Валентин Петрович КАТАЕВ был лучшим советским писателем

Он умел все. Он писал увлекательные пьесы, смешные фельетоны, добротные и не без форса соцреалистические романы. Он наделен был феноменальным пластическим даром: все описанное, как живое. И умел обходиться без этого дара, когда требовалось. Так написаны почти вся его фронтовая проза и невыносимое, но совершенное в своем роде произведение «Я, сын трудового народа» (1937). Даже на самых конъюнктурных его сочинениях вроде повести «Поездка на юг» (1951) лежит отсвет счастья: человек испытывал удовольствие всякий раз, как садился за письменный стол, пусть и в самые мерзкие времена. Несколько раз он чудом уцелел. Его не взяли. Не потому, что спина была гибкая, а потому, что перед истинным талантом (если, конечно, понять природу этого таланта было в его силах) Сталин все-таки трепетал. Он не понимал величия Мандельштама или уникальности Павла Васильева, но на Пастернака, Булгакова и Катаева его вкуса хватало.

При всем том Катаев был гений, что очень трудно сочетать со званием лучшего советского писателя. Невозможно одновременно читать его статьи (поздние, уже семидесятых годов) и поздние книги, составившие огромную отдельную литературу. Непонятно, как мог этот небожитель, вдруг, с 1965 по 1985 годы, написавший десяток бесспорных и исключительных шедевров, оставаться нормальным советским человеком -- даже слишком советским, -- жить в Переделкине, отпускать циничные шуточки, давать интервью, осуждать политику Рейгана, ходить на прогулки. Ничего выше, чем его поздняя «мовистская» проза, в Советском Союзе времен так называемого застоя не печаталось.

Ну, может быть, Трифонов. Но над Трифоновым кто же плакал? А над последними страницами «Травы забвенья» не заплачет только дурак набитый.

Хочу писать этими катаевскими абзацами - удивительно удобный он придумал метод. А может, не придумал. Стихотворения в прозе вошли в моду во Франции во второй половине XIX века, их писали Лотреамон и Рембо, от них заразился Тургенев (и, как все русские, перенял иноземный опыт так, что иностранцы рядом с ним померкли). Стихи в строчку надумал писать Эренбург, от него научилась Шкапская - поэт классом выше. Получается проза стихами, в которую естественно входят поэтические фрагменты; проза сновидческая, ассоциативная, резко и ярко интонированная. Так был написан «Святой колодец».

СНАЧАЛА НИКТО НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛ

Никому другому, собственно, и не разрешили бы ничего подобного. А так - старик, заслуженный писатель, верный ленинец. Создатель журнала «Юность». Автор тетралогии «Волны Черного моря». «Белеет парус одинокий». Непосредственный участник революции. Работал под руководством самой Крупской. Знал Маяковского. И пишет как будто в нашем духе. Называет себя сыном революции и говорит, что всем обязан ей. Пусть экспериментирует. Экспериментирует же, допустим, Арагон.

Пускай себе.

И Катаев стал одну за другой печатать лучшие свои вещи, которые только и поставили его наконец в один ряд с гениальными друзьями и сверстниками: Багрицким, Есениным, Олешей, Ильфом и младшим катаевским братом Петровым, Булгаковым... Поздний расцвет. Ренессанс. Вторая молодость. Со многими его ровесниками это случилось во времена «оттепели». Но этот был хитер -- ждал. Или просто еще не оттаял.

На самом деле, я думаю, причина в ином. Настоящую вещь все равно можно написать только на тему, которая серьезно и по-настоящему тебя волнует, достает, лишает сна; так Пастернак мог писать о чем угодно, но шедевры свои написал о любви-жалости, любви-сострадании, любви Фауста к Гретхен и о Христе. Катаев называл чувственность главной чертой поэзии Пастернака; чувственность и чувствительность -- вот так будет точнее. Главной чертой Олеши, вовремя осознанной и описанной, была великая испепеляющая зависть -- не мелкая, но титаническая, зависть-страсть, направленная на всех, кто знал в жизни свое место. Ну и так далее.

Катаев был художник бунинской школы (во многом пошедший дальше учителя), и главной чертой его натуры был страх смерти, проистекавший от болезненного, небывало острого чувства жизни. Страстная фотографическая память, жадность обоняния, вкуса и осязания, жажда все ухватить, зацепить, спасти хотя бы путем мгновенной фиксации. Никакая фотография не удовлетворила бы его - что фотографии перед его описаниями! Стоит вспомнить трубочки южного растения бигнонии, прелые, пряные, или моченый горох в московской пивной, или «ядовитую зелень озимых» из его собственного раннего стихотворения.

