» приводит текст китайской классики, известной под названием «Великие учения»: «Неодушевленное имеет предшествовавшее и последующее, человеческие дела — свой конец и свое начало. А знание того, что происходит сначала и что — потом, подводит к Пути. Люди прежних времен, желая блистать силой своего характера во всей Поднебесной, прежде всего должны были умело управлять государством. Желая этого, они должны были сначала установить порядок и согласие в своей собственной семье. Желая этого, они должны сначала воспитать самих себя. Желая этого, они должны были сначала упорядочить свой ум. Желая этого, они должны были быть сначала искренними в своих намерениях. А желая этого, они должны были сначала по возможности расширить свои знания. Такое расширение знаний состоит в понимании природы вещей. Ибо когда понимают природу вещей, знание становится полноценным. С искренними намерениями и разум становится упорядоченным. Когда же разум в порядке, то личность расцветает. Когда личность расцветает, и семья становится упорядоченно-гармоничной. А когда семья упорядоченно-гармонична, то и государством управляют умело. А когда государством управляют умело, то и в Поднебесной царит мир». Д. Бернал добавляет: «Нечто по существу сходное мы видим у Платона и в его “Государстве” и в “Законах”» (23, с. 540).

Мудрецы древности пришли к убеждению в необходимости познания «природы вещей». Тому же учит и каждого из нас повседневный опыт. Но когда речь идет о справедливости во взаимоотношениях между людьми (как вполне конкретно, так и в широком смысле), имеющихся у каждого знаний оказывается недостаточно.

Как убедить или принудить другого занять в человеческом обществе место, ему отведенное, вопреки его представлениям о том, какое место должно принадлежать ему по праву? Как объективно обосновать и доказать другому его права и обязанно­сти по отношению ко всем остальным и их права и обязанности по отношению к нему? Ведь для этого нужно достоверно знать этого другого — знать его желания и возможности — может ли убеждающий знать их лучше убеждаемого? По представлениям каждого, он знает свои желания и возможности лучше всякого другого.

Может быть, постоянная недостаточность имеющихся знаний, особенно ясно выявляемая потребностями социальными, привела к независимости от других специфически человеческой потребности бескорыстного познания? Из средств познание превратилось в цель — в одну из «исходных» потребностей.

Произошла ли эта потребность от потребностей социальных, как те — от биологических? — Едва ли. К потребности познания ведут все потребности — знания нужны для удовлетворения любой. Но для удовлетворения биологических потребностей знаний бывает достаточно. Эмпирическое познание вполне может удовлетворить потребность в вооруженности, а потребность же в бескорыстном познании как таковом, минуя потребности социальные, возникнуть, вероятно, не могла бы.

Нужда в бескорыстном познании

Как потребность самостоятельная, потребность бескорыстного познания «забыла» о своем происхождении. Может быть ее истоки лежат в «ориентировочном рефлексе» (рефлекс «что такое?», по Павлову), подобно тому, как зачатки человеческой воли — в «рефлексе свободы» животных?

Потребность бескорыстного познания иногда конкурирует с самыми сильными биологическими и социальными потребностями. В редких случаях она побеждает даже саму потребность жить. Это и свидетельствует о ее самостоятельности.

«Исследовательский» рефлекс животных, потребность в распознании появля­ющегося нового — не нужна особи для ее физического существования; она служит приспосабливанию вида к возможным изменениям в окружающей среде. Для особи она бескорыстна.

Познавательные возможности человека, благодаря способности к теоретическому мышлению, несравнимо шире. Это перерождает и содержание исследовательской деятельности. Польский психолог К. Обуховский пишет: «Познавательная потребность есть свойство индивида, обусловливающее тот факт, что без получения определенного количества информации в любой ситуации и без возможности проведения познавательной деятельности с помощью понятий в частично новых ситуациях индивид не может нормально функционировать» (182, с. 148).

Опыт научает человека ценить знания, и он же показывает безграничность познания, вооруженного теоретическим мышлением. В результате исследовательский рефлекс превратился у человека в обширную, самостоятельную и весьма значительную группу потребностей.

Гегель рассматривает эту потребность как в самом узком конкретном смысле, так и в самом широком. Он пишет: «Невежда несвободен, ибо ему противостоит чужой мир, нечто стоящее выше и вне его, от которого он зависит. Любознательность, влечение к познанию <...> происходит лишь из стремления устранить это состояние несвободы и усвоить себе мир в представлении и мышлении» (53, т. 1, с. 106). И дальше: «Человек, опутанный со всех сторон конечными явлениями, ищет сферы высшей субстанциональной истины, в которой все противоположности и противоречия конечного могли бы найти свое последнее решение, а свобода могла бы найти свое полное удовлетворение. Таковой является сфера истины в самой себе, а не сфера относительно истинного. Высшая истина, истина как таковая, есть решение высшей противоположности, высшего противоречия. В ней теряет свою значимость и силу противоположность между свободой и необходимостью, духом и природой, знанием и предметом, законом и влечением, теряет свою силу вообще противоположность и противоречие как таковые, какую бы форму они ни приняли» (53, т. 1, с. 107–108).

«Кто может отказать человеческой душе в ее извечной потребности узнавать неизвестное?» — пишет Рокуэлл Кент (113, с. 44).

Территориальный императив, не найдя себе полного удовлетворения в общественной среде, устремляется к новому, сугубо человеческому теоретическому применению — к бескорыстному познанию. Оно служит человечеству в целом, даже когда идет во вред биологическим или социальным потребностям отдельного человека.

Разные его функции наиболее ярко обнаруживаются практически в одной: бескорыстное познание дает плоды, в некоторой степени возмещающие постоянную неудовлетворенность потребности в справедливости; благодаря этим плодам выполняют свою функцию общественно-исторические нормы удовлетворения социальных потребностей, как мы увидим дальше. Нормы эти меняются по мере накопления знаний, а они накапливаются вследствие противоречий, присущих самой потребности бескорыстного познания. Но потребность эта в сущности своей остается неизменной, как она определена Гегелем.

Человеческое познание выясняет природу явлений и обозначает ее. Но практика, о чем речь уже шла, по сути своей не может полностью совпадать с теорией — со знанием как таковым. Ведь оно есть отражение в голове человека. Познание требует тео­рии, а практика указывает на ее недостаточность: теория фиксирует неизменное, но на практике все находится в процессе изменения. В этой диалектике находят себе почву как вера в истинность, так и различные суеверия, хотя, казалось бы, познание не должно терпеть и не допускает суеверий.

Дважды два — всегда четыре, и это — истина точная и категорически достоверная. Но так же достоверно и то, что не существует совершенно равных друг другу предметов, явлений, процессов, и, следовательно, лю<