Некоторые теоретические и практические аспекты «экономизма»

«Экономизм» — теоретическое движение в защиту свободной торговли (либеризм) —теоретический синдикализм.

Следует рассмотреть, в какой степени теоретический синдикализм ведет свое происхождение от философии практики и в какой степени — от экономических доктрин, обосновывающих необходимость свободы торговли, то есть в конечном счете от либерализма«. Следует поэтому выяснить, не является ли экономизм в его наиболее завершенной форме прямым продолжением либерализма, продолжением, имевшим даже при своем возникновении, чрезвычайно слабую и, во всяком случае, только поверхностную, чисто терминологическую связь с философией практики.

С этой точки зрения следует рассматривать полемику между Эйнауди и Кроче²²⁸, вызванную новым предисловием (1917 года) к работе Кроче «Исторический материализм и марксистская экономия». Выдвинутое Эйнауди требование о необходимости принимать в расчет литературу по экономической истории, вызванную к жизни английской классической политэкономией, можно удовлетворить, указывая, что эта литература благодаря поверхностному смешению с философией практики породила экономизм; поэтому когда Эйнауди критикует (откровенно говоря, неточно) некоторые экономистские извращения, он делает не что иное, как бросает камни в собственную голубятню. Связь между идеологией свободной торговли и идеологией теоретического синдикализма проявляется особенно отчетливо в Италии, где известно о том восхищении, которое синдикалисты вроде Ла'нцилло и К° питают по отношению к Парето 28. Однако по своему смыслу эти тенденции весьм-а различны: первая присуща господствующей и руководящей социальной группе; вторая — социальной группе, которая еще подчинена, еще не обрела сознания своей силы, своих возможностей и путей своего развития и поэтому еще не в состоянии выйти из стадии примитивизма.

В своих установках движение за свободную торговлю базируется на теоретической ошибке, практический источник которой установить нетрудно: она базируется На различии между политическим и гражданским обществом, которое из методического различия было превращено в органическое и представлено в качестве такового. Так, например, утверждают, что экономическая деятельность свойственна гражданскому обществу и что государство не должно вмешиваться в его регламентацию. Но так как в реальной действительности гражданское общество и государство отождествляются, то необходимо отметить, что защита свободной торговли также представляет собой «регламентацию» государственного характера, введенную и сохраняемую путем законодательства и принуждения; она является осуществлением сознательного стремления к собственным целям, а не стихийным, автоматическим выражением экономического давления. Поэтому защита свободной торговли является политической программой, ставящей своей целью изменить (поскольку ему удалось восторжествовать) руководящие кадры и экономическую программу самого государства, то есть изменить распределение национального дохода.

По-иному обстоит дело с теоретическим синдикализмом, поскольку он относится к подчиненной группе, для которой невозможно, руководствуясь этой теорией, сделаться когда-либо господствующей, выйти в своем развитии за пределы экономико-корпоративной фазы, чтобы подняться на ступень этико-политической гегемонии в гражданском обществе и стать господствующей в государстве. Что касается защиты свободной торговли, то здесь мы имеем дело с определенной фракцией руководящей группы, которая хочет изменить не структуру государства, а только направление политики, хочет произвести реформу торгового законодательства и только косвенным образом — законодательства промышленного (ибо бесспорно, что протекционизм, особенно в странах с узким, малоемким рынком, ограничивает свободу промышленной инициативы и оказывает нездоровое содействие зарождению монополий); речь здесь идет о постоянном чередовании партий, образующих правительство, а не о создании и организации нового политического общества и тем более — нового типа гражданского общества.