Такая острая жажда жизни всегда соседствует с непобедимым и неотступным страхом смерти, с ужасом перед ходом времени, с которым ничего не сделаешь; Бунин время ненавидел, растягивал, задерживал, останавливал его, как мог. Главные свои темы Катаев столкнул в недавно опубликованном стихотворении сорок второго года (писал стихи до шестидесяти лет): «Ее глаза блестели косо, арбузных косточек черней, и фиолетовые косы свободно падали с плечей. Пройдя нарочно очень близко, я увидал, замедлив шаг, лицо, скуластое, как миска, и бирюзу в больших ушах. С усмешкой жадной и неверной она смотрела на людей, а тень бензиновой цистерны, как время, двигалась по ней».

Она стоит, а время двигается, и ничего не сделаешь.

В поздних катаевских сочинениях эта тоска по уходящей жизни достигает такого накала, что читать их физически больно: обжигаешься. «Неужели жизнь прошла?», «Неужели все позади?», «Нет возврата!». Это рефрены его последних сочинений. «Неужели этот мальчик тоже я?!» Время и то, что оно делает с человеком, -- так обозначал свою тему Бродский, но его тема скорее все-таки была -- время и то, что оно делает с мрамором. А Катаев - живой человек, да, со слабостями, с увлечениями, с одесскими шуточками, с конформизмом, с мучительным стыдом воспоминаний об ошибках, отступлениях и насилиях над собой; из всех талантов у этого человека -- только музыкальное, ритмическое чувство формы и пластический дар, тесно связанный с животной, толстовской остротой восприятия. Этот человек любит хорошие вещи не потому, что чтит богатство или жаден до роскоши, но потому, что физически наслаждается шелком хорошего галстука, хрустеньем новой купюры, вкусом крепкого сладкого чая с красным ямайским ромом... Я почти ничего не помню из его семейной хроники «Кладбище в Скулянах», но как помню эту чашку чая с ромом! Чашку, которую он так и не выпил, - его, вольноопределяющегося, выгнали из буфета, где пить имели право одни офицеры. Всю жизнь мучила его эта чашка, хотя он выпил их таких с тех пор - бессчетно.

Катаев был писателем этой единственной темы - уходящего времени, уничтожаемых им на каждом шагу прелестных частностей, мелочей, деталей, этих превосходных вкусностей и роскошей, вещей и слов (ведь и слова стираются, из революционной музыки делаясь суконной агиткой); материал его всегда был один и тот же - Одесса, степной юг, море, революция, агитпоездка по деревням, арест, страшный тюремный двор, где расстреливали под рокот грузовика... Лучше всего он написал именно об этом в «Траве забвенья», отчасти в «Вертере». Там похоронен лучший и ненаписанный его роман «Девушка из совпартшколы» -- история девушки, которая должна была обманом заманить в свои сети организатора белогвардейского заговора и потом сдать его красным. Она заманила, влюбилась по-настоящему, сдала -- и сломала себе жизнь на этом, больше ничего хорошего с ней не случилось. К этой истории Катаев присочинил вызывающе несоветский, мучительно горький финал о том, как его красавица Клавдия Заремба, девушка с пороховой мушкой над верхней губой, доживает в болезни и одиночестве, железная девочка из Одессы, а безнадежно влюбленный в нее повествователь сорок лет спустя встречает в Париже ее бывшего возлюбленного, того самого белогвардейца, которого она так любила и которого сдала. Он сумел тогда бежать: выпрыгнул из грузовика, в котором их везли на расстрел; бежал в Румынию, потом в Париж... О Клавдии Зарембе он не помнил.

К этой истории о любви и предательстве Катаев возвращался трижды, об этом написаны сегодня интересные исследовательские работы. Думаю, возвращение его к теме было обусловлено не только тем, что сам он был арестован в Одессе и чудом избежал расстрела; это к нему, а не к герою рассказа «Отец» Петру Синайскому, приходил на свидания несчастный, униженный, плачущий отец, любимый добрый папа из «Паруса» и «Хуторка в степи»; это он, Катаев, замирал у дверей камеры в третьей танцевальной позиции, почему-то веря, что это его спасет. Таких описаний страха смерти, какие есть в «Отце», немного в русской литературе. Но возвращение к теме объяснялось, конечно, не только этой травмой, а тем, что тут опять сходились две катаевские темы: любовь и смерть. Невыносимая, острее не бывает, любовь к девушке из совпартшколы и ужас смерти, являющейся ниоткуда, караулящей за любым углом. Вот еще одного катаевского альтер эго, поэта Рюрика Пчелкина, ловит в степи непонятно откуда взявшаяся банда; он чудом избегает расстрела (при нем документ от Одесского ревкома, удостоверение лектора-просветителя), но даже и в этот миг, когда он бежит от толстого мужика, смеха ради палящего ему вслед, в голове его возникают стихи: «Тихим вздохом, легким шагом, через сумрак смутных дней по лугам и по оврагам бедной Родины моей, по глухим ее лесам, по непаханым полям каждый вечер бродит кто-то, утомленный и больной, в голубых глазах дремота веет вещей теплотой... И в плаще ночей высоком плещет, плещет на реке, оставляя ненароком след копыта на песке...»

