Некоторые аспекты полового вопроса

Одержимость половым вопросом и опасности подобной одержимости.

Выдвигая половой вопрос на первый план, все «прожектеры» разрешают его «не мудрствуя лукаво».

Следует заметить, что в «Утопии» половой вопрос занимает очень много места, часто превалируя над другими. (Кроче делает неуместное замечание о том, что решения Кампанеллы в «Городе солнца» не могут быть объяснены половыми нуждами калабрийских крестьян.) Половые инстинкты — это инстинкты, которые претерпели наибольшее давление со стороны развивающегося общества; их «регламентирование» представляется самым что ни на есть «противоестественным» делом ввиду противоречий, которые оно порождает, и извращений, которые ему приписываются; отсюда и призывы к «природе», которые нигде не раздаются так часто, как в этой области.

«Психоаналитическая» литература — это еще один способ критиковать регламентацию половых инстинктов, порою в «просветительской» форме, путем создания на половой основе нового мифа о «первобытности» (включая отношения между родителями и детьми).

Между городом и деревней в этой области существует разрыв, но не такой, какой способствовал бы поддержанию идиллического представления о деревне, где имеют место наиболее многочисленные и чудовищные половые преступления, где очень распространены бестиализм и педерастия. В материалах парламентского обследования Юга в 1911 году говорится, что в Абруццах и Базиликате (где очень сильны религиозный фанатизм, патриархальность и очень слабо влияние городских идей, настолько, что в 1919—1920 годах, по данным Серпьери, там не было ни одного крестьянского волнения) случаи кровосмешения зарегистрированы у 30 процентов семей, и положение там, кажется, не изменилось вплоть до последних лет.

Сексуальность как воспроизводительная функция и как спорт. «Эстетический» идеал женщины колеблется между представлениями о ней как о «производительнице» и как об «игрушке». Но сексуальность стала «спортом» не только в городе; народные пословицы: «мужчина — охотник, женщина — искусительница», «у кого нет ничего лучшего — ложится спать с женой» и т. п.— показывают распространенность спортивного представления также и в деревне, и в половых отношениях между элементами одного и того же класса.

Экономическая функция воспроизводства. Она является не только общим делом, интересующим все общество в целом, функцией, для которой необходимо известное соотношение между различными поколениями в целях производства материальных благ и поддержания пассивной части населения (ставшей пассивной нормальным путем: по возрасту, инвалидности и т. д.), но и делом «молекулярным», внутренним для таких мельчайших экономических объединений, каким является семья. Выражение насчет «опоры в старости» указывает на инстинктивное осознание экономической необходимости существования известных взаимоотношений между старыми и молодыми на всей социальной арене. Зрелище того, как плохо в деревнях обращаются с бездетными стариками и старухами, заставляет каждую супружескую чету желать потомства (пословица о том, что «одна мать сто детей вырастит, но сто детей одну мать не прокормят», указывает на другую сторону вопроса): в народных массах на бездетных стариков и старух смотрят как на «выродков». Успехи гигиены, увеличившие среднюю продолжительность человеческой жизни, все острее ставят половой вопрос как существенный и самодовлеющий аспект экономического вопроса, такой, который в свою очередь приводит к постановке сложных проблем «надстроечного» характера. Увеличение средней продолжительности жизни во Франции, с ее низкой рождаемостью и необходимостью приводить в движение очень богатый и сложный производственный аппарат, уже сегодня ставит некоторые проблемы, сопряженные с проблемой национальной: старые поколения вступают во все более ненормальные отношения с молодыми поколениями той же национальной культуры, а трудящиеся массы обрастают иностранными, иммигрировавшими элементами, которые изменяют самую их основу; уже начинает появляться, как и в Америке, определенное разделение труда (работа, требующая квалификации, и, кроме того, функции руководства и организации — для коренного населения, работа, не требующая квалификации,— для иммигрантов).

Подобные же отношения, но со значительными антиэкономическими последствиями, устанавливаются в целом ряде государств между промышленными городами с низкой рождаемостью и плодовитой деревней. Работа в промышленности требует предварительной общей подготовки, процесса психофизического приспособления к определенным условиям труда, питания, жилища, к определенным нравам и т. д., что должно приобретаться, а не является чем-то врожденным, не дается «от природы», в то время как благоприобретенные городские склонности передаются по наследству или впитываются в детстве и отрочестве. Таким образом, низкая рождаемость в городе требует постоянных и существенных затрат для обучения все новых масс, оседающих в городе, и влечет за собой постоянное изменение социально-политического состава города, ставя проблему гегемонии каждый раз на новой основе.

