ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Мутанты Миллениума

До конца занятий оставалось не больше пятнадцати минут, а Шарлотта, как и в самом начале пары, ловила каждое слово и каждый жест преподавателя. Она сидела на последнем ряду расположенной амфитеатром аудитории, но при этом постоянно наклонялась вперед всем телом, словно стремясь оказаться ближе к профессору. Мистер Старлинг, которому еще не было пятидесяти, действительно заслуживал внимания: и как выдающийся ученый, и как видный и весьма элегантный мужчина. Занятия он вел, как это принято говорить, в сократовской манере, то есть не читал лекцию-монолог, а обращался к студентам то с риторическими, то с требовавшими вполне определенных ответов вопросами. При он вел себя так, словно перед ним небольшая — десять-пятнадцать человек — группа единомышленников, пришедших на семинар, а не поток студентов с разных факультетов общей численностью более 110 «голов». Мистеру Старлингу не зря предоставили эффектную аудиторию с грандиозным амфитеатром, в которой только и можно было с комфортом разместить такое количество слушателей. Почти круглое в плане помещение перекрывал изящный купол, украшенный фреской Аннигони, изображавшей Дедала, Икара и его полет к Солнцу, подальше от мрачного лабиринта царя Миноса.

— Ну хорошо, — рассуждал мистер Старлинг, — мы выяснили, что Дарвин описывает эволюцию в разработанной им системе терминов «дерева жизни». Древовидная схема — естественно, не его открытие — была использована ученым наглядно и убедительно. Дарвин начинает выстраивать ее с одной точки, от которой идет единый ствол, расходящийся на несколько крупных, а затем — все большее количество более мелких ответвлений. — Здесь профессор призвал на помощь словам жестикуляцию и изобразил, подняв вверх руки, пример древовидной схемы. — Эти ветки дают все новые и новые побеги, но я предлагаю вернуться к исходной точке — к тому месту, откуда дерево начало свой рост. С чего все началось? Из чего, с точки зрения Дарвина, выросло древо жизни? Как, по его мнению, началась эволюция?

Профессор Старлинг выдержал паузу и обвел глазами амфитеатр. Не меньше десятка студентов подняли руки, желая дать ответ.

— Пожалуйста, — сказал он, показав пальцем на пышную блондиночку, сидевшую в верхнем ряду прямо под тающими, растекающимися на солнце крыльями Икара.

— Дарвин говорил, что все началось из одной клетки, из одноклеточного организма, — сообщила девушка. — Его как-то спросили, где появился этот одноклеточный организм, и он ответил: «Точно не знаю, но скорее всего — в какой-нибудь теплой луже».

По амфитеатру пробежала волна смешков и хихиканья. Все смотрели на мистера Стерлинга, ожидая, как он отреагирует на этот «лепет».

Преподаватель улыбнулся, затем выдержал паузу, словно оценивая правильность рассуждений студентки, и вдруг неожиданно для многих в аудитории, сказал:

— Вы совершенно правы. Я бы сделал лишь одно уточнение: по словам Дарвина, в той теплой луже — или озере, пруду, это в общем-то неважно, — должна была образоваться целая колония тех самых одноклеточных организмов. Я бы даже назвал такую компанию группой единомышленников, но это уже будет моим собственным толкованием слов Дарвина. Вернемся, однако, к нему как к первоисточнику. Давайте попробуем ответить на вопрос: откуда взялись эти одноклеточные организмы и та самая лужа, в которой они обитали? Впрочем, лужу можно пока вынести за скобки и рассмотреть вопрос, касающийся самих микроорганизмов. Итак, откуда, с точки зрения Дарвина, появились одноклеточные организмы и даже — если свести нашу задачу к абсолютному решению — та самая единственная клетка, давшая начало всему живому?

Профессор сложил руки на груди и стал выразительно посматривать то в одну, то в другую сторону, чем-то напоминая бойцового петуха бросающего вызов возможным соперникам. Всем своим видом он словно говорил студентам: «Ну-ну, мои юные гении, посмотрим, что вы скажете на это?»