ГЕНИАЛЬНО

Он был истинно революционным художником и не лгал, называя себя сыном революции в том смысле, конечно, что только революция позволила ему испытать это небывалое соседство любви и смерти. Больше того: он был самым революционным писателем России, потому что в революции, кроме любви и смерти, ничего интересного нет. Есть декреты, социальный взрыв, суконный новояз, бурное взаимное уничтожение красных и белых на почве тотального разочарования в социальном переустройстве (это может называться террором, а может - Гражданской войной), но для художника это все, в общем, непродуктивно. Вот почему ранний Маяковский более революционен, чем вся его «Мистерия-буфф». Где столкновение любви и смерти, юношеской мучительной жажды и неотвратимой железной машины (тень цистерны) - там литература, и об этом весь настоящий Катаев. Трепет жизни на грани уничтожения, трепет лиственной тени на слепяще-яркой белой стене одесского полдня. Об этом же - и весь Бунин, другой седой волк русской прозы. Но думаю, что Катаев в своей изобразительной силе пошел дальше Бунина и дальше другого своего кумира - Набокова. Потому что Катаев музыкальней, все-таки его стихи лучше набоковских.

Я даже думаю, что он был странным набоковским двойником, его зеркальным отражением. Один из главных законов всего живого на свете - парность, и почти у каждого нашего гения есть несомненный западный двойник. У Платонова, скажем, - Фолкнер. Тут можно проследить занятнейшие параллели (с Хемингуэем, впрочем, тоже). Набоков и Катаев зеркальны во всем - дело тут, конечно, еще и в социальном антагонизме. Оба, что интересно, атеисты; оба начинали как поэты, к революции относились одинаково страстно и пристрастно - один с обожанием, другой с ненавистью. Катаев сильно начал, с тридцатых по пятидесятые писал посредственно (не считая, конечно, «Паруса»), закончил блистательно. Набоков начал слабо, с тридцатых по пятидесятые писал исключительно сильно, закончил посредственно. Оба описали круг - опять-таки любимая фигура и любимый тип композиции у обоих. Насколько я знаю, Катаев Набокова ценил, называл его описания феноменом, чудом стиля; отзывов Набокова о Катаеве, по-моему, нет, но Ильфа и Петрова он обожал, не зная, что сюжет «Двенадцати стульев» подсказан именно Катаевым.

Я ЖЕ ГОВОРЮ, ОН УМЕЛ ВСЕ

Конечно, такую тоску по уходящей жизни способен испытывать только атеист. У верующих есть система утешений, более или менее действенных, вот почему изобразительная сила Толстого, звериная сила обреченного, куда-то девается в его проповеднических вещах. Когда описывает, он знает, что конечен, иначе откуда бы такая острота? Я исчезну, мир останется. Когда проповедует, он надеется, что воскреснет, что никуда не денется... Как знать, вдруг есть хоть какой-то шанс? Но голодная цепкость глаза - это дар обреченных. Бунин мог сколько угодно восхищаться Божиим величием -- художник, он понимал и ценил другого художника, но в бессмертие уверовать не мог никак. Какое бессмертие, когда такие яркие краски, такой зной, такая абсолютная, исчерпывающая полнота бытия в минуты сильной любви и столь же полного, совершенного отдыха? Какое бессмертие, когда такой блеск моря, шелест и запах акаций, белая чесучовая толпа, немыслимая небесная синь, какая может быть вечная жизнь, когда за всем этим блеском черной подкладкой стоит такая несомненная, такая явная смерть?

«Я глотал твой мед, я вдыхал твой яд, я вкушал от твоих щедрот. Твой зыбучий блеск наполнял мой взгляд, виноград освежал мне рот. Я бывал в Париже, я жил в Крыму, я гулял на твоем пиру - и в каком-то смысле тебя пойму, если все-таки весь умру».

