ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ Быть мужчиной

— Входите, входите, мистер Геллин, — сказал мистер Квот — здоровенный кусок жира в свитере и футболке, сидевший, удобно откинувшись на спинку едва выдерживавшего его вес вращающегося кресла Он приподнял свою толстую, заплывшую жиром руку и сделал приглашающий жест, достойный по величавости как минимум… Эдам никак не мог сообразить, кого напомнил ему этот жест — может, быть пашу? Падишаха? Впрочем, сейчас не до поисков наиболее подходящих образных сравнений, когда сердце колотится, колотится, колотится, колотится, словно стараясь достучаться до тебя, дурака, и спросить… что ты делаешь тут, в кабинете мистера Квота?

Не перехитрил ли Эдам сам себя? Нет, он знает, что делает. Не будь он на сто процентов уверен в правоте своих действий, он на пушечный выстрел не подошел бы к этой берлоге, к этому Логову Зверя. На самом деле, согласно плану Эдама, этот неожиданный марш-бросок в тыл противника должен был оставить ему пространство для маневра и в первую очередь для отступления. А кроме того, если что-нибудь пойдет не так — в последнюю минуту он успеет катапультироваться.

Кабинет мистера Квота, как и кабинеты большинства дьюпонтских профессоров, был маленьким помещением, обставленным не то всяким старьем, не то сознательно в старомодном стиле — темная деревянная мебель, темные деревянные карнизы, два высоких двустворчатых окна… Однако при всем том резиденция мистера Квота разительно отличалась от других — все стены здесь были увешаны постерами… не то что старыми, а уже почти антикварными: Эдам определил, что они относятся к шестидесятым годам… Вот постер Боба Дилана, где его лохматые волосы изображены удлиненными в разные стороны разноцветными мазками… постер группы «Грейтфул Дэд» — там, кажется, мелким шрифтом даже тексты некоторых их песен напечатаны… а вот плакат с изображением кобры, воспевающий боевую мощь чего-то такого, что именовало себя Симбионистской Освободительной Армией…[42]

— Что? — поинтересовался мистер Квот. — Нравятся вам мои постеры?

— Да, сэр, — ответил Эдам. Нервишки все-таки натянуты, признался он себе, недаром голос звучит чуть ли не на целую октаву выше обычного. Он прокашлялся.

— Знаете, откуда они?

— Нет, сэр. Если не ошибаюсь, это шестидесятые годы?

— А! Вы, похоже, разбираетесь в древней истории, мистер Геллин, — сказал мистер Квот и улыбнулся, как человек, давно знающий эту шутку, но повторяющий ее вновь и вновь.

Падишах. Почему-то это слово вызывало у Эдама ассоциации не столько с восточным правителем, сколько с толстым самодовольным человеком. Тот же самый мышино-серого цвета свитер с V-образным вырезом, та же — или, по крайней мере, такая же — белая футболка, виднеющаяся в этом вырезе, — в общем, необъятные слои жира мистера Квота были обтянуты точь-в-точь такой же одеждой, как в День солидарности натуралов с геями. При каждом движении все его тело начинало колыхаться, а жир словно перетекал из одних эластичных мехов в другие. Вот и сейчас по телу профессора пробежало нечто вроде желатиновой волны, вызванной очередным величественным жестом, которым он предложил Эдаму сесть на стоявший по другую сторону стола простой библиотечный стул — жесткое деревянное сиденье, крепкие подлокотники, короткая спинка из гнутого дерева.

— Берите стул, мистер Геллин, присаживайтесь.

Эдам сел, и мистер Квот поинтересовался:

— Откуда вы знаете о шестидесятых годах? Большинство студентов… А может, я вас переоценил, и вы говорите о тысяча семьсот шестидесятых?

— Я прослушал курс мистера Валлерстайна, — сказал Эдам. — «Социальные срезы Америки двадцатого века».

— Срезы… — фыркнув, повторил мистер Квот. Ощущение было такое, будто он услышал в этом слове какую-то неизвестную Эдаму юмористическую составляющую. — Значит, он это так называет?