Так получилось, что профессор в эту секунду оказался под лучом одного из светильников-прожекторов, установленных по периметру амфитеатра под самым куполом. В этом световом пятне мистер Старлинг выглядел очень эффектно и несколько театрально… Сходство с театром усиливала и его манера держать паузу, нагнетая таким образом напряжение и концентрируя внимание зрителей-слушателей на том, что происходит на кафедре, превращенной в сценическую площадку. Шарлотта и подумать не могла чтобы иронизировать по поводу этого зрелища. С ее точки зрения, все происходящее было исполнено великого смысла и представляло собой гениально поставленный в этом античном театре эпический спектакль. Главный герой, Виктор Рэнсом Старлинг, действительно был хорош: его густые темные волосы, аккуратно зачесанные назад, уже тронула седина, но пока никто не решился бы даже заочно перевести его в категорию седовласых. Он вообще внешне разительно отличался от большинства дьюпонтских преподавателей-мужчин: те обычно носили дешевые — по крайней мере, на вид, — рубашки, естественно, без галстука, с расстегнутой верхней пуговицей, и хлопчатобумажные брюки какого угодно фасона, лишь бы без стрелок — джинсы, армейские хаки, вельвет, в общем — только бы продемонстрировать свою непохожесть на так называемую толпу, то есть правильный и предсказуемый в своих поступках и суждениях средний класс. Но Виктор Рэнсом Старлинг не стеснялся одеваться так, как нравилось лично ему. Вот и на эту лекцию он пришел в привычном ему элегантном костюме в очень мелкую бело-коричневую ломаную клетку, который сидел на его стройной фигуре как влитой. Из-под пиджака виднелись воротник светло-голубой рубашки и узел черного галстука. Дополняли гардероб профессора замшевые ботинки имбирно-коричневого цвета. По мнению Шарлотты, он был просто воплощением элегантности, особенности на фоне других — демонстративно потрепанных, если не сказать — оборванных — преподавателей.

Да, мистером Старлингом стоило полюбоваться, стоило на него посмотреть и его послушать, а кроме того, стоило и соответствовать его ожиданиям. Итак, профессор задал вопрос и ждал ответа. Словно в забытьи, Шарлотта подняла руку и тотчас же испугалась собственной дерзости — ну куда ей, первокурснице, соваться со своими ответами на лекции продвинутого уровня, которую читает нобелевский лауреат, а слушают в основном старшекурсники, специализирующиеся на смежных темах?

Прекрасное видение на сцене, то есть на кафедре, заметило девушку, сделало жест в ее сторону и сказало:

— Да, слушаю вас.

Сердце Шарлотты бешено заколотилось, и свой голос она услышала неожиданно отчетливо и в то же время чуть непривычно — словно со стороны.

— Дарвин сказал… он сказал, что не знает, откуда появились первые одноклеточные организмы, и добавил, что гадать на кофейной гуще не собирается? — Еще не закончив предложение, она заметила в своей речи тот самый дурацкий южный акцент и деревенские интонации, по поводу которых так нервничала еще до приезда в Дьюпонт. «Га-ада-ать» — надо же было так растянуть простое слово из двух слогов. А интонация? Можно подумать, что она не отвечает на вопрос, а задает его. Но отступать было поздно. — Дарвин говорил, что пытаться постичь происхождение жизни — бессмысленное, бесполезное занятие? — Ну вот, опять: «за-аняти-ие?» И вообще три последних слова прозвучали как удары обухом топора, которым деревенский парень вгоняет кол в землю. — И пройдет еще долгое время, прежде чем какой-нибудь гений сумеет постичь эту тайну, если такое вообще случится? — Снова вопросительная интонация и к тому же еще растянутое «слу-учи-ится-а». — И еще, насколько я помню, он писал в «Происхождении видов»?.. Я не помню точно цитаты, но смысл заключается в том, что в основе всего лежит воля Творца?.. Творца с заглавной буквы?.. Творец создал сущее и вдохнул жизнь «во многое или в единственное» — то есть в какое-то количество одноклеточных организмов или в одну-единственную клетку. Вот. — Только еще этого «во-от» и не хватало.

— Правильно, — кивнув, заметил мистер Старлинг и посмотрел на Шарлотту снизу вверх — с кафедры на последний ряд амфитеатра. Затем он обвел аудиторию взглядом и обратился ко всем: — Что ж, теперь мы можем отметить… — Неожиданно он прервал сам себя, вновь обернулся к Шарлотте и заметил: — Очень хороший ответ. Благодарю вас, — после чего вернулся к прерванной фразе: —…мы можем отметить, что Дарвин, под влиянием идей которого, как мы знаем, огромное количество образованных людей раз и навсегда рассталось с религиозными убеждениями, предстает перед нами вовсе не атеистом. Даже в своей самой знаменитой работе он упоминает, причем без всякой иронии, а с почтением, Творца. Впрочем, Дарвин и сам всегда называл себя религиозным человеком. Существует, конечно, точка зрения, что все реверансы в адрес религии и христианской теории происхождения мира он делал лишь для того, чтобы смягчить недовольство клерикальных кругов созданной им теорией происхождения видов. Что ж, в этом, несомненно, есть определенный смысл. Однако я полагаю, что все было сложнее.