Вопрос о движении теоретического синдикализма более сложен. Бесспорно, что в этом движении независимость и самостоятельность подчиненной группы, провозглашающей себя его поборницей, принесены в жертву интеллектуальной гегемонии господствующей группы, потому что именно теоретический синдикализм представляет собой не что иное, как один из аспектов либеризма, оправдываемого несколькими искаженными (и потому сделавшимися банальными) положениями философии практики. Как и почему приносится эта «жертва»? Она сводится к тому, что исключается возможность преобразования подчиненной социальной группы в господствующую, или потому, что эта проблема вообще даже не ставится (фабианство, Де Ман, значительная часть лейбористов) , или потому, что она выдвигается в неподходящей и недейственной форме (социал-демократические тенденции в целом), или же потому, что принимают за постулат скачок непосредственно от строя, при котором существуют социальные группы, к такому строю, который характеризуется полным равенством и синдикальной экономикой. По меньшей мере странным является отношение экономизма к различным проявлениям воли, активным действиям, политической и духовной инициативе, как будто бы они не являются органическим порождением экономической необходимости и — более того — единственным действенным проявлением экономики. Точно так же пи с чем не сообразно, чтобы конкретная постановка вопроса о гегемонии истолковывалась таким образом, как факт, вызывающий подчинение группы-гегемона. Бесспорно, гегемония предполагает, что будут учтены интересы и тенденции тех социальных групп, над которыми будет осуществляться гегемония, что возникнет определенное компромиссное равновесие, то есть что руководящая группа пойдет на жертвы экономико-корпоратив*юго характера; но также бесспорно, что такие жертвы и такой компромисс не могут касаться основ, потому что если гегемония является этико-политической, то она не может не быть также и экономической и ее основой не может не служить та решающая функция, которую руководящая группа осуществляет в решающей области экономической деятельности.

Экономизм принимает много других форм, помимо либеризма и теоретического синдикализма, в том числе различные формы избирательного абсентеизма (типичным примером его служит абсентеизм клерикалов в Италии после 1870 года; с начала XX века и вплоть до 1919 года и до образования «народной партии» он все более ослабевал. Органическое различие, которое клерикалы делали между узаконенной и реальной Италией, воспроизводило различие между областью экономики и областью законов и политики); абсентеизм принимает многообразные формы в том смысле, что он может проявляться как «полуабсентеизм», абсентеизм «на одну четверть» и т. .д. С абсентеизмом связана формула — «чем хуже — тем лучше», а также принцип так называемой парламентской «непримиримости», присущий некоторым парламентским фракциям. Экономизм не всегда враждебно относится к политической деятельности и· политической партии, которую он рассматривает, однако, как простую просветительную организацию синдикалистского типа. Отправным пунктом для изучения экономизма и для понимания взаимоотношений между экономической структурой и надстройками должно служить то место из «Нищеты философии»²²⁹, где говорится, что при развитии социальной группы важное значение имеет период, во время которого отдельные члены профсоюза борются уже не только за свои1 экономические интересы, но и ради защиты и развития самой организации²³⁰.

Надо вспомнить вместе с тем о содержащемся в двух письмах Энгельса, посвященных философии практики (они опубликованы также на итальянском языке²³¹, утверждении, что экономика только «в конечном счете» служит движущей пружиной истории; это утверждение должно быть прямо связано с тем местом в предисловии «К критике политической экономии», где говорится, что конфликты, возникающие в экономике, люди осознают в идеологических формах.

