КЫПЧАКСКИЕ ЯЗЫКИ: КУМАНСКИЙ И АРМЯНО-КЫПЧАКСКИЙ

КЫПЧАКСКИЕ ЯЗЫКИ: КУМАНСКИЙ И АРМЯНО-КЫПЧАКСКИЙ

По монографии:

Александр ГАРКАВЕЦ. Кыпчакские языки: куманский и армяно-кыпчакский.– Алма-Ата: Издательство "Наука" АН КазССР, 1987.– 223 стр.

Авторская интерпретация с незначительными дополнениями.

ВВЕДЕНИЕ

Во многовековой и довольно сложной истории тюркских языков на территории современной Юго-Восточной Европы (главным образом, современной Украины) наиболее видное место занимают кыпчакские – кумано-половецкий, крымскотатарский, армяно-кыпчакский, караимский и урумский.

Язык куманов-кыпчаков-половцев-татар Северного Причерноморья и Приазовья XI-XIV веков доступен для изучения преимущественно по памятнику XIII-XIV веков "Сodex Cumanicus".

Несмотря на обилие научной литературы по этой рукописи, доныне остаются нерешенными не только общие вопросы происхождения памятника, но и узкоспециальные, в том числе лингвистические. Не утихают дискуссии по поводу условий, времени и места возникновения памятника, его назначения, авторства, о судьбах самой рукописи, о диалектной специфике отраженной в нем тюркской речи, а также персидского, немецкого и латинского языков [Drimba, 1970; 1981; Чеченов, 1978; 1979; Drüll, 1980; Дашкевич, 1985; 1986]. Сосуществование различных точек зрения по всем этим пунктам, особенно в решении вопроса о генетической связи современных тюркских языков с тюркской речью Кодекса, – следствие недостаточной разработанности узкоспециальной проблематики самого памятника и исторически соотносимых с ним явлений и событий, равно как и малоизученности языков, наиболее близких к речи этого памятника в структурном отношении.

Один из близкородственных языков – караимский – описан монографически К.М.Мусаевым [Мусаев, 1964]. Ведутся работы по диалектологии крымскотатарского языка [Изидинова, 1982 и др.]. Накоплены и уже опубликованы отдельным томомобразцы фольклора, устной речи и рукописные тексты урумов Северного Приазовья и словарь урумского языка [Гаркавец 1999; 2000]. Выявлено большое количество разножанровых армяно-кыпчакских письменных памятников [Deny, Tryjarski, 1964b; Гаркавец, 1993], а многие уже и опубликованы – с необходимым научным аппаратом [Kraelitz-Greifenhorst, 1912; Deny, 1957; Lewicki, Kohnowa, 1957; Schütz, 1961-1976; Deny, Tryjarski, 1964a; Tryjarski, 1968-2000; Дашкевич, Трыярски, Vásáry 1969; Гаркавец, 1993; Гаркавец, Хуршудян, 2001]. На этой базе сегодня можно всесторонне исследовать строй как урумского, так и и армяно-кыпчакского языков.

Настоящая книга посвящена двум из кыпчакских языков этого ареала – куманскому и армяно-кыпчакскому. По ним существует не очень богатая, но все же достаточно информативная источниковедческая [Drüll, 1980; Deny, Tryjarski, 1964b; Абдуллин, 1974; Гаркавец, 1980; 1981a, 1993; Гаркавец, Хуршудян, 2001], историографическая [Ligeti, 1981], библиографическая [Дашкевиич, 1979] и собственно лингвистическая литература (Библиография).

Куманская лексика полностью – с неизбежными проблематичными толкованиями – опубликована и в плане происхождения освещена в словарных изданиях [Kuun, 1880; Radloff, 1887; Grønbесh, 1942; Курышжанов, Жубанов, Белботаев, 1978] и цикле публикаций Владимира Дримбы [Drimbа,1970-1985], армяно-кыпчакская частично отражена в глоссариях к публикациям текстов, начиная с издания "Документы на половецком языке XVI века" Тимофея Ивановича Грунина [Документы, 1967], в конкордансе к кыпчакской части трех рукописных армянско-кыпчакских словарей XVII в., хранящихся в Австрийской национальной библиотеке и в Библиотеке Конгрегации мхитаристов в Вене [Tryjarski, 1968-1972], а также в специальных статьях [Schütz, 1966; Doerfer, 1968; Сlausоn,1971; Тrуjаrski,1968; 1972; 1975; 1984; 1999; 2000].

Широко, но все же не всегда адекватно и не с достаточной полнотой описаны типы слово-, формообразования и словоизменения [Gabаin, 1959; Ргitsаk,1959; Документы, 1967: 357-380; Гаркавец,1979; 1986b; 1987; 1988].

Синтаксису куманского языка посвящена специальная монография Владимира Дримбы [Dгimbа,1973], а вопросы армяно-кыпчакского синтаксического строя – преимущественно в плане функционирования и сочетаемости частей речи – рассмотрены в предшествующих публикациях автора [Гаркавец, 1975-1988].