На мой взгляд, Дарвин просто не мог представить себе мировоззрение, не опирающееся на понятие Бога как создателя всего живого. Ученый не мог признаться самому себе, что он — атеист. В те времена даже самые смелые, рационально мыслящие и материалистически настроенные философы, вроде Дэвида Хьюма, не отваживались назвать себя атеистами, по крайней мере, публично. Лишь в самом конце девятнадцатого века в мировой науке появляется первый настоящий атеист, оставивший свой след в истории: это Ницше. Вот почему я полагаю, что Дарвин рассуждал следующим образом: если никто не может высказать сколько-нибудь здравой идеи относительно того, от чего произошла жизнь, если этот вопрос так и останется для науки неразрешимым, то почему не признать в качестве опорной гипотезы уже существующую систему представлений о Творце и дальше не отталкиваться от нее? — Посмотрев в очередной раз на Шарлотту и показав рукой в ее сторону, профессор добавил: — Вы в своем ответе указали на принципиально важное разделение проблем. — Вновь взгляд, обращенный ко всем студентам. — Одна из них — это происхождение видов, то есть то, что называется эволюцией, а другая — происхождение жизни как таковой, постижение того импульса, который запустил первоначально этот процесс. Надеюсь, всем ясно, что это совершенно разные вещи.

Сидевшая справа от Шарлотты студентка — веселая, улыбчивая брюнетка с бледным, но красиво очерченным лицом, которую та знала только по имени — Джилл, — прошептала:

— Эй, Шарлотта! — Широко раскрыв глаза и придав лицу выражение шутливого восхищения, она подмигнула и сказала: — Неплохо!

Волна радости, как веселящий газ, накрыла Шарлотту. У нее закружилась голова; она давно не чувствовала себя такой счастливой. На несколько секунд девушка просто отключилась, практически перестав воспринимать происходящее в аудитории.

Из прострации ее вывели рассуждения профессора Старлинга на тему «обладающего сознанием камушка»:

— Если кто-нибудь спросит, почему мы посвящаем так много времени Дарвину и его теории, то я не удивлюсь такому вполне логичному вопросу. Дарвин не был нейрофизиологом. На самом деле его представление о человеческом мозге и функционировании этого органа было весьма примитивным. Дарвин ничего не знал и о генах, хотя они были открыты его современником, австрийским монахом по имени Грегор Иоганн Мендель, и это открытие дало огромный толчок развитию самой теории эволюции. Тем не менее Дарвин сделал одно чрезвычайно важное для нас, фундаментальное открытие. Он сформулировал принципиальное различие между человеком и другими живыми организмами. Рассуждения о том, что человек — существо разумное, а животные повинуются «инстинктам», давно стали трюизмом, общим местом. Но что такое инстинкт? Сегодня, конечно, мы можем дать ответ в терминах генетики: инстинкт заложен в генетическом коде, с которым животное рождается. Во второй половине прошлого века ученые-нейрофизиологи стали задаваться другим вопросом: если человек также является представителем животного мира, то до каких пределов его собственный генетический код, неподконтрольный разуму, определяет его поведение в жизни? Оказалось, что это влияние огромно; по крайней мере, так считает Эдвард О. Уилсон — человек, которого заслуженно называют вторым Дарвином. В ближайшее время мы обратимся к работе Уилсона. Тем не менее между понятиями «огромный» и «полный» есть большая разница. «Огромное» влияние все-таки оставляет нам пространство для маневра: если воздействие инстинктов, заложенных в генетическом коде, огромно, но все же не всеобъемлюще, то мы можем в какой-то степени управлять своим поведением, совершать поступки по своей воле. Это, конечно, при том условии, если некое «мы» существует. Я не зря сделал эту оговорку: «если». Дело в том, что новое поколение нейрофизиологов — и я рад тому факту, что поддерживаю с ними постоянные научные контакты, — считает Уилсона весьма осторожным и предусмотрительным человеком. Он так и не дал окончательного ответа на вопрос относительно так много значащего для всех нас принципа свободы воли. Мои младшие коллеги откровенно смеются над представлениями человека о якобы имеющейся у него этой самой свободе воли. У них начинается нервная зевота, когда они слышат мои — или, допустим, ваши — рассуждения, что у каждого из нас имеется некое «я»: «я полагаю», «я хочу», «моя воля». Все мы так или иначе уверены, что в голове каждого из нас есть нечто, отличающее любое «я» от всех остальных представителей вида Хомо сапиенс, вне зависимости от того, как много между нами общего и подобного. Новое поколение ученых — максималисты. Они… Давайте я лучше процитирую вам фрагмент письма, которое я получил по электронной почте на прошлой неделе от одной молодой, но очень одаренной и перспективной исследовательницы. Вот что она пишет: «Представим себе такую ситуацию: вы поднимаете с земли камушек и бросаете его. Затем по ходу полета вы наделяете этот камушек сознанием и разумом. Нет никаких сомнений, что этот камушек вообразит себя обладающим свободой воли и даст вам совершенное рациональное объяснение того, почему он принял решение лететь именно по такой траектории». Позднее мы еще вернемся к концепции «разумного, обладающего сознанием камушка», и вы решите сами для себя извечную человеческую проблему: «Неужели я действительно… всего лишь… камушек, наделенный кем-то способностью мыслить?» Нет сомнений в том, что ответ на этот вопрос играет решающую роль как для понимания представителями вида Хомо сапиенс их места в окружающем мире, так и для всей истории наступившего двадцать первого века. Как знать, не придется ли еще нашему поколению изменить наименование вида, к которому принадлежит человек, на «хомо лапис дейсиекта консия», то есть «человек — разумно брошенный камень», или, выражаясь проще, как сделала моя корреспондентка, «человек — разумный камень».