В этих заметках²³⁵ в связи с различными вопросами утверждалось, что философия практики распространена значительно шире, чем это обычно признают. Это утверждение правильно, если учесть, что получил распространение исторический экономизм, как проф. Лориа называет сейчас свои более или менее бестолковые теории, и что с того времени, как философия практики вступила в борьбу, совершенно изменилась культурная среда. Можно было бы сказать, используя крочеанскую терминологию, что эта самая великая ересь, возникшая в лоне «религии свободы», претерпела, как и ортодоксальная религия, перерождение и распространилась как «суеверие», то есть она переплелась с либеризмом и породила экономизм. Следует, однако, подумать над тем, не сохраняет ли всегда это еретическое суеверие, в отличие от уже захиревшей ортодоксальной религии, фермент, который дает ей возможность возродиться в качестве высшей религии, то есть не является ли шлак суеверия легко устранимым. Вот ряд моментов, характеризующих исторический экономизм: 1) При исследовании.исторических связей не делается различия между тем, что является «относительно* постоянным», и случайными временными отклонениями и под экономической действительностью имеются в виду интересы отдельной личности или маленькой группы, интересы, рассматриваемые в самом непосредственном и «грязно-торгашеском» смысле. Другими словами, не учитываются основные экономические классы со всеми присущими им отношениями и принимаются в расчет лишь грязные, ростовщические интересы, особенно когда они совпадают с преступными формами, предусмотренными уголовными кодексами. 2) Доктрина, согласно которой экономическое развитие сводится к процессу технических изменений в орудиях труда. Проф. Лориа дал блестящий образец применения этой доктрины в статье о социальном влиянии аэроплана, опубликованной в 1912 году в «Рассенья контемпоранеа». 3) Доктрина, согласно которой экономическое и историческое развитие зависит непосредственно от изменений какого-нибудь важного элемента производства, от открытия нового вида сырья, нового вида горючего и т. д., которые влекут за собой применение нововведений в конструкции и использовании машин. В последние годы появилась обширная литература о нефти, типичным примером которой может служить статья Анто- иио Лавиоза в «Нуова антолоджиа» от 16 мая 1929 года. Открытие новых видов горючего и новых видов энергии, как и новых видов сырья, пригодных для переработки, имеет, конечно, огромное значение, так как может изменить положение отдельных государств, но оно не определяет движение истории и т. д.

Часто случается так, что борются против исторического экономизма, будучи уверены, что борются против исторического материализма. В качестве типичного примера можно сослаться на статью парижской газеты «Авенир». В ней говорится:

Уже длительное время, но особенно после войны, нам твердят, что материальные интересы господствуют над народами и двигают мир вперед. Изобретателями этого тезиса являются марксисты, присвоившие ему несколько доктринерское название „исторического материализма“. Согласно ортодоксальному марксизму, люди в своей массе подчинены не страстям, а экономической необходимости. Известно, что политика есть страсть, родина есть страсть. Но марксисты утверждают, что значение этих двух непреложных идей в истории только кажущееся, потому что в действительности жизнь народов на протяжении веков объясняется изменчивой и постоянно обновляющейся игрой материальных причин. Экономика — это все, говорят они. Многие «буржуазные» философы и экономисты подхватили этот припев. Они кичатся тем, что должны объяснить нам основные направления международной политики конкуренцией на рынке зерна, нефтяных продуктов или каучука. Они изощряются в попытках продемонстрировать нам, что вся дипломатия подчинена вопросам таможенных пошлин и цен. Эти объяснения получили весьма широкое распространение. Они имеют наукообразный вид и ведут свое начало от особого рода крайнего скептицизма, который хотел бы прослыть верхом изящества. Страсть во внешней политике? Чувство в национальных делах? Вздор! Все это годится лишь для простаков. Великие умы, «посвященные» знают, что над всем этим господствует предложение и спрос. Однако сейчас все это является абсолютной псевдоистиной. Чистая ложь, будто народы могут руководствоваться лишь корыстными интересами, и чистая правда, что ими руководит главным образом горячая вера в престиж и стремление к нему. Тот, кто не понимает этого, не понимает ничего». ²³⁶