Результаты новейших исследований отечественных и зарубежных ученых по проблематике Кодекса и относящимся к нему смежным историческим и лингвистическим вопросам нуждаются в обобщении. Этой задаче служат представленные в данной монографии специальные разделы: археографическое и внутреннее описание Кодекса, очерк концептуальной истории его изучения с изложением некоторых заслуживающих внимания гипотетических решений, а также обзор армяно-кыпчакской письменности.

В ходе подготовки нового издания Кодекса возникла необходимость в более адекватном анализе специфики соотношения между латинской графикой памятника и звуковым строем отраженной в нем тюркской речи [Dгimbа, 1970]. Аналогичная проблема стоит и перед исследователями кыпчакских памятников армянского письма [Sсhütz, 1961]. Поскольку именно от адекватности прочтения текстов во многом зависит эффективность лексикологических и грамматических сравнительно-исторических интерпретаций, особенно необходима последовательная экспликация имеющих место в памятниках соответствий между элементами графической и фонетической систем куманского и армяно-кыпчакского языков. Но прежде всего это, конечно же, путь к обоснованному решению вопроса о фонемном составе куманского языка Кодекса и кыпчакского языка армянописьменных памятников.

Имеющиеся описания морфологического строя куманского и армяно-кыпчакского языков в ряде своих моментов дискуссионны. Большинство расхождений между исследователями в морфологической интерпретации тех или иных словоформ вызвано, во-первых, недостаточным проникновением в специфику оригинальной куманской или армяно-кыпчакской графики, во-вторых, не однообразным членением текста и, в-третьих, чрезмерной зависимостью исследовательской интерпретации от ассоциаций по аналогии с более известными, но генетически либо структурно не связанными фактами других языков. Между тем, и Кодекс, и памятники армяно-кыпчакской письменности сами по себе предлагают значительный и во многом достаточный фактический материал, обычно не привлекаемый исследователями, но обладающий значительной объяснительной силой. Для Кодекса в данном смысле неоценимы данные его парадигматических и словарных латинско-куманских, а также куманско-немецких (разумеется, и латинско-персидско-куманских) параллелей и в еще большей степени – наличие надстрочных буквалистических латинских толкований куманских словоформ связных текстов.

Для объяснения грамматической специфики армяно-кыпчакских парадигм аналогичное значение имеют армянские словоформы, буквалистически – поморфемно воспроизводимые в кыпчакских словарях-пособиях по армянскому языку – Мат. 2267: 29-42 об.; Мат. 3522 [Еганян, 1962; Tryjarski, 1984], а также синхронические польские переводы армяно-кыпчакских документов XVII века.

Максимальный учет грамматической информации, содержащейся в самих памятниках,– первостепенное условие их адекватного понимания. И именно в этом эвристическая ценность рассмотрения куманского грамматического строя сквозь присущую памятнику призму латинской и немецкой парадигматики, символизирующей концептуальные представления составителей Кодекса о куманском языке. Поэтому мы сочли необходимым представить именную (местоимение, имя прилагательное и имя существительное) и глагольную парадигматику куманского языка, характеризуя семантико-функциональные особенности выделенных форм в свете их оригинальной грамматической интерпретации в самом памятнике.Тем более, что данный подход прежде в таком объеме и с такой последовательностью не применялся. Ограничение предмета описания словоизменением и семантико-функциональной характеристикой словоизменительных и некоторых словообразовательных (соотносимых с латинскими словоизменительными) форм предопределено материалом, ибо именно в их отношении параллельный латинский и немецкий инвентарь дает самую полную информацию. В то же время, сам куманский фактаж описывается в чисто тюркологическом аспекте с постоянным акцентом па отличительные свойства тюркских грамматических форм. В парадигматике местоимения, в частности, представлены лишь формы склонения, отличные от субстантивных, а функционирование местоименных форм рассмотрено совместно с субстантивными.

Кыпчакские грамматические формы при поморфемном толковании армянских парадигм зачастую используются в своих периферийных значениях либо представляют собой искусственные построения. Их появление в пособиях ни в коей мере не предопределено кыпчакским речевым узусом, но всецело обусловлено стремлением составителя – в учебных целях – морфологически адекватно воспроизвести структуру армянской словоформы, тоже нередко искусственной. Тем самым раскрываются потенциальные возможности тюркского грамматического строя, узуально не реализованные в речи носителей армяно-кыпчакского языка.