Как только лекция закончилась, человек пять или шесть студентов тотчас же подошли к кафедре и собрались вокруг мистера Стерлинга. К тому времени, как Шарлотта спустилась с верхнего ряда амфитеатра, он, успев ответить на первый вопрос, уже сошел с кафедры. В проходе между рядами они оказались в паре футов друг от друга. Профессор, извинившись, прервал обратившегося к нему высокого молодого человека и повернулся к Шарлотте.

— Простите, — сказал он, — мне кажется, это вы… к сожалению, я не слишком хорошо различаю лица на верхних рядах… гм… это вы упомянули Творца, когда говорили о Дарвине?

— Да, сэр.

— Что ж, вы знаете, мне понравилось, как вы коротко, четко и по делу изложили суть весьма тонкого вопроса. Могу ли я на основании этого сделать вывод, что вы действительно читали «Происхождение видов»?

— Да, сэр.

Профессор Старлинг улыбнулся:

— Каждый год на вводной лекции моего курса я предлагаю студентам прочитать этот труд полностью. Увы, у многих просто не доходят до этого руки, а некоторые ленятся, хотя я считаю, что время, проведенное за чтением этой книги, будет потрачено далеко не напрасно. Какие курсы по биологии вы прослушали?

— Здесь, в Дьюпонте, еще ни одного. А в старших классах я занималась молекулярной биологией. У нас в школе не было соответствующего курса и лабораторного оборудования, поэтому я дважды в неделю ездила в Аппалачский университет штата.

— В Аппалачский? Вы из Северной Каролины?

— Да, сэр.

— На каком вы курсе?

— На первом.

Профессор покивал головой, словно обдумывая, как расценить ответ Шарлотты.

— Как я понимаю, у вас был высокий вступительный балл.

— Да, сэр.

Вновь одобрительно покивав, профессор сказал:

— Обычно я стараюсь успеть до Рождества познакомиться со всеми своими студентами лично, но в этом году у нас очень большой поток. В результате, боюсь, я до сих пор не знаю, как вас зовут.

— Шарлотта Симмонс.

Снова уважительный кивок:

— Ну что ж, мисс Симмонс, могу вам дать один совет: если у вас есть такая возможность, продолжайте знакомиться с первоисточниками, даже когда мы доберемся до самой нейрофизиологии как таковой, и не пугайтесь, если некоторые тексты покажутся вам занудными или же просто трудными для понимания.

С этими словами профессор Старлинг приветливо и по-деловому улыбнулся Шарлотте, а потом вернулся к разговору со студентами-старшекурсниками, налетевшими на него с вопросами буквально со всех сторон.

Шарлотта вышла из учебного корпуса и, сама не зная зачем, пошла по направлению к Главному двору. «Он заметил, заметил меня!» — крутилось у нее в голове. Яркие лучи утреннего солнца эффектно высвечивали силуэты готических зданий, окружавших Главный двор, отбрасывая тени, в которых ухоженные дьюпонтские газоны казались еще более мягкими и зелеными, чем обычно. Кроме того, сами здания солнце превратило в сияющие монолиты. Колокола карильона Райденауэр вызванивали «Литанию», и даже не знавшая киплинговского текста, написанного на эту мелодию, Шарлотта восприняла ее как гимн, вдохновляющий на великие дела. Сочные зеленые лужайки, сверкающие стены и башни замков, волнующая музыка — все сегодня словно специально сложилось так, чтобы доставить ей удовольствие. Вперед! Вперед! В плаванье по бескрайним морям науки! Предчувствие познания новых теорий, объясняющих устройство мира, и тот факт, что кто-то из великих заметил ее, обратил на нее свой благосклонный взгляд, — все это вместе буквально пьянило Шарлотту.