В продолжении статьи (озаглавленном «Мания престижа») приводится в качестве такой политики, которая руководствуется соображениями «престижа», а не материальными интересами, политика Германии и Италии. Небольшая статья изобилует самыми банальными полемическими выпадами против философии практики, но по существу эта полемика направлена против безалаберного экономизма лорианского толка. Впрочем, аргументация автора не особенно прочна и по другим причинам: он не понимает, что «страсти» не могут не быть не чем иным, как синонимом экономических интересов, и что трудно добиться того, чтобы политическая деятельность постоянно находилась в состоянии страстного лихорадочного возбуждения; на самом деле, политика Франции предстает перед нами как политика последовательно «рационалистическая», свободная от всяких следов страсти и т. д. Философия практики в своей наиболее распространенной форме «экономистского» суеверия теряет среди высшего слоя интеллигенции значительную часть своей способности к культурному влиянию, которую она в столь большой степени приобретает среди народных масс и среднего слоя интеллигенции, которая, стараясь не утруждать себя размышлениями, хочет казаться в высшей степени искушенной. Как писал Энгельс, многим очень удобно верить, что они за дешево и без всякого труда могут приобрести несколько формул, вмещающих в себя всю историю и всю политическую и философскую премудрость. Забывают, что тезис, согласно которому люди осознают экономические конфликты в идеологических формах, носит не психологический или нравственный, а органический, гносеологический характер; вследствие этого создается forrrra mentis²³⁷ рассматривать политику и, следовательно, историю как непрерывный marche de dupes²³⁸, как цепь иллюзионистских фокусов и обманов. «Критическая» деятельность сводится к обнаружению обманов, разоблачению скандалов, к подсчету денег, находящихся в карманах представительных деятелей.

Таким образом, забывают, что если даже «экономизм» является объективным (то есть научно-объективным) интерпретаторским каноном или принимается за таковой, то и в этом случае исследование, ставящее во главу угла личные интересы, должно быть распространено на все области истории как на людей, которые представляют определенный «тезис», так и на тех, которые представляют «антитезис». Кроме того, предают забвению другое положение философии практики, а именно, что «народные верования» или идеи этого типа имеют значение материальной силы.

Ошибки, присущие канону, рассматривающему все сквозь призму «грязно-торгашеских интересов», носят порой грубый и комический характер и отрицательно влияют на престиж философии практики. Поэтому нужно бороться с экономизмом не только на почве теории историографии, но также (и в особенности) на почве теории и практики политической деятельности. Борьбу в этой области можно и нужно вести путем разработки теории гегемонии; подобную борьбу практически вели известные политические партии в процессе развития учения о партии и развертывания своей практической деятельности (борьба против теории так называемой перманентной революции, которой противопоставлена теория революционно-демократической диктатуры, важное значение поддержки, которая оказывалась различным идеологическим течениям, лежащим в ее основе и т. д.).

Можно было бы исследовать постепенное развитие взглядов по вопросу о том, как развивались определенные политические движения, типичным примером которых служит буланжистское движение (с 1886 и приблизительно до 1890 года), процесс Дрейфуса или даже государственный переворот 2 декабря. (Здесь необходим анализ классической работы о перевороте 2 декабря 1851 года²³⁹, чтобы установить, какое относительное значение придается в ней чисто экономическому фактору и какое место занимает в ней конкретное изучение «идеологии».)

Рассматривая эти движения, экономизм выдвигает вопрос: кому принадлежит непосредственно инициатива в движении? И тут же дает ответ сколь упрощенный, столь и ошибочный: инициатива непосредственно принадлежит определенной фракции господствующей группы, и во избежание ошибки указывается та фракция, которая с достаточной очевидностью выполняет прогрессивную функцию и функцию контроля над всей совокупностью экономических сил. В таком случае можно быть уверенным, что не ошибешься, ибо если рассматриваемое движение приведет к захвату власти, то неизбежно, что рано или поздно прогрессивная фракция господствующей группы станет контролировать новое правительство и превратит его в инструмент, с помощью которого она~будет использовать государственный аппарат в собственных интересах. Таким образом, речь идет о стремлении к дешевой безошибочности, которая не только лишена всякой теоретической ценности, но и имеет ничтожное политическое и практическое значение. В общем это положение экономизма не дает ничего, кроме морализующих проповедей и бесконечных вопросов личного характера.