Объем армяно-кыпчакских текстов (десятки тысяч страниц) по сравнению с куманскими (82 неполных листа) огромен, и получаемая из них контекстуальная грамматическая информация лишь в плане указанных нераскрытых в узусе потенций дополняются данными словарей-пособий. Поэтому глава, посвященная описанию парадигматики армяно-кыпчакского языка, в своем построении не увязывается с общепринятой композицией описания армянского и славянских языков. Параллельный материал этих языков используется факультативно. В целях же сохранения методической и концептуальной целостности работы мы сочли целесообразным построить ее в той же последовательности, что и куманскую, и с таким же фактическим объемом, чем – при отсутствии морфологических индексов – стремились обеспечить возможность сопоставительного использования материала обеих глав читателем.

Материал источников приводится следующим образом.

Куманские словоформы ввиду своеобразности оригинального обозначения даются в латинской транслитерации и в кириллической транскрипции. При ссылках на Кодекс принята нумерация строк К.Грёнбека [Grønbech,1942] – за исключением л.59 и л.62, перенумерованных В.Дримбой [Drimba, 1973].

Армяно-кыпчакские словоформы только в графико-фонетических таблицах даны в транслитерации и транскрипции. В других местах транслитерация указывается (в скобках) в случае нерегулярного (неадекватного, гиперистического) обозначения звуков в оригинале. Ссылки, за исключением текстов, доступных лишь в транслитерации, даются на оригинал или факсимиле – с указанием страницы и строки, чем обеспечивается возможность критической оценки данного прочтения другими специалистами.

Глава I. Куманский язык – по памятнику "Codex Cumanicus"

Содержание памятника

ИТАЛЬЯНСКАЯ ЧАСТЬ

НЕМЕЦКАЯ ЧАСТЬ

Проблематика Кодекса

Первое описание памятника принадлежит библиографу Якобу Филиппу Томасини и содержится в его каталоге рукописей Венецианской библиотеки: в перечне книг, подаренных Франческо Петраркой, выдающимся поэтом итальянского Возрождения, этой библиотеке в 1362 году, рукопись определена как "Alfabetum Persicum, Соmaniсum еt Latinum Anonymi scriptum Anno 1303. Diе 11 Julii" [Kuun 1630: II, VI]. После заглавия в каталоге пприведено оригинальное название с датой и посвящением и первые строки словаря.

Начало научному изучению Кодекса положил немецкий востоковед Генрих-Юлиус Клапрот, который с 1807 по 1813 г. был экстраординарным академиком Российской Академии наук и перу которого принадлежат, в частности, труды по тюркологии: о быте и языке башкир, казахов, киргизов, якутов, исследования "Бабур-наме" и булгарских надписей [Кононов 1982: 109-110]. Через два года после журнального сообщения об обнаруженном памятнике [Klaproth, 1826] Г.-Ю.Клапрот опубликовал куманскую часть Кодекса на оригинальной, латинской, основе, в арабской транскрипции и с французским переводом [Klaproth, 1828]. Это издание с неминуемыми многочисленными ошибками авторского и типографского характера не могло удовлетворять исследователей, хотя и в таком виде текстом воспользовался О.Блау при изучении истории куманов и их языка [Blau, 1876]. Высказанное им неудовлетворение разделял и выдающийся венгерский ученый Геза Куун, который вскоре в Будапеште под общеизвестным теперь названием "Codex Cumanicus" опубликовал рукопись полностью, побуквенно воспроизведя ее латинской графикой, с большим и всесторонним историко-филологическим исследованием, постраничными и заключительными комментариями, относящимися преимущественно к куманской части, глоссариями-индексами – куманско-латинским, персидско-латинским, немецко-латинским, старо- и среднелатинско-классическолатинским, указателем собственных имен, дополнениями и исправлениями [Kuun,1880]. Этот фундаментальный труд, выполненный на базе наивысших достижений палеографии того времени, не утратил научной ценности и теперь, после появления целого ряда специальных тюркологических и иранистических исследований и публикаций текстов. Удовлетворительное в целом прочтение и стремление к адекватности воспроизведения, всесторонний научный аппарат сделали публикацию Г.Кууна одним из ценнейших пособий при изучении памятника по факсимильному изданию датского тюрколога Кааре Грёнбека [Grønbech, 1936]. Факсимильной части в книге К.Грёнбека предшествует археографическая справка, тематический перечень важнейшей литературы и внутреннее описание памятника. Одной из лучших тюркологических работ по памятнику является его куманско-немецкий словарь, снабженный списком собственных имен, глоссариями-индексами – латинско-куманским, немецко-куманским и постраничным указателем связанно употребленных куманских слов [Grønbech, 1942]. Изданиями Г.Куна и К.Грёнбека были стимулированы специальные тюркологические и иранистические исследования [Monchi-Zadeeh,1969; Bodrogligeti, 1971].

Куманский словарь с некоторыми загадками опубликовал В.В.Радлов [Radloff, 1887], давший тюркскому материалу собственную интерпретацию, которая в ряде существенных пунктов оказалась ошибочной. Так, звуки къ и х В.В.Радлов последовательно воспроизводит как къ, а звук ч, вопреки оригиналу, ему недоступному, передает как ц, настойчиво проводя параллель с галичским диалектом караимского языка.