Важнейшим этико-гражданским вопросом, связанным с вопросом половым, является формирование новой женской личности: до тех пор пока женщина не достигнет не только подлинной независимости перед лицом мужской власти, но и не выработает нового взгляда на себя и на свою роль в половых отношениях, половой вопрос сохранит все свои болезненные свойства и нужно будет соблюдать осторожность в каждом законодательном нововведении. Всякое освобождение от одностороннего принуждения в области половых отношений приводит вместе с тем к «романтической» распущенности, которая может быть отягощена отменой легальной и организованной проституции. Все эти элементы усложняют и очень затрудняют всякую регламентацию полового вопроса, всякую попытку создать новую половую этику, которая соответствовала бы новым методам производства и труда. С другой стороны, двигаться по направлению к такой регламентации и созданию новой этики необходимо. Следует обратить внимание на то, как промышленники (в особенности Форд) интересуются половыми отношениями своих работников и вообще устройством их семейной жизни; видимость «пуританства», в которую облекается этот интерес (как и в случае с сухим законом), не должна вводить в заблуждение: истина состоит в том, что новый тип человека, которого требует рационализация производства и труда, не сможет развиваться до тех пор, пока половой инстинкт не будет соответствующим образом урегулирован, -не будет рационализирован, как и все остальное.

«Животная природа» и индустриализм

История индустриализма показывает, что он всегда был (а ныне становится еще более четко и определенно) постоянной борьбой против «животного» начала в человеке, непрерывным, часто мучительным и кровавым процессом подчинения инстинктов (естественных, а значит— животных и первобытных) постоянно новыми, все более сложными и суровыми нормами и упорядоченными навыками точности, тщательности, которые делают возможным появление все более сложных форм коллективной жизни, являющихся необходимым следствием развития индустриализма. Эта борьба навязана извне, и результаты, достигнутые в ней при всей их большой непосредственно практической ценности, до сих пор по большей части носят чисто механический характер — они сделались «второй натурой». Но разве всякий новый образ жизни в период борьбы со старым не становится на некоторое время результатом механического давления? Ведь и инстинкты, которые ныне необходимо преодолевать как еще слишком «животные», на самом деле представляют значительный прогресс по сравнению с предшествовавшими, еще более первобытными инстинктами. Кто смог бы подсчитать «цену», выраженную в человеческих жизнях и страданиях, причиненных этим порабощением инстинктов, которую люди заплатили за переход от кочевничества к оседлой, земледельческой жизни? Это относится и к ранним формам крепостного права и ремесленного производства. До сих пор всякая смена образа жизни происходила путем жестокого принуждения, путем установления господства одной социальной группы над всеми производительными силами общества. Отбор или «воспитание» человека, пригодного для нового типа цивилизации, то есть для новых форм производства и труда, сопровождалось неслыханными жестокостями, выбрасыванием на социальное «дно» слабых и непокорных или полным уничтожением их. Всякий раз с приходом цивилизации нового типа или в процессе ее развития наступал момент болезненного перелома. Но кто оказывался захваченным этими кризисами? Не трудящиеся массы, а средние классы и часть самих господствующих классов, также испытавших насильственное давление, которое по необходимости было распространено на всю социальную арену. Периоды развращенности нравов были многочисленны: каждая историческая эпоха имела такой период.