В это прекрасное солнечное утро, под этим бескрайним, безоблачным голубым небом, здесь, среди великолепия старинного дьюпонтского университетского городка, ей вдруг пришло в голову… «Да! Вот она, настоящая жизнь… вот оно, торжество разума, и я… живу этой жизнью!»

Шарлотта совершенно иначе посмотрела на других студентов, которые сидели на лужайках или шли по своим делам через Главный двор. А ведь и вправду — я одна из них, из тех, кого называют новым поколением американской «элиты»! Там, дома, в Спарте, все знали ее как «девочку, которая поступает в Дьюпонт». Здесь, в Дьюпонте, ее еще тоже должны узнать, дайте только время… ее узнают… Как именно она здесь прославится, Шарлотта пока еще сама не представляла, но перспективы перед ней вырисовывались самые радужные… Со всех сторон ее окружали чужие люди. Здесь, в Главном дворе университета, слонялись без дела или спешили куда-то, отдыхали на травке или бежали по своим делам парни и девушки, которые, например, могли болтать по мобильнику, вообще не задумываясь, сколько стоит это удовольствие, поскольку их родителям ничего не стоило оплатить любой счет своих ненаглядных детишек, так же как и само их пребывание среди всей этой роскошной среднеанглийской готической архитектуры. Плюс, конечно, сознание того, что они принадлежат к элитной группе американской молодежи — да что там, молодежи всего мира! — поступившей в Дьюпонт. Все эти 6200 студентов, беззаботно наслаждавшихся сейчас хорошей погодой, — ну, или, по крайней мере, большинство из них, — в силу своего невежества совершенно не подозревают, что они всего лишь ничтожные, случайно наделенные сознанием, брошенные кем-то камушки… А я, в отличие от них, — Шарлотта Симмонс.

Эта мысль заставила само солнце светить ярче. Шарлотта уже пересекла Главный двор, но ощущение чуда не покидало ее. Все вокруг было таким невероятно красивым: прекрасные газоны, игра солнечных лучей в кронах деревьев, шелест листьев на легком ветерке! Золото и разные оттенки зеленого — от этого сочетания у Шарлотты голова шла кругом. Сама она направлялась в колледж Бриггс… и, к ее удивлению, даже Бриггс, обычно казавшийся бельмом на глазу, островком безвкусицы на карте аристократического Дьюпонта, сегодня выглядел как-то необычно: в солнечных лучах по-особому заиграли тени арок и глубоких окон-глазниц… Восхитительная игра света и тени превращала даже не слишком удачное с точки зрения архитектуры сооружение едва ли не в шедевр. На ступеньках главного входа расположилась группа студентов: человек пять парней и девушка. Один из них, длинный парень с копной кудрявых волос, стоял перед рассевшейся возле него прямо на ступеньках компанией и, энергично жестикулируя, что-то рассказывал остальным. Что ж, тусовка как тусовка, подумала Шарлотта, но вдруг совершенно непроизвольно ее взгляд задержался на этой группе. Если она не ошиблась, один из парней, сидевших на ступеньках, был ей знаком. А не тот ли это тип, который на днях свалился с беговой дорожки в спортзале? Ну да, точно, Эдам.

Получилось так, что как раз в эту секунду Грег Фиоре, стоявший перед своими друзьями, коллегами и в то же время подчиненными, втолковывал Эдаму:

— Достал ты уже меня с этой своей историей о минете! Нашел тоже, о чем писать. Скажите, какая сенсация! Минет и мордобой. Сколько раз тебе повторять: ну не нужны нам байки о том, что, может быть, случилось… а может, и не случилось прошлой весной. Все, кому интересно, уже обсудили этот случай… то есть сплетню… еще в самом начале учебного года Ничего нового у нас нет — никаких подробностей, никаких свидетельств. А самое главное, пойми, Эдам, — это уже не новость.

Эдам прекрасно понимал, что раскручивает эту историю на свой страх и риск, без одобрения главного редактора — как же, получишь у него одобрение, — и знал, что в ближайшее время весь материал собран еще не будет. Тем не менее раскопал он уже многое и отступать ни за что не собирался.