С серией публикаций текстов и статей уяснительного характера выступил В.Банг [Ваng, 1910-1925], и именно его заслугой является идентификация куманских текстов с латинскими оригиналами.

Большинство тюркологических исследований сочетает рассмотрение общих вопросов (происхождение Кодекса, его авторства) с более частными (диалектная специфика, толкование отдельных мест, разбор иноязычных заимствований и т. д.) [Hunfalvy,1881; Teza,1891; Salemann; 1910 ; Salaville, 1911; 1914; Asim, 1916; Самойлович,1924; Малов, 1930; Gyorffy,1942; Zajączkowski,1949 и др.]. Особенно популярна наименее разборчивая часть связных текстов сборника – л.60-60 об., где содержится уникальная и, кажется, самая ранняя из зафиксированных большая подборка тюркских загадок [Nemeth,1913; Курышжанов,1960 и др.].

Накопление сравнительного материала в связи с бурным развитием тюркологии подготовило почву для появления трудов обобщающего характера, к которым принадлежат статьи А. фон Габен [Gabain, 1959; 1964], издание загадок А.Титце [Tietze,1966], "Куманский синтаксис" В.Дримбы с приложением абсолютного большинства связных текстов, переданных тюркологической транскрипцией, с графическими, библиографическо-текстологическими примечаниями, французским переводом и параллельными латинскими текстами – оригиналами куманских переводов [Drimba,1973], а также многочисленные текстологические разыскания [Drimba,1966-1985].

Ряд дискуссионных вопросов рассматривается в диссертации Дагмар Дрюлль [Drüll, 1980] и итоговой статье Л.Лигети [Ligeti,1981]. В последней, в частности, вновь оспаривается принадлежность Кодекса к коллекции Ф.Петрарки.

В работах А.К.Курышжанова [1956-1974] куманский язык Кодекса рассматривается на сравнительно-историческом фоне старокыпчакских письменных памятников средневековья из Европы, Азии и Мамлюкского Египта.

Попытку уяснения отношения языка сборника к некоторым западнокыпчакским языкам содержат работы А.А.Чеченова [1978; 1979].

Время возникновения венецианской рукописи обычно очерчивается периодом между 11 июля 1303 г. (по другому прочтению – 1330 г. [Drimba,1981]), согласно дате на первой странице, и 1362 г., когда вместе с другими книгами Ф.Петрарка подарил этот загадочный манускрипт Венецианской Республике.

Изучение бумаги Кодекса по формату и водяным знакам позволило установить, что тетради 1 и 2 написаны на бумаге "Realle", а третья – на бумаге "Recute" тех разновидностей, которые появились в Италии около 1310 г. Более того, знаки лл. 12/15 и 38/51 имеют особенности тех сортов бумаги "Realle", которые производились в Болонье около 1330 г. Исходя из этого, Д.Дрюлль делает вывод, что две первые тетради (лл. 1-59) возникли перед серединой XIV в. и являются второй или следующей копией неизвестного оригинала. Третью тетрадь, приброшурованную позже, она тоже считает копией приблизительно того же времени – за исключением оригинальных куманско-немецких словарей, относимых к середине XIV в. [Drüll,1980: 30-33].

Сомнение венгерских исследователей, что такая неприглядная рукопись, выполненная на бумаге, могла принадлежать к коллекции изысканных пергаментных кодексов Ф.Петрарки, оправленных в дорогие кожаные переплеты [Ligeti, 1981], не представляется достаточным для опровержения общепринятой точки зрения, опирающейся на атрибуцию Я.Ф.Томасини.

Дата возникновения оригинала продолжает оставаться проблематичной. Сомнения в отношении 11 июля 1303 г. возникли из-за неподтверждения этой даты переводным календарем из итальянской части. Давая персидские и куманские соответствия к латинским названиям месяцев, автор неминуемо – из-за несовпадения христианского солнечного и мусульманского лунного года – вынужден был называть те месяцы мусульманского года, которые во время составления календаря приходились на месяцы юлианского года (лл. 36 об., 10-21):

Jan(ua)r(ius) Safar Safar ay / сафар ай "январь"

Februar(ius) Rabiaual Sounz ау / сöвунч ай "февраль"

Marcius Rabio lagher Ylias ау / илк йаз ай "март"

Ар(ri)lis Gimediaual Тоb aу / тоб ай "апрель"

Madius Gimediclachel Sogufax ау / сонъгъу заз ай "май"

Junius Regep Сuх ау / кÿз ай "июнь"

Julius Saabam Оrta Сuх ау / орта кÿз ай "июль"

Aug(ustus) Ramada(n) Sonchux aу / сонъ кÿз ай "август"

Se(p)temb(e)r Saugal Chos ау / къыш ай "сентябрь"

Осtub(е)r Çil chaade Оrta Ches ау / орта къыш ай "октябрь"

Noue(m)ber Dilghia Сurba(n) bara(m) ау / къурбан байрам ай "ноябрь"

Decenb(е)r Mugara(m) Аsuc ау / ашукъ ай "декабрь"

Расчеты С.Ю.Малова на основе публикации Г.Куна по сравнительным таблицам христианского и мусульманского календарей Вюстенфельда-Малера 1926 г. показали, что такое совпадение месяцев было не в 1303 г., а раньше – в 1295 и 1296 гг. [Малов,1930; 348].