В том случае, если развертывается движение буланжистского типа, нужно реалистически проанализировать следующие моменты: 1) социальный состав массы, которая примыкает к движению; 2) роль, выполняемую этой массой в системе равновесия сил, переживающей процесс преобразования, о чем свидетельствует само возникновение нового движения; 3) вопрос о том, какое социальное и политическое значение имеют лозунги, выдвигаемые руководителями движения и встречающие широкую поддержку, и о том, каким фактическим нуждам они соответствуют; 4) вопрос о том, в какой степени средства соответствуют поставленной цели; 5) и лишь в конечном счете, и притом в политической, а не в морализующей форме, может быть выдвинута гипотеза, что такое движение неизбежно переродится и послужит совсем иным целям, чем те, которые преследуют массы участников движения. «Экономисты» же выдвигают эту гипотезу заранее, когда еще не существует ни одного реального элемента (реальность которого была бы очевидна для всех, а не вытекала из тайного «научного» анализа), который бы подтвердил ее, так что эта гипотеза выглядит как морализующее обвинение участников движения в двуличии, в неверии или в недостаточной гибкости, в глупости. Таким образом, политическая борьба превращается в ряд личных столкновений тех, кого не удалось обмануть, кто не выпускает дьявола из бутылки, и тех, кого одурачили их собственные руководители и кто не хочет убедиться в этом ввиду своей неизлечимой глупости. Впрочем, до тех пор пока эти движения не привели к захвату власти, можно всегда предполагать, что они обречены на неудачу, и некоторые из них действительно окончились провалом (тот же буланжизм потерпел крах, а потом был окончательно разбит движением дрейфусаров; такой же провал постиг движение Жоржа Валуа и генерала Гайда). Исследование должно быть направлено поэтому на выявление как сильных, так и слабых сторон этих движений. Согласно же выдвигаемой «экономизмом» гипотезе существует один непосредственно проявляющийся элемент силы, а именно наличие определенной прямой или косвенной финансовой поддержки (косвенной финансовой поддержкой могут служить даже выступления крупной газеты в поддержку подобного движения) — и только. Однако этого слишком мало. И в данном случае кульминационной точкой анализа различных моментов взаимоотношения сил не может не являться проблема гегемонии и этико- политических отношений.

В качестве примера проявления теорий так называемой парламентской непримиримости может служить резкая принципиальная враждебность к так называемым компромиссам, побочным проявлением которой является то, что можно назвать «страхом перед опасностями». Несомненно, что эта принципиальная враждебность к компромиссам тесно связана с экономизмом, поскольку она основывается на непоколебимом убеждении, что историческому развитию присущи объективные законы того же характера, что и законы природы и, больше того, на вере в фаталистическую неизбежность завершающего финала, подобную религиозной вере; так как считается, что возникновение в будущем благоприятных условий исторически неизбежно и что благодаря им неким мистическим образом возникнут явления возрождения, то сознательное действие, направленное в соответствии с определенным планом на создание таких условий, является не только бесполезным, но даже вредным. Наряду с этими фаталистическими убеждениями все еще существует тенденция слепо и безусловно полагаться на регулирующую силу армии. Правда эта тенденция не лишена известной логичности и последовательности, ибо считается, что вмешательство воли полезно только при разрушении, а не при созидании (которое совершается уже в самый момент разрушения). Разрушение в этом случае рассматривается механически, а не как разрушение-созидание. Придерживающиеся подобных взглядов не учитывают фактора «времени» и в конечном счете самой «экономики» в том смысле, что они не понимают следующего: идеологические представления масс всегда отстают от их экономического положения, и поэтому в определенные моменты движение, автоматически вызванное экономическим фактором, замедляется, тормозится или даже мгновенно ликвидируется воздействием традиционной идеологии. Отсюда вытекает необходимость сознательной и целеустремленной борьбы, необходимость добиться понимания экономических потребностей масс,— потребностей, которые могут находиться в противоречии с лозунгами традиционных вождей. Всегда необходимо обладать инициативой, чтобы освободить экономическое движение от пут традиционной политики, то есть чтобы изменить политическое направление определенных сил, которые необходимо привлечь на свою сторону для создания нового, монолитного, лишенного внутренних противоречий исторического блока, имеющего характер экономико-политического блока. Две «сходные» между собой силы могут слиться в новый организм только на базе ряда компромиссов, сближаясь в результате соглашений о союзе или с помощью вооруженной силы, когда одна из этих сил подчиняется другой в результате открытого принуждения; поэтому вопрос заключается в том, существует ли эта сила, то есть сила принуждения и вооруженная сила, и если существует, то можно ли ее «продуктивно» использовать. Если для победы над какой-либо силой необходим союз двух других сил, то мысль о создании такого союза с помощью оружия и принуждения (даже если бы была возможность этого) является чисто методической гипотезой, и единственной реальной возможностью остается соглашение, ибо насилие можно применять к врагам, а не к части своих собственных сил, которые нужно быстро привлечь на свою сторону, для чего необходим энтузиазм и «добрая воля».