Давненько я не слышал этого термина… даже не помню… пожалуй, со времен Толкотта Парсонса… В последнее время все недооценивают Парсонса. А проблема заключается в том, что его сложно читать — слишком нудно написано. — Мистер Квот отвернулся и посмотрел в окно; по его лицу блуждала рассеянная улыбка. Судя по всему, профессор погрузился в воспоминания о каких-то давно оставшихся в прошлом славных денечках.

Эдам не рискнул высказывать свои соображения на этот счет. Что еще за хрен с горы этот Толкотт Парсонс? Ну ладно, главное, что мистер Квот, судя по всему, пребывает в хорошем расположении духа и не горит желанием растерзать его в клочья… Удачно, что Эдам знает его любимые 1960-е!

— Шестидесятые… — сказал мистер Квот с неопределенным смешком. — Прошло уже почти полвека, и теперь то десятилетие кажется какой-то невероятной аномалией в истории человечества. — Он снова посмотрел в окно на Главный двор. Затем опять фыркнул непонятно над чем. Его взгляд вернулся к Эдаму. — Вы же сами видите, с чем нам сегодня приходится иметь дело… Натуралы в поддержку прав геев и лесбиянок… или рабские условия труда и нищенская зарплата на предприятиях общественного питания, с которыми у администрации университета подписаны долгосрочные контракты… и где большинство работников — нелегальные иммигранты из Латинской Америки… — Еще один смешок. Он вновь отвел взгляд. — Да, кругом лицемерие. Двуличность нашего общества можно просто ножом резать и на хлеб намазывать. — Мистер Квот опять взглянул на Эдама. — Пятьдесят лет… и ведь ничего не изменилось. А знаете, почему ничего не меняется?

Он уставился на Эдама, а вопрос повис в воздухе.

— Почему, сэр? — Парень понятия не имел, что еще сказать.

— Да все потому, что прогрессивные силы сейчас заняты не тем, чем нужно. Все они борются с дымом. Каждый считает, что если разогнать дым, то и огня не будет.

Вот и это суждение так же повисло в воздухе. Эдам совершенно не представлял себе, о чем это говорит мистер Квот. Поэтому он откликнулся все тем же банальным:

— Да, сэр.

— А знаете ли вы, почему в наше время никто больше не рискует заняться тушением пожара? Потому что никто не понимает, чтó происходит. Все старательно делают вид, будто не видят огня. Просто встать и объявить во всеуслышание: «Пожар!.. Мы горим!.. Давайте тушить!» — стало дурным тоном. Борьба с огнем, тушение пожара — все это было диффамировано и демонизировано. — Он обвиняюще ткнул пальцем куда-то в пол. — Теперь на это никто не решится, даже в так называемых академических ПК. Кто бы что ни говорил, а в свое время ПК — это была сила, хотя сила неоднородная и неоднозначная. Если бы не наши внутренние противоречия, не раскол в наших рядах, сегодня не считалось бы… вульгарным… назвать пожар холокостом… Да, холокост: вот точное слово для того, что происходит вокруг нас, причем я имею в виду первоначальное значение этого слова. По-гречески «холокауста» — жертва всесожжения, в более позднем значении — все, что было уничтожено огнем. Так вот, говорить об этом в наше время считается проявлением вульгарности, дурного тона. А вы, наверное, и не в курсе, что обозначает аббревиатура ПК? «Прогрессивные круги» — вот что в свое время скрывалось за этими двумя буквами. Желаете ли знать, что означает эта аббревиатура сейчас?

Губы мистера Квота перестали шевелиться, и Эдам понял, что от него… ждут какой-то реакции. Но он пребывал в полном недоумении. Что еще за пожар? В общем, в очередной раз он проквакал:

— Да, сэр.