Конечно, он был южанин. Южанин настоящий, морской, одесский, хитрый и жовиальный, но без вечной еврейской уязвленности и одновременно без еврейского чувства причастности к какой-то великой спасительной общности, без той причастности, которая позволяла Бабелю, вечному чужаку в Конармии, в любом местечке немедленно почувствовать себя своим. Отсюда и бабелевская раздвоенность - входя в эти местечки как конармеец, иногда вынужденно участвуя в боях и грабежах, он был и жителем их, жертвой боев и грабежей; в этом исток неповторимой интонации «Конармии» -- интонации жертвы и мстителя; это ведь книга покаянная. У Катаева этого не было. Жадность к жизни, страстность, темперамент и - сладкое чувство, что нечего терять.

Я завидую жителям приморских городов. Сам при первой возможности устремляюсь в такие города. С ума без них схожу. У них своя метафизика. Соседство моря придает их жизни особую хрупкость - на них как бы всегда что-то надвигается, - и одновременно вечность: рядом с ними всегда есть что-то, чего не отменишь. Хрупкая вечность. Вот это и будет Катаев.

Ай да формула, ай да я! Он очень любил такие автокомментарии отдельной строкой. Думаю, именно эта предельная субъективность, живая разговорность его прозы и придавала обаяние всем этим сложным, хрупким конструкциям, многословным описаниям, длинным придаточным предложениям, которые, помню, мы разбирали на журфаке на уроках любимой Гавриловой-Вигилянской, дававшей на разбор огромные фразы из «Кубика», маленького волшебного шестигранника, где он впервые набрел на эту длинную фразу, позволявшую объединить в одной ассоциативной цепочке бесконечно разные предметы, ветвящейся, как и ее синтаксическая схема на зеленой доске с бледными меловыми картинками, осыпающимися почти сразу, как всякая жизнь...

Писать о художнике можно только его методом. Метод Катаева иллюзорно прост. Но, конечно, за всеми этими ритмизованными периодами, имитирующими ход времени, еще и нечеловеческая наблюдательность, и старческая тоска.

Где уж нам, как любил иронически замечать все тот же Катаев.

Довлатов, человек недалекий, в типично эмигрантском фельетоне «Чернеет парус одинокий» искренне удивлялся: как это Катаев мог хвалить Ленина?

Очень просто. Он его действительно любил. Он восхищался классовым подходом к литературе. Есть у него об этом вполне искренний рассказ «На полях романа», где не в силах раскрыть секрета толстовского изобразительного и сюжетостроительного мастерства он объясняет его устами старого коммуниста, просто и толково: Толстой как помещик сочувствует Левину и не любит аристократа Вронского (он к пятидесяти годам вполне отошел от военных и запрезирал их), чтобы уравновесить свою пристрастность, он Левина нагружает несимпатичными чертами, а Вронского - симпатичными. Получается объективно.

КАКОВО!

Сам он был разночинец и поэтому недолюбливал в Булгакове его дворянство и монархизм (ценя, однако же, талант). Литературу двадцатых годов делали разночинцы. Ее писала зависть. Зависть Багрицкого-Дзюбина к блестящему офицеру, который живет с его возлюбленной («Февраль», самая завистливая поэма в русской литературе). Зависть Бабеля к конармейцам и его неспособность стать таким, как они. Зависть промежуточного, межеумочного класса к определившимся. Одни завидовали бедным, другие - богатым. Но своим положением недовольны были все.

Еще бы он не принял революции. Он принял ее без пошлой мстительности, без мелкого желания обогатиться. Обещая Бунину непременно разбогатеть, по-мальчишески бравировал. Просто он не любил аристократии. Ему хотелось, чтобы самая красивая девочка, богатая Надя Заря-Заряницкая, смотрела на него и любила его. Чтобы завоевать самых красивых девушек, он сначала пошел на фронт, а потом в революцию. Азарт строительства нового мира ведом только промежуточным классам. Только интеллигенции, разночинцам, губернским врачам и землемерам. Пролетариату, крестьянству и аристократии революция в равной мере без надобности.

Советская культура была разночинной. От классового подхода никуда не денешься.

Я тоже разночинец. Поэтому Катаев - мой любимый писатель, со всем его конформизмом, чудовищным количеством плохо написанных страниц и со всеми его дикими выходками.

Он не самый любимый. Но входит в десятку.

Вероятно, я тоже слишком боюсь смерти и слишком люблю приморские города. Наименее постыдное проявление страха смерти - литература, спасибо ей.

Уже упомянутая здесь очерковая повесть «Поездка на юг» - классический пример насилия большого писателя над собой; шла вторая волна репрессий, первая обошла его чудом, во второй он был обречен, несмотря на Сталинскую премию за «Сына полка», на почти безупречное происхождение, военный опыт и дружбу с Маяковским. И не таких безупречных хватали. Гнулся, пресмыкался, осуждал старых друзей, потом на коленях каялся, но при этом помогал ссыльному Мандельштаму, да и много еще кому. И не доносил, никогда не доносил.