Результат С. Ю. Малова, как стало известно позже, получен на ложном основании и требует уточнения, во-первых, ввиду неидентичности воспроизведения данного календарика в издании Г.Куна и, во-вторых, вследствие недостаточной точности таблиц Вюстенфельда-Малера.

Дело в том, что в рукописи название regep переписчик случайно написал раньше названия gimediclachel, подобного началом предыдущему gimediaual. Из-за этого остальные строки персидской колонки оказались сдвинутыми вверх на одну позицию. Пропущенное название gimediclachel копиист дописал после названия regep, проведя корректирующие линии. Г.Кун внимания на эти линии не обратил, тем самым совместив ноябрь, и декабрь с мухаррамом, а именно из такого совпадения, к сожалению, исходил в своих расчетах С.Ю.Малов.

Установив ошибку Г.Куна по оригиналу, Д.Дрюлль произвела перерасчет по уточненным таблицам, исходя уже из совпадения января и сафара. Она обнаружила такое совпадение в 1292-1295 гг. [Drüll, 1980: 25-26].

Но и эта дата не окончательна, так как возникновение Кодекса возможно и позже (в первой половине XIVв. ), и гораздо раньше – в период существования половецкого католического епископства (1228-1241 гг.), когда (в 1227-1230 гг.) тоже отмечается такое совпадение, что видно из таблиц В.В.Цыбульского [1964: 60-66].В этой связи целесообразно привести подробные извлечения из специальной статьи В. Т. Пашуто [1966] об этом епископстве, ибо излагаемые в ней факты в таком ракурсе и в таком объеме исследователями Rодекса во внимание еще не принимались, хотя все та же Д.Дрюлль и упоминает о крещении половцев в 1227 г., но как единовременном эпизоде [Drüll, 1980: 130].

В.Т.Пашуто пишет:

"Когда Роберт, архиепископ Эстергома и примас Венгрии (родом франко-бельгиец), направлялся в крестовый поход в "Святую Землю", по пути ему встретился сопровождаемый доминиканцами сын половецкого хана Бортца (Bortz – Борис?) [Наверное, все-таки Бöрiчэ или Бöртчэ – от Бöрi и Берт (ДТС: 118) либо другое тюркское имя.– А. Г.]; он просил о крещении и сообщил Роберту, что послан отцом, который с 2 тысячами своих подданных тоже ждет крещения. Роберт обратился к Папе за разрешением идти не на арабов, а в Половецкую землю. Григорий IX назначил его 31 июля 1227 г. легатом для половцев и бродников (in Cumaniae et Brodniс terra), разрешив крестить население, строить храмы, ставить епископов и пр...

Архиепископ Роберт в сопровождении епископов Бартоломея и Рейнальда (оба родом французы) и Белы, сына короля, двинулся к половцам... Епископам удалось крестить хана Бортца с его ордой... Написание имени варьируется: Boricinis...

В 1229 году мы находим половцев в войсках Белы IV, идущих на Галичину. Этот хан и несколько других, более мелких, умерли христианами и погребены в половецких часовнях...

21. III. 1228 Папа назначил провинциала венгерских доминиканцев Теодориха епископом половцев... а король Бела усвоил себе титул "короля куманов"...

В 1235 и 1237 гг. венгерские доминиканцы Юлиан и др. в качестве миссионеров-разведчиков проникли и в Волжскую Булгарию и в Северовосточную Русь...

В 1238 году монах Бенедикт докладывал генеральному капитулу о крещении нескольких князей со многими людьми. Наибольших успехов доминиканцы добились среди половцев Малой Валахии (к западу от ОЛТ) в Юго-Западной Трансильвании...

Половецкое епископство, видимо, сыграло свою роль и в переселении в Венгрию орды хана Котяна. В годы монгольского нашествия Котян обратился с письмом к Беле IV, прося убежища и выражая готовность принять католичество. Король приветствовал это предложение, одарил половецких послов и направил с ними в обратный путь монахов-доминиканцев. Осенью 1239 г. король лично торжественно встретил Котяна и его 40-тысячную орду на границе. Высоким чиновникам было поручено расселить половцев внутри Венгрии. При крещении Котяном было заключено соглашение... [Но] в результате заговора хан Котян и другие половецкие неофиты были предательски убиты в Пеште, а половецкое войско устремилось к Саве и, сокрушая все на своем пути, ушло на Балканы. Позднее немало половцев оказалось на службе у Никеи... Само половецкое епископство просуществовало до 1241 г.; оно было сметено в огне борьбы молдавского народа с монгольским нашествием, когда воевода Бохетур (Байдар ?) вместе с другими вождями, переправившись через реку, именуемую Серет, вторглись в землю половецкого епископа и, победив людей, которые обратились на битву, приступили к полному ее завоеванию" [Пашуто,1966: 36-40].