— Так вот, сегодня это расшифровывается как «пленники концлагеря»… если не «полные кретины»… «пленники концлагеря»… «ПК»… подумайте об этом хорошенько. Мы прижаты к стенке и втоптаны в грязь вражескими снайперами и собственным плебсом, штурмовыми отрядами которого являются уличные хулиганы. Хулиганы на глазах перестают быть маргиналами. Вы видели их в действии пару дней назад. Вы только посмотрите, до чего они обнаглели: они позволяют себе даже наряжаться в военизированную униформу — я имею в виду эти шорты хаки. И обратите внимание: эти массовые беспорядки со стороны воинствующих обывателей были спровоцированы таким умеренным выступлением либерально настроенной общественности, как митинг гетеросексуалов в защиту прав секс-меньшинств. Почему мы не учимся на ошибках истории? Сколько все это может повторяться? Эти события заставляют нас вспомнить, что произошло в семнадцатом году в России, где — о чудо! — хулиганье и воинствующие обыватели потерпели поражение и были взяты под контроль железной рукой власти, и что произошло в тридцать третьем году в Германии, где хулиганы и воинствующие обыватели одержали победу — то есть даже не сама толпа, а те, кто направлял ее действия… кто поджигал и кто раздувал пожар…

Мистер Квот сделал в этом месте драматическую паузу, и Эдам чисто рефлекторно отозвался: «Да, сэр», хотя никаких вопросов мистер Квот ему не задавал. Он наклонил голову набок и смотрел на Эдама с таким видом, с каким смотрят на человека, когда собираются вот-вот вынуть из него душу.

— Ну что ж… вам, наверное, было бы интересно узнать, зачем я это все рассказываю.

Интересно — это мягко сказано. Эдам вообще не понимал, что происходит, и лишь чутье подсказывало ему, что поднявшийся ветер хоть и нагоняет шторм, но дует, кажется, в его паруса. Мистер Квот не стал бы так пространно рассуждать о «прогрессивном» том и «прогрессивном» этом, если бы не считал своего молчаливого собеседника пусть не единомышленником, но хотя бы сочувствующим попутчиком. И все же осторожность не повредит, подумал Эдам. Вот почему он в очередной раз решил не давать сколько-нибудь распространенного ответа и ограничился своим дежурным:

— Да, сэр.

— Хорошо, — сказал мистер Квот, — я вам сейчас объясню. Если посмотреть на последние события с точки зрения исторической перспективы, — чтобы донести до младшего соратника всю глубину этой самой перспективы, профессор элегантно взмахнул рукой, очертив в пространстве широкую окружность, — то митинг в защиту прав сексуальных меньшинств является крайне незначительным эпизодом, не заслуживающим даже отдельного анализа. Вы понимаете, о чем я? Уверяю вас, я знаю, о чем говорю: уж я-то в свое время поучаствовал в акциях протеста.

— Да, сэр.

— Впрочем, не в этом дело. Как бы то ни было, вы оказались там в первом ряду, держа обличающий плакат. Что ж, это свидетельствует о вашей смелости, причем, я бы сказал, в двух аспектах. Во-первых, сам факт, что вы согласились принять участие в мероприятии, направленном на защиту прав меньшинства, активно и непримиримо отторгаемого косно мыслящим большинством. А во-вторых… Камилла сказала мне… Да, Камилла… — При одном упоминании этого имени мистер Квот расплылся в блаженной улыбке, закрыл глаза и покачал головой. Через несколько секунд он вздрогнул и, словно очнувшись, с улыбкой посмотрел на Эдама. — Не женщина, а… пистолет! Жаль, что она родилась так поздно. Ее бы туда, к нам, в шестьдесят восьмой год, вот тогда она смогла бы реализоваться в полной мере!

Улыбаясь, улыбаясь, улыбаясь, он закрыл глаза, опустил голову и снова покачал ею. Профессор явно представил себе Камиллу Денг в образе этакой китайской Матушки Блур[43] с ацетиленовой горелкой вместо рта, сражающейся где-нибудь на горящих баррикадах на улицах Чикаго в самый разгар молодежных волнений и протестов против войны во Вьетнаме.