И вот, чтобы доказать благонадежность, он пишет панегирик - описывает поездку в Крым, в Коктебель, в машине «победа». Вещь настолько верноподданническая и низкопоклонская, что диву даешься - таким высоким голосом может петь только человек, которому очень сильно крутят известно что, а тут он еще и сам себе крутит. Статистические выкладки, любование колхозами, натужный, неестественный юмор, довольство всем - даже тем, что в гостинице места не нашлось... Возрастает год от года мощь советского народа! Но при всем при том - какое ощущение радости и довольства, какие точные - мельком, против воли - детали, и как завидуешь этой счастливой советской писательской семье, едущей к морю! Повидло и джем полезны всем...

Одного только он не смог. В насквозь фальшивой вещи - всего одна строчка о море, как бы (любимое катаевское «как бы» - короткая пауза перед прицельным сравнением) написанном на холсте еще не высохшими красками - синей и зеленой.

Больше там моря нет.

Принято было ругать «Алмазный мой венец». Дескать, ставит себя в один ряд с гениями и всячески их принижает.

На самом деле не могли простить одного: качества. Той силы любви и тоски, с которой эта вещь написана. Потому и приписывали зависть к Олеше или Булгакову: он им завидовал только в одном отношении - они уже были в вечности и, следовательно, неуязвимы, а он еще нет.

Но теперь и он там. И право его стоять с ними в одном ряду не подвергается сомнению. У человека был один грех - он слишком любил жизнь, слишком любовался ею; как всякий большой писатель, он из этого греха сделал инструмент, из травмы - тему, из страха и отчаяния - лирику высочайшей пробы. Уж подлинно «Алмазный мой венец»: лучше, мучительней этого он ничего не написал. Все там живые, все настоящие.

Хотя я, конечно, выше всего ставлю «Траву забвенья», потому что именно в ней бунинская пепельница, которую постаревшая вдова Бунина, Вера, хотела ему подарить.

Он не осмелился взять.

По-моему, зря.

Эта крошечная чашечка, которая тогда, в Одессе девятнадцатого года, казалась ему пылающей изнутри, вечно начищенной, теперь почерневшая и как бы съежившаяся.

«Ты, сердце, полное огня и аромата! Не забывай о ней, до черноты сгори».

Это он цитирует в финале. Господи, сколько стихов узнали мы от него! И не только Мандельштама - «Играй же на разрыв аорты, с кошачьей головой во рту»: это бы мы как-нибудь и без него знали. Но Семена Кессельмана, гениального одессита, умершего своей смертью до войны (Катаев полагал, что он погиб во время оккупации), мы знаем лишь благодаря ему - он выведен в «Венце» под именем эскесса.

И мы можем теперь повторять, глядя на осеннее море: «Прибой утих. Молите Бога, чтоб был обилен ваш улов. Трудна и пениста дорога по мутной зелени валов. Все холодней, все позже зори. Плывет сентябрь по облакам. Какие сны в открытом море приснятся бедным рыбакам? Опасны пропасти морские. Но знает кормчий ваш седой, что ходят по морю святые и носят звезды над водой».

Боже, какой озноб по всему телу, какое нечеловеческое счастье, какой зеленый вечер над коричневым морем. Зачем они все уехали из Одессы?

Между прочим, книга Кессельмана так до сих пор и не издана. Говорят, в Литературном музее Одессы где-то хранится его архив. Вот бы где поработать. Не знаю, допустят ли. Когда Катаев умер, я был в отчаянии еще и потому, что так и не спросил его, кто же такой на самом деле был эскесс. По счастью, нам, студентам журфака, тогда рассказал это Владимир Новиков. Его жена редактировала катаевский десятитомник и знала полную расшифровку «Венца». И Новиков, и жена его тогда еще были не прозаики, а критики и учили нас внимательно читать Катаева. Их статья о нем так и называется -- «Зависть»: они первыми додумались, что источником вдохновения может быть и она.

Но не только, конечно. Еще и любовь. Кого не любишь, тому не завидуешь.

По сравнению с этим вполне ничтожны его общественные проступки и заслуги. Создал «Юность» - спасибо. Печатал Аксенова и Гладилина, Вознесенского и Евтушенко, молодую оттепельную публицистику - спасибо вдвойне. Выступал с официозными речами и интервью, проголосовал за исключение Чуковской из Союза писателей, подписал письмо против Солженицына - ладно, не этим будет памятен.

«Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона». «Алмазный мой венец». «Уже написан Вертер». «Белеет парус одинокий». И даже «Цветик-семицветик». «Лети, лети, лепесток, через запад на восток, через север, через юг, возвращайся, сделав круг. Лишь коснешься ты земли - быть по-моему вели» - это заклинание повторяет сейчас и мой четырехлетний сын.

Вели, чтобы мальчик Валя Катаев был сейчас в своей счастливой, ленивой, ослепительной предреволюционной Одессе, чтобы друзья хвалили его стихи и чтобы все гимназистки были его.

«Огонек», 2008, №52

Евгений Резепов

Взялась Русь за топор

- Не хотите ли баньку? - этот вопрос в Мордовии можно услышать не раз. Однако означает он не радушие гостеприимных хозяев. Топор, которым мужик чешет нос, говорит о том, что он имеет в виду не пар и веник, а изготовление сруба для баньки или дома.

Дезертирские срубы Образцов срубов вдоль дороги, которая проходит по селу, - как в витрине магазина. Все они уже проданы. Но поскольку леса вокруг еще много, беда здешних плотников не в запасе дерева, а в клиентах. Таковым тут считают каждого чужого человека. «Баньку? Дом? На сколько углов?»

За клиентуру между плотниками в селе идет борьба. И есть за что. Перед редким домом не стоят две легковые машины и трактор с подвеской, переоборудованной для поднятия бревен. Тракторные колеса в лесной глине. А когда-то принадлежали развалившемуся теперь колхозу.
- Председатель бросил хозяйство и пошел ставить срубы. Агроном и ветеринар за ним следом. Но вы у них баньку не заказывайте! Разве они плотники? - сообщает старик у церкви и подсказывает адрес настоящих мастеров. Правда, они все тоже бывшие — слесари, скотники, шоферы, учителя, работники лесхоза. А все их достоинство в том, что прежде других освоили новый вид бизнеса — изготовление срубов на продажу в Подмосковье. Но самые лучшие срубы ставят тоже не они. У них не срубы, а сортиры.

- Про Каскова и Пяташкина слышали? - спрашивает старик. Эти имена принадлежат не знаменитым плотникам. Касков и Пяташкин - известные в здешних местах бандиты и дезертиры времен Великой Отечественной войны. Молва слагает легенды об их жизни в землянках, не сгнивших и за 60 лет, выдерживавших очереди из автоматов, а то и разрывы гранат. Как они смогли построить такие крепости? У сыновей и внуков дезертиров срубы даже не пропускают воды, если ее залить в них, как в чугун. Продукция у наследников Каскова и Пяташкина изготовлена по старым, дедовским рецептам. Когда-то это качество спасало жизнь их предкам, а сегодня служит основой для благосостояния многочисленных внуков. У них машины и городские квартиры, дети учатся на платных отделениях вузов.

Ни на одного из наследников дезертиров и пальцем не укажут! Работают они только по особому заказу. Для бандитов, очень состоятельных людей, которые их срубы проигрывают в карты и дарят своим любовницам. Но большая часть уходит в Подмосковье. В общем, поговорка «Если бы не клин и не мох, плотник с голода б подох» не про них, а про других плотников. Их руками изготовлен длинный ряд срубов. Они стоят перед окнами предпоследнего председателя колхоза Бориса Голенкова. Стук множества топоров мешает ему спать, заставляет иронизировать над неважным качеством работы бывших подчиненных:

- Помню, не мог найти плотников в бригаду, а тут вдруг сразу столько объявилось мастеров! Я посылал людей даже учиться! Никаких традиций, связанных с лесом, кроме его воровства в Морд-Поляне, никогда не было! Развозили ворованный лес по базарам в Рязанскую область и там продавали в мешках!

«Москву купит!»