— Грег, ты меня или не слышишь, или не слушаешь. Я тебе повторяю: я записал на пленку рассказ непосредственных действующих лиц — двух участников, въезжаешь? Только это строго entre nous,[19] ладно? Один из них — это сам Хойт Торп. Он мне позвонил! Я ему оставил телефон, и он сам позвонил мне. Хойту очень хочется, чтобы все об этом знали, но при этом он не хочет, чтобы мы указывали его в качестве источника. Это номер первый. А теперь переходим ко второму: помнишь, я уже говорил, что раскопал, как зовут этого губернаторского телохранителя? Его тогда сразу увезли в госпиталь в Филадельфию, так что искать его в списках пациентов больниц Честера было бесполезно. Ну вот, а я все-таки выяснил, кто это был, и разыскал его! Я с ним уже поговорил! Парень работал в государственной охранной службе штата Калифорния. Вот только его оттуда турнули, и зол он на свое начальство, как черт. И охранник, кстати, считает, будто все из-за того, что какая-то паршивая газетенка докопалась до этой истории. Обойдись все без лишнего шума — и никто увольнять бы его не стал. А теперь скажи-ка мне, как ты думаешь, что это за «паршивая газетенка» и кто ее самый пронырливый журналист?

— Ты, что ли? — спросил Грег.

— Я. Я и «Дейли вэйв». Этому уволенному охраннику терять уже нечего, и он сказал, что если потребуется, то готов подтвердить свои показания хоть под присягой.

Грег вздохнул:

— Эдам, ты потрясающий репортер. Нет, я серьезно. В тебе есть это чутье настоящего журналиста. Какую ты работу провернул, просто невероятно! Но, извини за каламбур, нельзя высасывать историю из пальца. Постарайся посмотреть на это дело с моей точки зрения: ну как я могу опубликовать статью, посвященную минету и драке, которые имели место — пусть действительно имели, ты меня убедил, — еще в мае?

Больше всего на свете Эдаму хотелось сказать Грегу всю правду: что тот сраный трусливый редактор. Тем не менее он прекрасно понимал, что дискуссия в таких выражениях не пойдет на пользу никому, и ему в первую очередь. Поэтому он решил ограничиться корректным замечанием:

— Ну ладно… Как скажешь. Но я все-таки остаюсь при своем мнении: это классная история, и из нее получилась бы потрясающая статья. Пойдем дальше: что скажешь про другой сюжет — я имею в виду, про баскетбол?

Грег снова вздохнул и все так же устало ответил:

— Слушай, таких упрямых, как ты, еще поискать. Ну что ты уперся в свои истории? С какой, спрашивается, стати ты так беспокоишься из-за этого, например, баскетбола? Выдвигаешь обвинения, бросаешься такими словами, как «лицемерие»…

Эдам не столько слушал Грега, сколько по губам расшифровывал его речь и при этом… закипал от злости. Грег почему-то вбил себе в голову, что имеет право вести себя с остальными «Мутантами Миллениума» как начальник с подчиненными, причем не только в вопросах, касающихся газеты, где он действительно был главным редактором, но и во всем остальном. Кроме того, сознательно или подсознательно, Грег пытался подавить их даже физически. Например, он притащил в офис «Вэйв» здоровенное дубовое библиотечное кресло с резными подлокотниками, явно подавлявшее габаритами и массой всю остальную мебель в редакции. Вот и сейчас он почему-то стоял на ступеньках, а остальные «мутанты» — Камилла Денг, Роджер Кьюби, Эдгар Таттл и сам Эдам — сидели, как куры на насесте, у его ног…

В ответ на последнее замечание Грега Эдам только развел руками:

— Просто ушам своим не верю.

Спорить дальше, по крайней мере, сегодня, было бесполезно, и Эдам предпочел, по возможности сохранив лицо, избежать продолжения стычки. Он отвернулся и стал смотреть на дорожку, подходившую к колледжу Бриггс со стороны Главного двора Тут Эдам увидел нечто, заставившее его изумленно заморгать. Нет, это действительно она! Та самая очаровательная первокурсница-южанка с невинным и в то же время таким взрослым взглядом. Шарлотта.

Эдам встал и помахал рукой:

— Эй, Шарлотта, привет!

Так, значит, это на самом деле он. Более подходящего момента для появления на ее горизонте Эдам и специально бы придумать не смог. Шарлотта в общем-то и сама не слишком хорошо понимала на что ей сдался этот Эдам, с которым она и виделась-то оба раза при весьма неловких обстоятельствах, но в его защиту имелся один весомый аргумент. Он был пока единственным знакомым ей студентом, который разделял — по крайней мере, разделял в открытую — ее представление об университете как о храме науки, воспитывающем новое поколение интеллектуалов. «Мутанты Миллениума»… Что именно он там по этому поводу говорил, Шарлотта запомнила не слишком хорошо, но в конце концов это не суть важно. И вообще, Эдам не такой уж и страшный, как ей показалось с первого взгляда.

— Иди сюда!