Через некоторое время мистер Квот взял себя в руки и продолжил свою мысль:

— В общем, Камилла сказала мне, что вы — молодой человек, не относящийся к сексуальным меньшинствам, — тем не менее с готовностью согласились встать в ряды тех прогрессивно мыслящих студентов, которые готовы бороться за права любого человека. Более того, я обратил внимание, что вы даже держали в руках какой-то плакат, где было написано какое-то требование — я забыл, какое именно, — относительно свобод для «голубых». Что ж, это не только похвально, но и, безусловно, характеризует вас как человека, у которого луженый желудок. Теперь, по-моему, для характеристики таких людей применяют другие образы, вроде: «яйца не зря подвешены». — Он подмигнул Эдаму и ободряюще улыбнулся.

— Да, сэр, — на всякий случай ответил тот, не зная, считать ли последнюю фразу профессора вопросом, обращенным лично к нему, или просто фигурой речи. Сердце все колотилось, колотилось, колотилось, колотилось.

Мистер Квот опять на свой манер нагнул голову и посмотрел на Эдама так, будто вознамерился просверлить его взглядом насквозь.

— Ну что ж… я так понимаю, что вы, молодой человек, можете… гм… пролить свет на дело Йоханссена. Как я понял из ваших слов, вы были его куратором?

— Да, сэр.

— Хорошо… Итак, что вы можете мне сказать по этому поводу? Откуда взялся этот реферат? Это вам известно?

— Да, сэр, — сказал Эдам. — Но если вы разрешите, я начну немного издалека.

Мистер Квот сделал очередной величественный жест падишаха, который Эдам истолковал как высочайшее соизволение выслушать его доклад.

— Мы с Камиллой, — начал Эдам, — и Рэнди Гроссман — ну, тот студент, который выступал на митинге перед вами, — мы являемся членами одной неформальной группы. Мы еще называем наш кружок сенаклем — это как у Бальзака в «Утраченных иллюзиях».

На всякий случай Эдам потупил взгляд и виновато улыбнулся, словно желая показать, что он вполне отдает себе отчет в некоторой нескромности подобного сравнения. Теперь, согласно его плану, настало время предъявить стороне обвинения доказательства со стороны защиты. Свою речь он составил еще накануне, причем сидел над ней до четырех часов утра и теперь мог произнести ее наизусть, ни разу не запнувшись. Начал Эдам с того, что рассказал, как вместе с другими «Мутантами Миллениума» потратил много сил, чтобы взять под контроль университетскую «Дейли вэйв», и теперь, когда газета находилась в нужных руках, он и его соратники были решительно настроены превратить ее в подлинное орудие борьбы. Для начала они решили печатать правдивые истории о Дьюпонте, такие, например, как та статья о попечительском совете. Рассказывая о целях «Мутантов Миллениума», он старательно обошел едва ли не главный, фундаментальный постулат их программы, согласно которому закончить университет и стать после этого просто преподавателем было недостойно настоящего, подлинно просвещенного интеллектуала. Опустив такую уничижительную характеристику той деятельности, которой посвятил себя мистер Квот, Эдам перешел непосредственно к роли мутантов в идеологической борьбе прогрессивных сил университета По его словам, ни одно событие такого порядка не обходилось без их участия, будь то митинг солидарности натуралов с секс-меньшинствами или же пропагандистская работа по вовлечению студентов в активную политическую жизнь и недопущению такого позорного явления, как голосование молодежи за Республиканскую партию. Несколько минут заняло перечисление применяемых редакцией «Вэйв» методов и приемов идеологической борьбы. Затем Эдам плавно перешел к более частным, можно даже сказать, личным вопросам. Начал он с того, что его семья — эту фразу он репетировал дома с особой тщательностью: нужно было в одном предложении, не теряя связного синтаксиса, дать понять профессору, что его семья была еврейской, упомянуть прапрадедушек и прапрабабушек, погромы в Восточной Европе, страх его предков быть насильно призванными на военную службу в Польше, Эллис Айленд, Нижний Ист-Сайд, — так вот, его семья на протяжении многих поколений только и делала что боролась за прогрессивные идеалы. В какой-то момент у него в памяти всплыли воспоминания об отце, Нэте Геллине по прозвищу Мистер Конгениальность, метрдотеле, а затем хозяине «Игана», об этом еврее, который сумел втереться в доверие к ирландцам лучше любого другого еврея в Бостоне. Впрочем, эти воспоминания, плохо увязывавшиеся с борьбой за прогрессивные идеалы, лишь промелькнули и не прервали плавного течения его речи. В нужный момент он повторил, что Геллины, бывшие Гелинские, были безденежными евреями, и он оказался первым представителем этой семьи, которому удалось поступить в колледж. То, что среди его предков был Большой Нэт — нежный приемный сын Ирландии, не то вылетевший из Бостонского университета, не то сам бросивший учебу, с его точки зрения дела не меняло. Естественно, Эдам никогда не смог бы позволить себе поступить в Дьюпонт, если бы не заработанная прилежной учебой стипендия и совмещение занятий сразу с двумя работами, первой из которой была развозка пиццы и «Бицосуши» по вечерам, а второй, как уже знает мистер Квот, помощь студентам-спортсменам, занимающимся по программе спортивной кафедры. Что ж, мало-помалу рассказ Эдама приближался к кульминации. Оказывается, была у него мечта — причем мечта, которая вот-вот могла стать реальностью: стипендия Роудса. Разумеется, о том, что в разговорах мутантов упоминалась «Хитрая задница Роди», он решил умолчать. Зато включил в рассказ все, что касалось «открытых дверей» — как только эти двери станут для него открытыми, как только он переступит заветный порог, он наконец сможет посвятить свою жизнь борьбе за прогрессивные идеалы действительно на высоком уровне — на том уровне, где решаются проблемы, стоящие перед человечеством. Естественно, даже в пылу разговора у Эдама не сорвалось бы с языка ничего лишнего: ни к чему профессору Квоту, например, знать, что Эдам Геллин мечтает стать своего рода матрицей, производящей новые великие теории и концепции, оттиски с которых будут распространяться среди простых смертных своего рода дилерами, некими усредненными «интеллектуалами», например, вроде преподавателей истории в университетах…