Предвиденье и перспектива

Другой вопрос, который следует поставить и рассмотреть — это вопрос о «двойной перспективе» в политической деятельности и государственной жизни. Различные уровни, на которых может представать двойная перспектива — от самых простейших до самых сложных, но которые, однако, теоретически возможно свести к двум основным уровням, соответствующим двойной природе Макиавеллиева Кентавра, звериной и человеческой, — к силе и согласию, к авторитету и гегемонии, к насилию и цивилизованности, к моменту индивидуальному и универсальному (к «Церкви» и «Государству»), к агитации и пропаганде, к тактике и стратегии и т. д. Некоторые свели теорию «двойной перспективы» к чему-то пошлому и банальному — всего лишь к двум формам «непосредственности», которые, более или менее «сближаясь», механически следуя друг за другом. Однако может случиться так, что насколько первая «перспектива» будет элементарнейшей и самой что ни на есть «непосредственной», настолько вторая должна будет оказаться «далекой» (не во времени, но в плане диалектической связи), сложной, возвышенной; подобно тому как в человеческой жизни, чем более отдельный индивидуум вынужден защищать свое непосредственное физическое существование, тем больше он опирается на все самые сложные и самые высокие идеи культуры и человечности, выдвигая именно их на первый план.

Несомненно, предвидеть — значит всего лишь ясно видеть настоящее и прошлое в их движении: ясно видеть, то есть четко определять основные и неизменные элементы прогресса. Но предполагать, будто существует чисто «объективное» предвиденье — полнейшая нелепость. Тот, кто выступает с предвиденьем будущего, на деле выступает с «программой», которая должна восторжествовать, и предвиденье как раз и оказывается элементом ее торжества. Это не значит, что предвиденье всегда должно быть волюнтаристским и произвольным или чисто тенденциозным. Напротив, можно даже утверждать, что только в той мере, в какой объективный аспект предвиденья связан с программой, этот его аспект приобретает объективность: 1) что только страсть обостряет ум и делает интуицию более ясной; 2) что, так как действительность является результатом приложения человеческой воли к совокупности вещей (машиниста к машине), то устранение всякого волевого элемента или учитывание только включения посторонних воль как объективного элемента общей игры искажает самоё действительность. Только обладающий сильной волей находит необходимые элементы для реализации своей воли.