Сегодня вдоль российских дорог свежие срубы с табличкой «Продается» встречаются часто. В тени вместо хозяев коза и куры. Дальше вдоль дороги можно увидеть стоящее на обочине ведро картошки или бутыль с молоком. И тоже надпись «Продается»… А потом снова сруб, который продается. И так очень долго… То картошка, то грибы, то молоко, то срубы. В селе Новые Выселки Зубово-Полянского района их уже столько, что кажется, будто строится новая деревня. Но вот после указателя на село Морд-Поляна становится окончательно ясно, где центр производства срубов всей Мордовии, а может, и России. В то, что такое огромное количество леса закупается законным путем, никто не верит. Избавиться от подозрений мешают запасы бревен, горы коры и опилок, электроинструмент с названиями известных европейских фирм и даже подозрительные глаза плотников. Вместо ответа на вопрос — хлесткий удар топором по бревну, и вы получаете дождь щепок в лицо. А при слишком назойливых расспросах включают бензопилу и скалят зубы. Рядом «Жигули» и «ауди», на которых приехали на работу.
— Меня все детство дразнили поговоркой «Дезертир горох варил». Над матерью издевались, — поделился воспоминаниями внук известного дезертира Серафима Пяташкина. — Разве я буду работать на государство?
За «подвиги» хитрого деда он пользуется особым уважением. Его даже в комсомол не приняли из-за предка, что одно время сильно подняло его авторитет. Лесники относятся с любовью со всеми вытекающими последствиями. А при решении споров, когда конкуренты жгут срубы соседей, часто слово внука Пяташкина оказывается главным. Конфликты растут вместе с «банной лихорадкой», которая ширится с той же скоростью, с какой строится Подмосковье. Подзаработать в Морд-Поляну, как на фабрику, едут из всех окрестных деревень. День с топором в руках приносит 700—900 рублей. Это вызывает огромную зависть у соседей. На морд-полянских плотников одно время наговаривали, что в погоне за прибылью они тесали бревна, сидя на них верхом в самые лютые холода, и отморозили себе гениталии. Проверить эту информацию невозможно, так как уролог районной больницы бросил свою должность, поддался всеобщей лихорадке и тоже ушел ставить срубы. Зато с большой гордостью рассказывают о фиаско главы района Виктора Кидяева. Он хотел завезти в Морд-Поляну и соседние селения элитных коров для поднятия животноводства, но никто не согласился поменять топор на кнут. Пастухов так и не нашли.

- Молоком не проживешь, - чешет себе спину топором старик Степан Криворотов, работающий, как и все, на хозяина, который, судя по разговорам, опять-таки из числа наследников Каскова или Пяташкина.

- Богатый у вас хозяин?

- Москву купит!

Система воровства

Схема получения прибыли в общих деталях известна даже детям. Лес покупается на аукционе. Но лесники часть его отдают по бумаге, а часть за отдельную плату, то есть воруют. А потом списывают на пожар, на выбраковку и самовольную порубку… Договориться с лесниками оказывается просто. Работники аж четырех лесничеств проживают на территории села Морд-Поляна и соседу по улице, конечно, не откажут. С 1991 года за воровство был осужден лишь один работник лесничества — и то условно. Обходятся изготовители и без участия налоговой инспекции. В редких случаях для нее составляют документ, в котором указана сумма сделки намного меньше реальной. За сорок дней работы бригада из пяти человек получает за сруб в среднем 400—600 тыс. рублей. По закону этим можно заниматься, но с учетом того, что человек сам будет заполнять декларацию на доходы физических лиц и заключать договоры с наемными работниками. Проблему признают в районной налоговой инспекции. А прокурор района называет Морд-Поляну и ее окрестности Пугачевщиной. Его последние мероприятия ни к чему не привели. На сельский сход, где он собирался призвать жителей к ответственности, из 1160 человек пришли 30 старух. А гора мусора, остающегося после изготовления срубов, которую прокурор требовал убрать за две недели, только выросла. С этим вообще беда. Кучи щепы и стружки не убираются все последнее десятилетие. В них тонет скотина, не может проехать на вызов машина «скорой помощи». На призывы очищать за собой территорию изготовители отвечают откровенной насмешкой. За два года в селе сменились три главы местной администрации. Валентина Пинясова, последний из них, вынуждена посылать всех работников сельсовета подметать и выносить мусор за сельскими капиталистами. Глава района Кидяев потребовал от нее любыми способами очистить улицу. В отчаянии женщина планирует привлечь для уборки территории даже школьников и ругает на чем свет стоит растущие как грибы срубы. Из-за них не обрабатываются огороды, зарастают травой поля, рушатся семьи, не берутся кредиты под национальный проект и резко снизилось количество учащихся, выбирающих высшее образование. «Взялась Русь за топор», — горько иронизируют в школе, видя, как вчерашние ученики идут в подмастерья к внукам дезертиров и бандитов — учиться воровать лес, ставить «черные» срубы и обманывать государство.

«Профиль», 04.09.2006

Сократ Цикута

Пять минут с Коровьевым

Телепузик недели - Лев Новоженов

Утром смотреть телевизор некогда, а надо. Такая профессия. Вот и включаешь его и слушаешь, пока варишь кофе или бреешься. С некоторых пор, включая НТВ, я стал слышать какой-то нечленораздельный, но наглый и напористый лепет.

Прислушался, пригляделся: ба! да это ж Лев Юрич! Новоженов! Классик голубого экрана. Не знаю, что он там придумал еще, но говорят, что моя любимая передача "Времечко" - это его изобретение. Только за одно "Времечко" ему нужно бюст на родине ставить, не знаю только, где его родина. Потом, правда, было "Сегоднячко" в холодной студии, с пневмопочтой, но оно не смогло затмить теплого и человеческого "Времечка".