Мистер Квот, слушая разглагольствования Эдама, то задумчиво кивал головой, то едва заметно, одними уголками губ дружелюбно улыбался. Впрочем, стоило Эдаму сбиться, как улыбка на лице профессора становилась шире, а кивки головой — энергичнее. Воодушевленный такой реакцией, Эдам немедленно собирался с мыслями и снова заливался соловьем. Когда он поведал профессору о своей мечте служить высоким идеалам и ценностям прогресса, мистер Квот закивал с еще большим энтузиазмом и даже время от времени стал во время этих кивков прикрывать глаза, словно желая полностью сконцентрироваться на таких правильных и в то же время так искренне произнесенных словах.

Когда Эдам перестал говорить, мистер Квот еще некоторое время покивал, а потом сказал:

— Что ж, надеюсь, вы получите своего Роудса. Судя по всему, что я услышал, учитесь вы хорошо, работаете напряженно, и мне остается только пожелать вам успеха. — Пауза. — Теперь, как я понимаю, ваш рассказ должен подвести нас к истории с мистером Йоханссеном и его рефератом. — Договорив, он опять склонил голову набок и выжидающе уставился на Эдама.

Тот сделал глубокий вдох и задумался. Вот он — тот пограничный момент, после которого пути назад уже не будет. Нужно либо отступить, либо шагнуть на незнакомую территорию и идти наугад. Какой вариант опаснее? Если он отступит, это будет означать согласие со стратегией Бастера Рота. Но ведь Бастер Рот ему вовсе не друг. Что стоит Бастеру Роту ради спасения Джоджо принести в жертву Эдама, как агнца на заклание? Да ничего не стоит. Эдам совершенно не знал его, по сути даже не был с ним знаком, хотя в техническом смысле работал на него в течение двух лет. Они с тренером — совершенно разные люди. Мистер Квот — совсем другое дело. Каков бы тот ни был, но, поговорив с ним буквально полчаса, Эдам почувствовал родную душу, словно встретил земляка, соотечественника. Он почувствовал… нет, даже не почувствовал, а ощутил уверенность… в том, что мистер Квот ни при каких обстоятельствах не станет наезжать на него… Что будет при этом с Джоджо? Ну, специально Эдам об этом не думал… но ведь логично было бы предположить, что если мистер Квот прекратит свою активность в этом направлении против одного из них… то дело можно будет считать закрытым для обоих… Это неведение… неизвестность… этот дамоклов меч, постоянно висящий над головой… все это было просто невыносимо… и вот, раз у него появилась такая возможность… пока в памяти мистера Квота не стерлись воспоминания о его героическом участии в митинге… Все! Отступать смысла нет, надо перейти этот Рубикон.