Согласно уточненным таблицам [Цыбульский,1964; с.60-66], совпадение января и сафара (с началом хиджры 16 июля 622 года) минимум в один день ограничивается разбросом дней сафара с 4 декабря по 31 января и соответствует разбросу 1 мухаррама с 4 ноября по 1 января юлианского стиля:

23.12.1225 29.12.1257 25.12.1290 31.12.1322 26.12.1355

12.12.1226 19.12.1258 14.12.1291 20.12.1323 15.12.1356

2.12.1227 8.12.1259 2.12.1292 8.12.1324 4.12.1357

20.11.1228 26.11.1260 22.11.1293 26.11.1325 23.11.1358

10.11.1229 16.11.1261 11.11.1294 17.11.1326 13.11.1359

7.11.1327

Максимальное совпадение в 1227, 1259, 1292, 1324, 1357 гг. Первый из указанных периодов приходится на время полнокровной деятельности половецкого епископства и расселения половцев-католиков в Венгрии, где они вплоть до нашего времени помнили "Отченаш" по-кумански [Nemeth, 1961, с.122]. Несмотря на привлекательность и убедительность связь эта требует проверки с привлечением новых и новых материалов.

Что касается места окончательного формирования Кодекса, то наиболее вероятной следует считать Кафу – как по положению этого города в миссионерской деятельности католичества на Востоке, так и по его роли в экономических связях Европы с Востоком в XIII-XIVвв. Уже в 80-х годах XIII в. в Кафе, а также других городах – Солхате (Солдае), Керчи, Сарае, Вицине упоминаются Францисканские монастыри. В письме одного из монахов-францискан в кардинальский коллегиум в Авиньйоне сообщается об изучении в миссионерской школе в Кафе татарского языка, причем отмечается, что венгерские (!) францискане татарский язык усвоили быстрее, чем немцы и англичане, прибывшие сюда после них [Drüll, 1930: 130-131, 134].

Вероятно, для кого-то из этих миссионеров и была снята в спешном порядке копия латинско-персидско-куманского словаря и куманских переводов христианских текстов, присланная вместе со специально написанными по этому поводу латинскими заметками по куманской грамматике и начатым латинско-куманским алфавитным словарем.

Не подлежит сомнению, что окончательный вариант Кодекса был доработан именно представителем нищенствующего монашеского ордена францискан, основанного в Италии в начале XIII в. Франциском Ассизским (откуда и название). Об этом красноречиво свидетельствует обращение к этому святому в покаянной молитве, провозглашаемой перед верующими самим проповедником: Йÿгÿнинъиз, огъланлары, айтынъыз кенси йазукъынъызны: "Йазукълымен Бей Тенъригä, ары Мариам къатунгъа, ары Франаскъа, ары Петрус ары Паулускъа, дагъы барча арыларгъа, саа, тин ата... Йалбарурмен Мариам къатунгъа, ары Франаскъа, барча арыларгъа, меним ÿчÿн йалбарсунлар Бей Тенъригä" КК: 61, 1-9 «Поклонитесь, дети его, исповедайте грехи ваши такими словами:"Грешен я перед богом, пред святой девой Марией, святым Франциском, святым Петром и святым Павлом, и пред всеми святыми, и пред тобой, духовный отче... Молю деву Марию, святого Франциска, всех святых, пусть молятся за меня богу"». В приведенной молитве, отредактированной францисканцами, основатель ордена превознесен выше не только всех остальных святых, но и выше апостолов. В связи с этим уместно вспомнить, что в латинском названии итальянской части, точнее в посвящении, предваряющем словарь, Франциск не упоминается, а это в свою очередь может указывать на то, что словарь составлен не францисканцем, а представителем другого ордена, не исключено, что доминиканцем. В начальном посвящении упоминается св.Иоанн-евангелист, на основании чего выдвигалось предположение о составлении Кодекса в монастыре, посвященном этому апостолу в окрестностях Ак-Сарая [Schütz, 1976: 201] со ссылкой на [Bang, 1913; 244-245; Gyorffy,1942: 16; Gabain,1964: 243-244]. Но возможно, свою роль сыграла здесь всего лишь приверженность воинствующего и экспансионистски настроенного ордена доминикан этому апостолу, наиболее пламенному из евангелистов. Проблематика происхождения, авторства, времени и места возникновения памятника и его окончательной редакции остается открытой.