Задатки величия во Льве Юриче были, впрочем, всегда. Стоило только послушать, как он беседует со своими гостями, как отвечает звонящим в прямой эфир. Всегда он производил свою работу этак вальяжно: мол, достали, но что с вами поделаешь, вы тоже ведь какие никакие, а люди. Лев Юрич наслаждался своим изобретением и вправе был себе позволить толику величия.

Потом была история с разгоном НТВ, когда Миткова, Парфенов и Новоженов пошутили, что твой Коровьев из "Мастера и Маргариты". Тот учил прохожих, что в таких случаях принято кричать: "Караул!" Все дружно закричали, а эти улыбнулись и... промолчали.

И вот теперь Лев Юрич внушает нам с экрана про величье бытия. В утренней проповеди "Пять минут с Новоженовым". Чтобы услышать его мысли, надо хорошо прислушаться, потому как у него - каша во рту. Но прислушаешься, и - ничего. Ну в самом деле, не слушать же про то, как Лев Юрич под водительством то ли Джона, то ли Билла впервые то ли в сорок шесть, то ли в сорок семь лет встал на горные лыжи и не сразу упал. Или про то, как Лев Юрич себя любит, а потому внутренне постоянно самосовершенствуется. Или...

Эфир им, что ли, нечем забить на НТВ? Ну пустили бы зарядку хотя бы вместо горнолыжного бубнежа Льва Юрича. Было бы и приятнее, и полезнее, и вообще - вполне в духе времени.

«Независимая газета», 22.02.2002

Ирина Петровская

Спаржа вприглядку

Кулинарная программа Первого канала "Властелин вкуса" выходит в эфир по воскресеньям аккурат в обеденное время, когда телезрители, хлебая собственные щи, могут приобщиться к процессу приготовления вкусной и изысканной пищи в исполнении знаменитостей и, что называется, почувствовать разницу.

Знаменитости, разбитые на две команды, под руководством лучших
российских и европейских поваров соревнуются на скорость изготовления блюд и качество, которое оценивает компетентное жюри. Рецепты супов, жаркого и десертов для пущего просвещения аудитории выводятся на экран, чтобы хозяйки смогли записать ингредиенты и пропорции.

Названия продуктов, необходимых для вкусного и сытного обеда, ласкают слух: свежая спаржа и парное филе индейки, свиные отбивные и чернослив с грецкими орехами, слоеное тесто и свежие лесные ягоды (варенье или замороженные ягоды, безусловно, испортят тонкий вкус десерта - предупреждает дока-повар). Записали? Посмотрели, как смакуют только что приготовленные яства профессиональные дегустаторы? Теперь быстро доели щи и вперед - к новым вершинам. В стране капитализм, а все щи да каша - пища наша.

В советское время была популярна шутка. Что такое икра? Это деликатес, который потребляет народ в лице своих слуг. Меню, предлагаемое зрителям "Властелином вкуса", очень напоминает ту старую шутку. А еще - знаменитую кулинарную книгу Елены Молоховец, которую особенно приятно было читать в годы советского продуктового изобилия: "Если к вам неожиданно пришли гости, достаньте из подпола телячью ногу..."

Впрочем, советский читатель изобильной дореволюционной Елены на вопрос крошки сына: "Пап, а в жизни телячьи ноги есть?" - легко мог ответить, как герой современного рекламного ролика: "Нет, сынок, это фантастика!"

Нынешнему же потребителю "Властелина вкуса" куда сложнее. Спаржа в жизни есть? Есть. А свежие лесные ягоды посреди зимы? Тоже есть. Но вот цены, сынок, - это фантастика!

Реальный адресат "Властелина вкуса" тем более непонятен, что те немногие из зрителей, кому все это доступно, вряд ли готовят сами, а едят вкуснотищу в дорогих ресторанах. Прочим же только и остается, что глотать слюну и злобствовать по поводу проклятых буржуев, жирующих на награбленные народные денежки. Названия блюд, звучащие как сладкая песня на непонятном языке, особенно причудливо монтируются с сообщениями в выпусках новостей об учителях, месяцами не получающих копеечную зарплату, и пенсионерах, осчастливленных прибавкой к пенсии - в размере 30 рублей. "Хлеб покупаем, макароны, кефир можем себе позволить", - говорят старики-пенсионеры в одном из недавних сюжетов, посвященных как раз этой злосчастной прибавке.

А во "Властелине вкуса" все прекрасно: и еда, и интерьер студии, и суперкухня - последнее достижение кухонного европейского дизайна, и ведущий Валдис Пельш, оде<