— Мистер Квот, — начал он… Пауза… — я должен вам сказать… нет, давайте по-другому. Говоря это, я всецело вверяю вам свою судьбу. Мне остается уповать лишь на ваше милосердие. Иначе я не представляю… в общем, я просто не смогу решиться на это признание. — Эдам бросил на мистера Квота взгляд, вопрошающий о том, может ли он рассчитывать хотя бы во время разговора на иммунитет от обвинений. Мистер Квот продолжал кивать, как и прежде, но на этот раз в уголках его губ улыбки не было. — Когда спортивная кафедра наняла меня и я подписал с ними договор, — продолжал Эдам, — они выдали мне… ну, не то чтобы брошюру, а так, памятку с основными правилами и направлениями работы куратора со своими подопечными. Были там указаны и границы допустимого участия куратора в учебном процессе спортсмена и так далее. Все было написано предельно корректно. Но вы сами понимаете — написать можно все что угодно. Но постоянно, день за днем мне капали на мозги, пока я наконец не уяснил скрытый смысл настоящих, неписаных правил: забыть то, что написано в официальных бумагах, и делать для спортсменов все, что им понадобится, потому что вся программа их участия в соревнованиях привязана к академической успеваемости. Они всегда говорили об этой «программе» и меня просто этим достали.

Мистер Квот продолжал ободряюще кивать головой, и Эдам постепенно перешел от общих слов к конкретной, столь неудачно сложившейся для него ситуации… вспомнил он и общежитие Крауниншилд, и неофициальное «крыло-люкс» для баскетболистов на пятом этаже… и наконец рассказал, как однажды Джоджо позвонил ему без пяти двенадцать ночи — той самой ночи…

— Мистер Квот, я не собираюсь от вас ничего утаивать, — сказал Эдам. — Я расскажу все так, как было. Я… вручаю вам свою судьбу.

Сердце его колотилось еще сильнее, чем раньше. Он не был уверен, что произнес последние фразы именно так, как нужно: драматически-неотразимо, а не драматически-напыщенно. Однако эти фразы прозвучали, и мистер Квот улыбнулся широкой, ободряющей, прямо-таки отеческой улыбкой и опять покивал головой.

Воодушевленный такой реакцией, Эдам продолжал.

Он рассказал все, утаив лишь одну маленькую деталь: он не стал рассказывать, что Джоджо со своим соседом по комнате так и остались сидеть в своем люксе, играя в «Беспечного ездока» на «Плей Стейшн-3», в то время как он вынужден был всю ночь проторчать в библиотеке, работая до упора над сложной темой. Умолчав об этом, он посчитал, что достаточно благородно поступил с Джоджо.