Несомненно доказанным следует считать утверждение о связи персидского языка сборника с классическим персидским в том виде, как он преподавался в школах Хорасана, и с разговорным языком персидских диалектов от Баку до Мазандарана [Monchi-Zadeh,1969: 19], а также вывод о средненемецком в своей основе типе немецкого языка Кодекса: анализ немецкого лексического материала позволил Д.Дрюлль, несмотря на ряд исключений, прийти к мысли о связи немецкой речи памятника с территорией на север от линии Бенратера и тождестве со средненемецким языком того времени – Ostmitteldeutsch: Thürinisch, Obersachsiscch, Schlesisch, Hochpreussisch [Drüll,1980: 94, 102, 105, 129, 136].

Тюркский язык Кодекса в нем самом определен четырежды: в латинских выражениях итальянской части как куманский – соma(n)iсum 1,5; chomaniсho 35 об.,2, а в тюркских записях более поздней немецкой части как татарский – татарче 61 об.,25 "по-татарски"; татар тiл 81 об.,32 "татарский язык". В одной из загадок встречаем также этническое самоназвание кыпчаков: къыпчакъда йох 60,16 "у кыпчаков нет". Примечательны в связи с этим этноопределения представителей орды в синхронических хроникальных записях на греческом синаксаре из Сугдеи (Судака), христианское население которого еще до нашествия отчасти было тюркоязычным: tataroi "татары" (1223, 1239, 1249 гг.), nogai to jusatw "Ногаево войско" (1299) г.), ozpekh "узбеки" (1322, 1327 гг.), aqeoi agarhnh "безбожные агаряне" (1323 г.), aqeoi "безбожные" (1338 г.); paraskeuh tatarissa cristianh "Параскева, татарка, христианка", iw cristi. tatar "Иоанн, христианин, татарин" [Антонин, 1863: заметки №№ 5, 10, 11, 30, 33, 68, 82, 103, 104, 181].

Продолжение следует.

КЫПЧАКСКИЕ ЯЗЫКИ: КУМАНСКИЙ И АРМЯНО-КЫПЧАКСКИЙ

По монографии:

Александр ГАРКАВЕЦ. Кыпчакские языки: куманский и армяно-кыпчакский.– Алма-Ата: Издательство "Наука" АН КазССР, 1987.– 223 стр.

Авторская интерпретация с незначительными дополнениями.

ВВЕДЕНИЕ

Во многовековой и довольно сложной истории тюркских языков на территории современной Юго-Восточной Европы (главным образом, современной Украины) наиболее видное место занимают кыпчакские – кумано-половецкий, крымскотатарский, армяно-кыпчакский, караимский и урумский.

Язык куманов-кыпчаков-половцев-татар Северного Причерноморья и Приазовья XI-XIV веков доступен для изучения преимущественно по памятнику XIII-XIV веков "Сodex Cumanicus".

Несмотря на обилие научной литературы по этой рукописи, доныне остаются нерешенными не только общие вопросы происхождения памятника, но и узкоспециальные, в том числе лингвистические. Не утихают дискуссии по поводу условий, времени и места возникновения памятника, его назначения, авторства, о судьбах самой рукописи, о диалектной специфике отраженной в нем тюркской речи, а также персидского, немецкого и латинского языков [Drimba, 1970; 1981; Чеченов, 1978; 1979; Drüll, 1980; Дашкевич, 1985; 1986]. Сосуществование различных точек зрения по всем этим пунктам, особенно в решении вопроса о генетической связи современных тюркских языков с тюркской речью Кодекса, – следствие недостаточной разработанности узкоспециальной проблематики самого памятника и исторически соотносимых с ним явлений и событий, равно как и малоизученности языков, наиболее близких к речи этого памятника в структурном отношении.

Один из близкородственных языков – караимский – описан монографически К.М.Мусаевым [Мусаев, 1964]. Ведутся работы по диалектологии крымскотатарского языка [Изидинова, 1982 и др.]. Накоплены и уже опубликованы отдельным томомобразцы фольклора, устной речи и рукописные тексты урумов Северного Приазовья и словарь урумского языка [Гаркавец 1999; 2000]. Выявлено большое количество разножанровых армяно-кыпчакских письменных памятников [Deny, Tryjarski, 1964b; Гаркавец, 1993], а многие уже и опубликованы – с необходимым научным аппаратом [Kraelitz-Greifenhorst, 1912; Deny, 1957; Lewicki, Kohnowa, 1957; Schütz, 1961-1976; Deny, Tryjarski, 1964a; Tryjarski, 1968-2000; Дашкевич, Трыярски, Vásáry 1969; Гаркавец, 1993; Гаркавец, Хуршудян, 2001]. На этой базе сегодня можно всесторонне исследовать строй как урумского, так и и армяно-кыпчакского языков.