Поэтому полагать, будто определенное мировоззрение и миропонимание в самом себе содержит величайшую способность предвиденья, значит допускать грубейшую и глупейшую ошибку. Конечно, мировоззрение внутренне заложено во всяком предвиденье и потому, является ли оно бессвязным переплетением взятых с потолка мыслей или четким, последовательным видением мира, имеет немалое значение, но свое значение оно приобретает именно в голове человека, который высказывает предвиденье и вызывает его к жизни, используя для этого всю свою сильную волю. Это видно по предвиденьям, высказываемым так называемыми «беспристрастными» людьми: они изобилуют праздными догадками, мелочными подробностями, изящными предположениями. Только наличие у «провидца» программы, которую он намерен реализовать, вынуждает его придерживаться существенного, тех элементов, которые, поддаваясь «организации» и допуская, чтобы их направляли в ту или иную сторону, по сути дела, и являются теми единственными элементами, которые можно предвидеть. Это противоречит принятым взглядам на подобный вопрос. Принято считать, что всякий акт предвиденья предполагает установление законов столь же точных, как законы естественных наук. А так как подобных законов не существует в полагаемом абсолютном или механическом смысле, то не принимаются во внимание посторонние воли и не «предвидятся» результаты их воздействия. В результате все строится на высосанной из пальца гипотезе, а не на почве реальной действительности.

«Чрезмерный» (а потому поверхностный и механистический) политический реализм зачастую приводит к утверждению, что государственный человек должен действовать только в сфере «наличных реальностей», интересуясь не тем, что «должно быть», а лишь тем, что «есть». Но это означало бы, что государственный человек не должен видеть ничего дальше собственного носа. Такого рода ошибка вынудила Паоло Тревеса увидеть «истинного политика» не в Макиавелли, а в Гвиччардини.

Необходимо проводить различия не только между «дипломатом» и «политиком», но также между политиком-ученым и политиком-практиком, активным политиком. Дипломат может действовать только в сфере наличной действительности, ибо его специфическая деятельность состоит не в том, чтобы создавать новые равновесия сил, а в том, чтобы сохранять существующее равновесие в определенных правовых границах. Точно так же и ученый, постольку, поскольку он является чистым ученым, не должен выходить за пределы наличной действительности. Но Макиавелли не является чистым ученым; он человек партии, человек могучих страстей, активный политик, желающий создать новые соотношения сил, а потому он не может не интересоваться тем, что «должно быть», разумеется, понимаемым не моралистически. Поэтому вопрос не может ограничиваться этими рамками, он значительно более сложен: речь идет о том, чтобы выяснить, является ли «должное» актом произвола или необходимости, является ли оно конкретной волей или мечтой, желанием, витающей в облаках любовью. Активный политик — это творец, побудитель к действиям, но он не творит из ничего, не трепыхается в мутной пустоте своих мечтаний и желаний. Он опирается на наличную действительность, но что такое эта наличная действительность? Не является ли она чем-то статичным и неподвижным, а вовсе не соотношением сил, находящихся в постоянном движении и постоянно нарушающих равновесие? Прилагать волю к созданию нового равновесия реально существующих и действующих сил, опираясь на ту определенную силу, которая считается прогрессивной, укрепляя ее во имя ее же победы, всегда значит действовать на почве наличной действительности, но во имя господства над нею или преодоления ее (или способствовать этому). «Должное» является, следовательно, конкретностью, больше того, оно является реалистическим и историческим истолкованием действительности, единственной действительной историей и философией, единственной политикой.

Противоположность Савонаролы — Макиавелли — это не противоположность между тем, что существует, и тем, что должно существовать (весь раздел у Руссо, касающийся этого вопроса — чистейшая беллетристика), а противоположность между двумя формами долженствования, абстрактной и туманной у Савонаролы и реалистической у Макиавелли, реалистической даже если она не превратилась в непосредственную реальность, ибо нельзя ждать, что человек или книга преобразуют действительность: они лишь объясняют ее и указывают возможное направление действия. Ограниченность и узость Макиавелли состояли только в том, что он был «частным лицом», писателем, а не главой государства или армии, который тоже является определенной личностью, но имеет в своем распоряжении силу государства или армии, а не полчища слов. Нельзя, однако, основываясь на этом, утверждать, будто Макиавелли тоже был «безоружным пророком»: это было бы слишком дешевым остроумием. Макиавелли никогда не говорит, что он думает изменить действительность и сам намерен принять в этом участие: он всего лишь наглядно показывает, как должны были бы действовать исторические силы для того, чтобы оказаться эффективными.