Ночь, проведенную в библиотеке, Эдам с удовольствием описал во всех подробностях. Образно он назвал эти часы соревнованием Времени… и Интеллекта… Не забыл он упомянуть также и о том, что по ходу работы восхищался сложностью и одновременно многогранностью поставленной задачи. Писать реферат на такую интересную тему, по словам Эдама, было для него одно удовольствие, и единственное, о чем он жалел, так это, что из-за недостатка времени не успел ознакомиться со всеми источниками, указанными в списке рекомендованной литературы. Поведал Эдам и о той грустной иронии, с которой взирал под утро на результат своих трудов: надо же было такому случиться, что он всего за ночь, пусть и поверхностно (увы, действительно поверхностно, этого он просто не мог не признать, учитывая, как мало у него было времени), в общих чертах описал, как сильно могут влиять на ход мировой истории личностные особенности, психологические свойства одного отдельно взятого человека, впрочем, человека неординарного, ибо король Георг III был потрясающей, очень значительной фигурой, во многом определившей лицо своего времени… в общем, надо же было такому случиться, что Эдам погрузился в интереснейшую область исторических знаний ради того, чтобы спасти от неминуемой двойки какого-то студента-спортсмена. Мистер Квот все продолжал кивать головой — не то как восточный вельможа, не то как суровый, но справедливый отец. Под этот монотонный аккомпанемент Эдам вышел на финишную прямую своего выступления: мрачным, упавшим голосом он поведал о том, как ровно в половине девятого утра подсунул реферат под дверь комнаты Джоджо, а затем вернулся в свою бедную квартирку в Городе Бога, рухнул на кровать и проспал двенадцать часов кряду.

Закончив повествование, он устремил на мистера Квота просительный, молящий о пощаде взгляд.

Мистер Квот по-прежнему сидел, откинувшись на спинку вращающегося кресла, и все так же задумчиво продолжал кивать головой. Затем он провел пальцем по подбородку и бороде и зачем-то также прихватил обе губы большим и указательным пальцем, словно сжимал в них курительную трубку. Преподаватель сидел и обдумывал сообщение Эдама, казалось, целую вечность. Затянувшееся молчание породило в пребывавшем в немыслимом напряжении мозгу Эдама звуковую галлюцинацию. Ему показалось, будто внутричерепное давление в его голове повысилось настолько, что не то из ушей, не то из ноздрей, не то еще откуда-то у него стали вырываться тонкие струйки перегретого пара — как из стеклянного электрочайника в последний момент перед тем, как он засвистит, и это реально не существующее, но вполне ощутимое Эдамом посвистывание пара сводило его с ума. Не сказав ни слова, мистер Квот, встал с кресла, выбрался из-за стола и стал неторопливо перемещать свое увесистое тело взад-вперед по диагонали кабинета. При этом он по-прежнему за неимением трубки подпирал ладонью подбородок. Он ходил из угла в угол, даже ни разу не взглянув на Эдама. В свою очередь, Эдам не отрывал глаз от лица мистера Квота, за исключением, естественно, тех секунд, когда тот поворачивался к нему спиной. В эти мгновения ему приходилось довольствоваться созерцанием абсолютно лысого, заплывшего жиром профессорского затылка.

В конце концов мистер Квот подошел к столу, остановился и посмотрел прямо на Эдама. Тот уже вообще не был уверен, что его сердце продолжает биться в пределах грудной клетки. Воображаемый, но такой реальный для него свист пара, вырывающегося из его черепа, заглушал все звуки окружающего мира. С благоговейным ужасом молодой человек смотрел на «великого и ужасного, всемилостивого и всемогущего» — на того человека, от которого зависела его судьба. «Великий и ужасный, всемилостивый и всемогущий» — без устали насвистывал вырывающийся из черепа пар.

Наконец мистер Квот заговорил:

— Мистер Геллин, я очень серьезно отношусь к вопросам плагиата Скажу больше: с моей точки зрения, это самое тяжкое преступление против основ научного творчества и базовых принципов образования. Любой случай плагиата подрывает сами устои университета, его предназначение как храма науки. Конечно, среди преподавателей встречаются такие циники, которые со смехом произносят святые слова: «университетские устои», «предназначение», «храм науки», но я не из таких. При этом я был рад выслушать ваш рассказ и увидеть в вас, не побоюсь этого слова, родственную душу. Я был рад узнать, что есть еще студенты, которые относятся к обучению в университете так же, как в свое время относился я. Мне понятны и близки и те высокие цели, которых вы собираетесь добиваться в жизни. Более того: я прекрасно понимаю, в какое трудное, может быть, даже безвыходное положение поставила вас спортивная кафедра, оказывая на вас давление. В свете всего этого должен сказать, что я просто не могу поступить так, как с удовольствием поступил бы, будь на то моя воля. — Он слегка улыбнулся Эдаму, но буквально в следующую секунду выдал такое, от чего того чуть не хватил удар. — Я полагаю, что мы с вами — да-да, именно мы оба — должны превратить эту историю в показательный пример…

«Пример?..»