В периоды, когда весь социальный комплекс испытывал насильственное давление (это в особенности ощущалось после падения рабовладельческого строя и прихода христианства), развились пуританские идеологии, придающие применению силы внешнюю форму убеждения и согласия. Но когда результат оказывается достигнутым, хотя бы и не в полной мере, это давление прекращается (исторически такой перелом проявляется, естественно, самым различным образом, так как давление это всегда принимало оригинальные формы, воплощаясь зачастую в отдельной личности: оно то выступало под оболочкой религиозного"**движения, то создавало свой собственный аппарат среди определенных сословий и каст, принимало то имя Кромвеля, то Людовика XV и т. д.) и наступает период развращенности (конечно, французский кризис после смерти Людовика XV, например, нельзя сравнивать с американским кризисом после прихода Рузвельта, а сухой закон с сопутствующим ему расцветом бандитизма и т. п. явлений не находит своих аналогов в предыдущих эпохах), который, однако, трудящиеся массы затрагивает лишь поверхностно, косвенно, тем, что развращает их женщин; в самом деле, эти массы или уже приобрели навыки и привычки, необходимые при новом образе жизни и системе труда, или же продолжают ощущать насильственное давление при удовлетворении элементарных потребностей своего существования (ведь и отмена сухого закона произошла не по желанию рабочих, а коррупция, которую принесли с собой контрабанда и бандитизм, распространилась в высших классах).

В послевоенный период выявился неслыханный по своим масштабам и глубине упадок нравов, но его воздействие было направлено против той формы принуждения, которая была навязана не в целях создания навыков, соответствующих новым формам труда, а в силу необходимости, временный и преходящий характер которой был уже ясен,— необходимости фронтовой, окопной жизни. В особенности эта необходимость проявилась в подавлении половых инстинктов, даже нормальных, у широких масс молодежи, а исчезновение стольких мужчин и постоянное количественное несоответствие между индивидуумами обоих полов сделали кризис, разразившийся в момент возвращения к нормальной жизни, особенно жестоким. Институты, связанные с половой жизнью, испытали сильное потрясение, и в половом вопросе стали развиваться новые формы просветительской утопии. Кризис сделался (и еще остается поныне) более жестоким оттого, что он затронул все слои населения и вступил в конфликт с требованиями новых методов труда, которые тем временем завоевали место. (тейлоризм и рационализация вообще). Эти новые методы требуют подчинения половых инстинктов (нервной системы) суровой дисциплине, требуют, иначе говоря, укрепления «семьи» в широком смысле (а не той или этой формы семейного устройства), усиления регламентации и постоянства половых отношений.

Следует настаивать на том, что в области половых отношений самым растлевающим и «регрессивным» идеологическим фактором является просветительская теория свободы чувств, проповедь распущенности, распространяемая классами, тесно не связанными с производительным трудом, и оказывающая свое вредное влияние на трудящиеся классы. Опасность этого элемента становится гораздо серьезнее в государстве, где трудящиеся массы не испытывают больше насильственного давления вышестоящего класса, где они должны приобретать новые психофизические навыки и привычки, связанные с новыми методами труда и производства, путем взаимных уговоров или индивидуально предлагаемого и принимаемого убеждения. Может сложиться ситуация «с двойным дном», возникнуть внутренний конфликт между «устной» идеологией, признающей новые требования, и реальной «живот: ной» практикой, которая препятствует чисто физическому приобретению новых навыков. Ситуацию, которая создается в этом случае, можно назвать ситуацией всеобщего социального лицемерия. Почему всеобщего? В других ситуациях народные слои принуждены соблюдать «добродетель»; тот, кто ее проповедует, не соблюдает ее, хотя и превозносит на словах, а следовательно, это лицемерие сословное, не всеобщее. Это, конечно, не может долго продолжаться и приводит к состоянию развращенности; но это уже когда «добродетель» перейдет у масс в постоянные или почти постоянные навыки, то есть такие, при которых отклонения от «добродетели» случаются все реже и реже. В случае же когда не существует насильственного давления вышестоящего класса, утверждается «добродетель» вообще, коюрая не соблюдается ни по убеждению, ни по принуждению, а поэтому и не приобретаются психофизические навыки, необходимые для новых методов труда. Кризис может стать «перманентным», кризисом с катастрофической перспективой, ибо только принуждение сможет прекратить его, принуждение нового типа, поскольку, будучи осуществляемо elite одного класса в отношении своего собственного класса, оно не может быть не чем иным, как самопринуждением, то есть самодисциплиной (Альфьери63, который заставляет привязывать себя к стулу). Во всяком случае, единственное, что можно противопоставить такой функции elites,— это просветительские и анархические представления в сфере половых отношений. Бороться с этой теорией и означает как раз создавать elites, необходимые для решения исторической задачи, или по крайней мере развивать их до того, чтобы их функции распространились на все сферы человеческой деятельности.