И вот она уже подошла к лестнице колледжа Бриггс, и Эдам представил ее Грегу, Камилле, Роджеру и Эдгару Таттлу. Грег был высокий, худющий как жердь парень с шеей, похожей на карандаш, на которой держалась голова с большой гривой кудрявых волос. У Камиллы было азиатское лицо с гладкой кожей и правильными чертами, но сама девушка показалась Шарлотте мрачной и раздражительной. Роджер Кьюби фигурой напоминал расплывшийся пудинг. Излишний жир сводил на нет благоприятное впечатление, которое когда-то могло произвести его симпатичное и даже мужественное лицо. Кроме того, существенным недостатком Роджера была склонность чрезвычайно тупо шутить. «Шарлотт О’Хара?» — спросил он, когда Эдам представил ему Шарлотту. Эдгар Таттл был высокий и довольно симпатичный, но ужасно необщительный.

— Я обещал Шарлотте познакомить ее с некоторыми реальными «Мутантами Миллениума», а то она не верит, что такие существуют, — сообщил Эдам Грегу, которого, похоже, несколько задело такое замечание, хотя редактор и предпочел промолчать.

— А ты-то с чего взял, что мы реально существуем? — спросил Роджер, наслаждаясь собственным остроумием. — Нет нас — нет, и все.

Шарлотта улыбнулась — из вежливости и чтобы скрыть нервозность, но больше никто на очередную хохму Роджера не отреагировал.

— Слушай, Шарлотта, ты как раз вовремя, — сказал Эдам. — Повтори, пожалуйста Грегу то, что ты мне говорила про Джоджо Йоханссена и про тот случай на семинаре по французской литературе. Он не вполне доверяет моей информации о том, каким образом получают дипломы в нашем замечательном университете студенты-спортсмены. Как там назывался курс?

Шарлотта некоторое время помолчала, а потом коротко ответила:

— «Современный французский роман — от Флобера до Уэльбека». — По правде говоря, она не была уверена, стоит ли рассказывать о том случае целой компании старшекурсников, которых она практически не знает.

— Уэлл-кто? — переспросил Роджер.

— Уэл-бек, — ответила она, предложив более доступное произношение французской фамилии Уэльбека.

— В общем, Вельбот — резюмировал Роджер таким тоном, словно ему покорилась очередная вершина остроумия.

— Он еще довольно молодой романист, — пояснила Шарлотта. — Пока что его и некоторых других представителей его поколения называют нигилистами.

— Да не в этом дело, — перебил ее Эдам. — Суть в том, что Шарлотта записалась на этот так называемый продвинутый курс, а они, представьте себе, читают французские книги… в английском переводе! И это называется продвинутый курс! — Он вопросительно уставился на Шарлотту, ожидая подтверждения. — Правильно?

Она кивнула.

— И расскажи ребятам, почему так получается, — почти потребовал Эдам.

Шарлотта не столько поняла, сколько почувствовала, что от нее ждут каких-то громких обвинений и серьезных претензий. От этого ей стало не по себе. Девушка хотела было сказать: «Я не хочу углубляться в детали», но на это ей не хватило решимости. Тогда она решила обойтись полумерами:

— Преподаватель объяснил мне, что этот курс специально разработан для студентов, у которых возникают трудности со сдачей минимального количества зачетов по иностранным языкам.

— Как фамилия этого преподавателя? — тотчас же спросила девушка с азиатским лицом — Камилла.

— Как, говоришь, преподаватель их назвал? — задал Эдам наводящий вопрос и тотчас же предложил свой вариант ответа: — Студенты с ограниченными возможностями в иностранных языках? Лингвафранка дебилис?

Шарлотта не знала, что ответить на все эти комментарии. Больше всего ей не понравился вопрос девушки: судя по ее тону, эта информация была интересна Камилле не как сплетня. Вопрос она задавала тоном полицейского инспектора или проверяющего откуда-нибудь из министерства. Шарлотта испугалась, что если она «заложит» мистера Левина, который был с ней так любезен и, быть может, даже излишне откровенен, то эта девушка, явно не страдающая избытком доброты, сумеет доставить ему много проблем и неприятностей.

К счастью, Эдам не был настроен полностью раскрывать все секреты своего нового источника инсайдерской информации. Он решил вместо этого наехать на Грега и перевести разговор в русло редакционной политики.

— Половина этих дебилов не кто иные, как обожаемые Грегом баскетболисты. Эти дубины стоеросовые умудряются не только быть полными кретинами, но еще и косить под «тормозов», а наш уважаемый редактор принципиально этого не замечает.

— Как же ты меня задолбал, — сказал Грег. — Я всего лишь хотел объяснить тебе…

Почувствовав, что Грег дрогнул и перешел в оборону, Эдам бросился в контратаку, для чего ввел в бой стратегический резерв.