— …Ибо только так мы сможем решить многие давно назревшие проблемы… Нельзя упускать такую возможность. Эти деятели со спортивной кафедры со своей программой просто вышли из-под контроля; мы сможем одернуть их и вернуть в рамки дозволенного. Вы только посмотрите, к чему приводит это преклонение перед спортивными успехами: попираются священные идеалы университетского образования, сбиваются с праведного пути и разлагаются лучшие юные умы… даже такие перспективные… как ваш…

«Что?..»

— …Нам обоим придется нелегко, это правда, не только вы, но и я — мы оба можем не раз и не два пожалеть, что ввязались в эту героическую, почти безнадежную схватку. И лишь в будущем вы поймете, как много дало вам участие в этой священной войне, насколько лучше, чище и сильнее вы станете… А наше учебное заведение наконец получит хороший урок, который запомнится всем на долгое время.

— Сэр! Нет! Вы же не собираетесь…

— Увы, друг мой. Я лишь исполняю свой долг. Боюсь, я ничем не смогу вам помочь. По крайней мере, как уже было сказано выше, в ближайшей перспективе. Есть вещи более значимые, чем ваши и мои сиюминутные интересы и порывы, но поверьте, потом, когда все закончится, у вас будут все основания благодарить судьбу за то, что она дала вам возможность пусть и против воли сыграть важную, едва ли не самую значительную роль во всей этой истории.

— Сэр! Как же так! Но вы не можете! Я же вам доверился! Я вверил свою судьбу в ваши руки! Вы губите меня!

— Едва ли, — сказал мистер Квот с самой широкой отечески-покровительственной улыбкой. — Вы еще молоды. У вас все впереди. Именно в силу молодости вы пока не понимаете всей значимости, не побоюсь сказать — всего величия той ситуации, в которой оказались. Вы сможете оценить это позднее, когда станете взрослым мудрым человеком. Поверьте, у вас все будет хорошо — со временем. А сейчас смиритесь и достойно примите все то, что заслужили.

— Нет! Нет! Я прошу вас! Умоляю! Нельзя же так! Я прошу вас!

— Мне очень жаль. В самом деле искренне жаль. Могу утешить вас лишь тем, что все произойдет быстрее и легче, чем вы думаете. Вы сделали главное — признались в содеянном. Теперь вам даже не придется проходить через расследование или какие-либо юридические процедуры. Я прекрасно понимаю, что вы сейчас чувствуете. Но поверьте мне: для вас это будет истинный катарсис. Для вас и в равной мере для всей образовательной программы университета, а особенно для безнадежно и в то же время бесцельно развращенных молодых людей, для которых мы стыдливо подобрали не имеющий никакого отношения к реальности эвфемизм — студенты-спортсмены. Без вашего признания мы не смогли бы ничего доказать. Вы же сами понимаете, что согласно уставу университета и всем законам плагиат не может считаться доказанным до тех пор, пока не найден первоисточник присвоенного материала.

— Но я прошу вас! Умоляю, мистер Квот! У-мо-ля-ю! Пожалуйста, не поступайте так со мной! Вы не должны так поступать! Я полностью вам доверился! Я доверил вам все… всю свою жизнь! Умоляю вас! Умоляю!

— Мистер Геллин! — одернул его мистер Квот. — Умолять и упрашивать меня бесполезно! Подумайте о другом: вконец обнаглевшие ультраправые и без того представляют нас повсюду нытиками, слюнтяями, слабаками, бесхребетными созданиями. Нашу озабоченность судьбой угнетаемых они воспринимают как нечто, не имеющее отношения к реальному миру, иррациональное как проявление мягкотелости, своего рода материнских или — в более широком смысле — женских инстинктов. Не могу не признать, что они полагают так искренне и имеют на то некоторые основания. Вот почему я призываю вас, ради вас самого и ради всех нас — будьте мужчиной.