Настоящая книга посвящена двум из кыпчакских языков этого ареала – куманскому и армяно-кыпчакскому. По ним существует не очень богатая, но все же достаточно информативная источниковедческая [Drüll, 1980; Deny, Tryjarski, 1964b; Абдуллин, 1974; Гаркавец, 1980; 1981a, 1993; Гаркавец, Хуршудян, 2001], историографическая [Ligeti, 1981], библиографическая [Дашкевиич, 1979] и собственно лингвистическая литература (Библиография).

Куманская лексика полностью – с неизбежными проблематичными толкованиями – опубликована и в плане происхождения освещена в словарных изданиях [Kuun, 1880; Radloff, 1887; Grønbесh, 1942; Курышжанов, Жубанов, Белботаев, 1978] и цикле публикаций Владимира Дримбы [Drimbа,1970-1985], армяно-кыпчакская частично отражена в глоссариях к публикациям текстов, начиная с издания "Документы на половецком языке XVI века" Тимофея Ивановича Грунина [Документы, 1967], в конкордансе к кыпчакской части трех рукописных армянско-кыпчакских словарей XVII в., хранящихся в Австрийской национальной библиотеке и в Библиотеке Конгрегации мхитаристов в Вене [Tryjarski, 1968-1972], а также в специальных статьях [Schütz, 1966; Doerfer, 1968; Сlausоn,1971; Тrуjаrski,1968; 1972; 1975; 1984; 1999; 2000].

Широко, но все же не всегда адекватно и не с достаточной полнотой описаны типы слово-, формообразования и словоизменения [Gabаin, 1959; Ргitsаk,1959; Документы, 1967: 357-380; Гаркавец,1979; 1986b; 1987; 1988].

Синтаксису куманского языка посвящена специальная монография Владимира Дримбы [Dгimbа,1973], а вопросы армяно-кыпчакского синтаксического строя – преимущественно в плане функционирования и сочетаемости частей речи – рассмотрены в предшествующих публикациях автора [Гаркавец, 1975-1988].

Результаты новейших исследований отечественных и зарубежных ученых по проблематике Кодекса и относящимся к нему смежным историческим и лингвистическим вопросам нуждаются в обобщении. Этой задаче служат представленные в данной монографии специальные разделы: археографическое и внутреннее описание Кодекса, очерк концептуальной истории его изучения с изложением некоторых заслуживающих внимания гипотетических решений, а также обзор армяно-кыпчакской письменности.

В ходе подготовки нового издания Кодекса возникла необходимость в более адекватном анализе специфики соотношения между латинской графикой памятника и звуковым строем отраженной в нем тюркской речи [Dгimbа, 1970]. Аналогичная проблема стоит и перед исследователями кыпчакских памятников армянского письма [Sсhütz, 1961]. Поскольку именно от адекватности прочтения текстов во многом зависит эффективность лексикологических и грамматических сравнительно-исторических интерпретаций, особенно необходима последовательная экспликация имеющих место в памятниках соответствий между элементами графической и фонетической систем куманского и армяно-кыпчакского языков. Но прежде всего это, конечно же, путь к обоснованному решению вопроса о фонемном составе куманского языка Кодекса и кыпчакского языка армянописьменных памятников.

Имеющиеся описания морфологического строя куманского и армяно-кыпчакского языков в ряде своих моментов дискуссионны. Большинство расхождений между исследователями в морфологической интерпретации тех или иных словоформ вызвано, во-первых, недостаточным проникновением в специфику оригинальной куманской или армяно-кыпчакской графики, во-вторых, не однообразным членением текста и, в-третьих, чрезмерной зависимостью исследовательской интерпретации от ассоциаций по аналогии с более известными, но генетически либо структурно не связанными фактами других языков. Между тем, и Кодекс, и памятники армяно-кыпчакской письменности сами по себе предлагают значительный и во многом достаточный фактический материал, обычно не привлекаемый исследователями, но обладающий значительной объяснительной силой. Для Кодекса в данном смысле неоценимы данные его парадигматических и словарных латинско-куманских, а также куманско-немецких (разумеется, и латинско-персидско-куманских) параллелей и в еще большей степени – наличие надстрочных буквалистических латинских толкований куманских словоформ связных текстов.

Для объяснения грамматической специфики армяно-кыпчакских парадигм аналогичное значение имеют армянские словоформы, буквалистически – поморфемно воспроизводимые в кыпчакских словарях-пособиях по армянскому языку – Мат. 2267: 29-42 об.; Мат. 3522 [Еганян, 1962; Tryjarski, 1984], а также синхронические польские переводы армяно-кыпчакских документов XVII века.

Максимальный учет грамматической информации, содержащейся в самих памятниках,– первостепенное условие их адекватного понимания. И именно в этом эвристическая ценность рассмотрения куманского грамматического строя сквозь присущую памятнику призму латинской и немецкой парадигматики, символизирующей концептуальные представления составителей Кодекса о куманском языке. Поэтому мы сочли необходимым представи<