— Один из этих уродов — мой… куренок… Что, не слышали такого термина? Я у него куратор, и мне полагается его курировать… Значит, он — куренок.

Уступать пальму первенства в остроумии Роджер никому не собирался. Едва Эдам договорил, как он, расплывшись в улыбке, затараторил:

— Кураторы-курировали-курировали-да-не-выкурировали. Что, слабó повторить?

Эдам посмотрел на Роджера как на полного идиота, но решил не отвлекаться на посторонние темы. В конце концов, не хочет Грег замечать, что Роджер со своими прибаутками только мешает нормальной дискуссии, — и черт с ним. Нужно было возвращаться к делу.

— Так вот, один из тех, кто ходит на этот псевдопродвинутый курс, — мой подшефный куренок Джоджо Йоханссен. Джоджо…

Перебив Эдама, Грег сказал:

— Ты совершенно не учитываешь…

На этот раз Эдам твердо решил не упускать инициативу.

— Шарлотта, расскажи нашему поклоннику баскетбола о том, как вел себя Джоджо на занятиях. Расскажи, как он начал было отвечать на вопрос, но потом вдруг как будто ни с того, ни с сего стал валять дурака. Представляете себе? Этот полудурок больше всего на свете боится, что его ошибочно примут не за полного идиота, а за нормального или, упаси Бог, интеллигентного человека. Ну, так как это произошло, Шарлотта? Что там у него спросили?

— Я подробностей уже не помню, — сказала Шарлотта, пытаясь уйти от прямого ответа. — И потом, вопрос был слишком сложно сформулирован. — Опять этот южный акцент, это бесконечно растянутое «не-е по-ом-ню». В Дьюпонте никто так не говорит.

— Замечательно! — воскликнул Грег, обращаясь к Эдаму. — И это твоя главная свидетельница…

Совершенно неожиданно на выручку Эдаму пришла Камилла Денг, которая, как и следовало ожидать, свернула на тему, интересующую в первую очередь именно ее.

— Скажи мне лучше вот что, — обратилась она к Шарлотте. — Этот парень на занятиях к девушкам приставал?

Что за отвратительная гримаса искривила при этом ее губы!

Шарлотта вдруг вспомнила идущего ей навстречу великана Джоджо, причем вспомнила так живо, словно он оказался прямо перед нею, здесь, на ступеньках.

— Понятия не имею, — соврала она. — Я ведь всего один раз была на этом семинаре. Как только выяснила, что к чему, сразу же перевелась на другой курс.

— Повезло тебе, — заметила Камилла.

Шарлотта никак не могла понять, в чем причина такой враждебности и подозрительности Камилы по отношению к парням. Связано ли это с неприятным личным опытом или же имеет какое-то отношение к ее идеологическим принципам? Камилла тем временем с жаром принялась объяснять первокурснице причины всех бед и несчастий Дьюпонта:

— Эти жеребцы считают, что университетский кампус — это Тестостероновая Долина, и что каждый из них имеет лучший во всей Америке член, а уж если девушка поступает сюда учиться, то только по одной этой причине. Эти быки-производители, видите ли, полагают…

В этот момент совершенно неожиданно подал голос Эдгар Таттл. Говорил он очень тихо, словно стесняясь своих слов:

— Между прочим, ободряшки для того и существуют.

— Кто-кто? — грозно переспросила Камилла.

— А то сама не знаешь: весь этот кордебалет, чирлидеры, — отмахнулся от нее Эдгар. — Все это, конечно, очень здорово — ножки выбрасывают в канкане, трусики демонстрируют, сиськи у них торчат как… как… ракетные боеголовки — только и ждут, чтобы кто-нибудь на кнопку нажал… а уж форма специально такая, чтобы все было видно… На кой черт, спрашивается, нормальной девчонке крутить задницей перед полным залом народа? Да ты ведь не дура, Камилла, сама понимаешь, что я имею в виду.

— Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, — угрожающим тоном сказала Камилла. — Вот только одного не понимаю: ты это по глупости брякнул или нарочно нарываешься?

Эдгар, явно не уверенный, стоит ли продолжать разговор, слегка помедлил, но все же рискнул:

— Эти девочки — это ведь сексуальное вознаграждение… или, вернее, символ сексуального вознаграждения.

— Какое еще сексуальное вознаграждение? Ты кого это награждать собрался? — Камилла уже почти потеряла терпение и кипела от злости.

— Как кого? Спортсменов, конечно, — пояснил Эдгар. — По крайней мере, символически это так и есть. Может, конечно, они и на самом деле тоже… того… награждают друг друга. Этого я не знаю — свечку н