Всё это, видите ль, слова, слова, слова.

Иные, лучшие мне дороги права;

Иная, лучшая потребна мне свобода:

Зависеть от властей, зависеть от народа —

Не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому

Отчёта не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

— Вот счастье! вот права...[228]

Это стихотворение вместе с «Памятником» и целым рядом других совершенных произведений было обнаружено в столе Пушкина после его ухода из жизни. Стихотворец обозначил его как перевод с итальянского языка. Сотни стихов не были известны современникам — потому им не было дано понять его.

Да, это стихи о свободе, о той свободе, к пониманию которой мы еле-еле подбираемся спустя два века после рождения Пушкина. Свобода начинается с просвещения, с самопознания, с уважения и почитания самого себя:

Ещё одной высокой, важной песни

Внемли, о, Феб, и смолкнувшую лиру

В разрушенном святилище твоём

Повешу я, да издаёт она,

Когда столбы его колеблет буря,

Печальный звук! ещё единый гимн[229] —

Внемлите мне, пенаты,[230] — вам пою

Обетный гимн…

Оставил я людское племя,

Дабы стеречь ваш огнь уединенный,

Беседуя с самим собою. Да,

Часы неизъяснимых наслаждений!

Они дают мне знать сердечну глубь,

В могуществе и немощах его,

Они меня любить, лелеять учат

Не смертные, таинственные чувства,

И нас они науке первой учат —

Чтить самого себя…[231]

«В высоких средах вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более яркие… кроме совести и Бога я не боюсь никого, не дрожу ни перед кем. Я таков, каким был, каким в глубине естества моего останусь до конца дней: я люблю свою землю, люблю свободу и славу отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и сердечных сил»[232].

Александр Сергеевич не искал славы толпы, то есть возвышения, но, он и не унижался, а потому не оставлял без ответа выпадов противников. Пушкин писал 1.9.22 г. П.А. Вяземскому: «почитаю мщение одной из первых христианских добродетелей. Куда не досягает меч законов, туда достаёт бич сатиры[233]»[234].

И в этот же год писал брату Льву: «Никогда не забывай умышленной обиды, — будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление»[235].

Князь Вяземский вспоминал: «При всём добросердечии своём, он был довольно злопамятен, и не столько по врождённому свойству и увлечению, сколько по расчёту; он, так сказать, вменял себе в обязанность, поставил себе за правило помнить зло и не отпускать должникам своим[236]. Кто был в долгу у него, или кого почитал он, что в долгу, тот, рано или поздно, расплачивайся с ним, волею или неволею. Для подмоги памяти своей, он держался в этом отношении бухгалтерного[237] порядка: он вёл письменный счёт своим должникам настоящим или предполагаемым; он выжидал только случая, когда удобнее взыскать недоимку. Он не спешил взысканием; но отметка "должен" не стиралась с имени, но Дамоклов меч[238] не снимался над повинной головой, пока приговор его не был приведён в исполнение… На лоскутках бумаги были записаны у него некоторые имена, ожидавшие очереди своей; иногда были уже заранее заготовлены при них отметки, как и когда взыскать долг, значившийся за тем или другим… Если Пушкин и был злопамятен, то разве мимоходом и беглым почерком пера напишет он стих-насмешку, внесёт кого-нибудь в свой "Евгений Онегин" или в послание, и дело кончено... В действиях, в поступках его не было и тени злопамятства, он никому не желал повредить…не только не таился, а желал, чтобы собственноручная стрела долетела по надписи, и чтобы знали, чья эта стрела»[239].

А.С. Пушкин нарисовал свой лик в феврале 1824 г. на листе «Евгения Онегина».

Сам Александр Сергеевич говорил о себе: «Я не зол, никому не желаю дурного, я не изменник, не лгун; я вспыльчив, но не злопамятен и не завистлив. Я искренен и умею любить друзей и быть им верным, но у меня колкий язык»[240].

Пушкин был защитником истины, а оружием его было слово. Александр Сергеевич был безстрашным человеком и неоднократно участвовал в стычках с оружием. Он был не злопамятен к смиренным глупцам, но к врагам относился иначе:

О муза пламенной сатиры!

Приди на мой призывный клич!

Не нужно мне гремящей лиры,

Вручи мне Ювеналов бич!..[241]

А вы, ребята подлецы, —

Вперёд! Всю вашу сволочь буду

Я мучить казнию стыда!

Но, если же кого забуду,

Прошу напомнить, господа!

О, сколько лиц безстыдно-бледных,

О, сколько лбов широко-медных

Готовы от меня принять

Неизгладимую печать![242]

МУДРЕЦ И ЧЕРНЬ

Нет более ничтожного, глупого, презренного, жалкого, себялюбивого, злопамятного, завистливого и неблагодарного животного, чем толпа. Пушкин тяготился невежеством окружения и не желал быть среди толпы. Он желал её просветить и жить среди людей просвещённых. В своих мыслях о воспитании, представленных царю в 1826 г., Александр Сергеевич показал, как надо учить юношество, чтобы их познания были самыми необходимыми в жизни. А.И. Тургенев писал в дневнике: «Знать наша не знает славы русской, олицетворённой в Пушкине»[243].

Пушкин после беседы с Николаем I выразил свои убеждения графу Струтынскому: «Безусловная свобода, не ограниченная никаким Божеским законом, никакими общественными устоями, та свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы или сумасшедшие, невозможна, а если бы была возможна, то была бы гибельна как для личности, так и для общества, что без законной власти, блюдущей общую жизнь народа, не было бы ни родины, ни государства, ни его властной мощи, ни исторической славы, ни развития; что в такой стране, как Россия, где разнородность государственных основ, огромность пространства и темнота народного (да и дворянского!) населения требуют мощного направляющего воздействия, — в такой стране власть должна быть объединяющей, согласующей, воспитывающей и долго ещё должна оставаться навязанной и неограниченной или единовластной, потому что иначе она не будет чтимой и устрашающей, между тем, как у нас до сих пор непременное условие существования всякой власти — чтобы перед ней смирялись, чтобы в ней видели всемогущество, полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас самого Бога.

Конечно, это безусловное единовластное правление одного человека, стоящего выше закона, потому что сам устанавливает закон, не может быть неизменным правилом, предопределяющим будущее; единовластию суждено подвергнуться постепенному изменению и некогда поделиться половиною своей власти с народом. Но это наступит еще не скоро, потому что скоро наступить не может и не должно…Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом безусловного правления…

Для глубокого преобразования, которого Россия требует, мало одной воли правителя, как бы он ни был твёрд и силён. Ему нужно содействие людей и времени, нужно соединение всех высших духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к возвышению самоуправления в народе и чувства чести в обществе»[244].

В своих произведениях и, особенно в научной рукописи, он показал, какое общественное устройство Русского государства приемлемо в XXI веке — это согласованное и стройное общественное самоуправление, основанное на применении Законов Вселенной:

Вам объяснять правления науку

Излишним было б для меня трудом —

Не нужно вам ничьих советов. — Знаньем

Превыше сами вы всего. Мне только

Во всём на вас осталось положиться.