Арго, жаргон и сленг (общий жаргон)

Во всех случаях в содержание социолингвистического понятия “язык молодежи” изначально закладывается противопоставленность основной части языка – литературной, кодифицированной, или так называемого языкового стандарта, – языковому субстандарту [Кёстер-Тома 1996]. В этом заключается внутренняя оппозиционность концептосферы “язык молодежи” и ее лингвистических репрезентаций. Предполагается, что молодежная часть русского или русскоязычного этноса в массе своей отталкивается от общественных норм – языковых, эстетических, этических [Социология молодежи 1996], в то время как другая часть общества, взрослая, старшая, в целом склонна этим нормам следовать. Разное отношение к стандартам – нормам языка и культуры – разных представителей говорящего по-русски сообщества порождает множество проблем, лингвистических, социально-психологических, этических, эстетических и др.

В связи с этим важно установить место “языка молодежи” в русском языковом и культурном пространстве, его позицию относительно литературного стандарта и элитарной культуры. Некоторое представление об этом может дать система языковых и культурных страт, предложенная Н. И. Толстым [1995: 16-17]:

литературный язык – элитарная культура

просторечие – “третья культура”

наречия, говоры – народная культура

арго – традиционно-профессиональная культура

Можно предположить что молодежная субкультура в основном балансирует между социально-групповыми (профессиональными) субкультурами и так называемой “третьей культурой” – массовой популярной культурой современного города. В языковом отношении это означает отнесенность категории “молодежный язык” к сферам социальных подъязыков (жаргонов) и массового просторечия. В то же время очевидно, что речевое поведение молодых людей не строится исключительно в соответствии с иерархией представленной выше моноцентричной модели языка. Молодежь как социальная категория так же предрасположена к функционально-стилистической диглоссии или полиглоссии, как и все остальное сообщество говорящих по-русски. Иначе говоря, в реальном речевом поведении – как обыденном, так и публичном – общение молодых людей фактически совмещает в себе элементы нейтральных литературных единиц (языкового стандарта), а также всех страт и отдельных единиц субстандарта: просторечия, социолектов и отчасти территориальных диалектов. То же можно сказать и о культурных соответствиях: в действительности элитарные, популярные, групповые и территориальные проявления национальной культуры находятся в постоянном и сложном взаимодействии. Что же касается живой речи, то преобладание тех или иных языковых единиц (нормативных, сниженных или диалектных) в конкретном акте общения определяется, с одной стороны, социально-образовательным уровнем говорящих, а с другой – функционально-стилистическими задачами и условиями общения. Но для молодежи, как уже сообщалось, особенно важной – престижной, привлекательной, а потому актуальной всегда является собственная субкультура (субкультуры) и обслуживающий ее подъязык (арго, жаргон, сленг). В то же время эта субкультура и эта разновидность подъязыка должна оставаться в коммуникативном соответствии со всем национальным языком, т. е. должна встраиваться в систему языковых страт и функциональных стилей.

В результате возникает принципиальный вопрос: в каком отношении с понятием “язык молодежи” находятся известные социолингвистические категории “арго/арготизм”, “жаргон/жаргонизм”, “сленг/сленгизм”[i], а также функционально-стилистическое просторечие? Каково их место в молодежном дискурсе? Будем руководствоваться следующими представлениями и терминологическим аппаратом.

1. Арго– это закрытая лексическая подсистема специальных номинаций, обслуживающих узкие социально-групповые интересы, чаще всего профессиональные. Арготизмы– рациональные номинации-терминоиды (подобные терминам), используемые в практических интересах профессии, ремесла, дела: армейские (лифчик, калаш), спортивные (технарь), музыкальные (сольник, лажа), компьютерные (собака, кроватка, чайник), арготизмы электриков (юбка, коротыш), студентов (автомат, война) и прочих более или менее замкнутых социально-профессиональных групп. Содержание арготизма может быть непонятно непосвященному. В некоторых случаях герметичность, закрытость семантики слова является самоцелью и проявляется в специальной функции арго – конспиративной, криптолалической, когда носители арго совершают противозаконные действия и используют специальные номинации для сокрытия групповых тайн от органов власти и добропорядочных граждан, как, например, элементы воровского арго (дербанить, рвотка, зекс) или арго наркоманов, по преимуществу молодых людей (баян, торч).

2. Жаргон – полуоткрытая лексико-фразеологическая подсистема, применяемая той или иной социальной группой с целью обособления от остальной части языкового сообщества. Жаргонизмы – эмоционально-оценочные экспрессивные образования, по преимуществу негативные, снижающие номинации, поэтому и сам термин обычно воспринимается как знак отрицательно-оценочной окраски. В этом отличие жаргонизма от рационального арготизма: жаргонизм практически всегда экспрессивное слово, арготизм – не обязательно. У жаргонизма практически всегда имеется семантическая параллель в литературном языке (ср. мочить – убивать), у арготизма ее может не быть (напр. армейские салабон, черпак). Жаргонизм легко узнаваем и более или менее понятен всем, для этого его и используют: употребляя жаргонное слово, говорящий манифестирует либо имитирует свою принадлежность к определенной социальной группе и выражает отношение к окружающему – к объектам или партнерам по речи – с позиции этой социальной группы. Резкой границы между жаргонизмами и арготизмами нет: арго составляет ядро жаргона, его номинационную базу, или “производственное ядро”, в то время как остальная лексика – “бытовой словарь” жаргона [Скворцов, 1964: 50]. Часть жаргонизмов тяготеет к своему арготическому ядру, являясь одновременно номинациями-терминоидами и оценочными характеризациями. Таковы, например, “производственные” арготизмы: из армейского жаргона (салабон – ‘солдат 1-го года службы’), из жаргона студентов (хвост – ‘академическая задолженность’).

Значительная часть жаргонизмов с оценочной экспрессией имеет тенденцию к расширенному употреблению и активному использованию в просторечии и разговорной речи, как, например, дембель из молодежного армейского лексикона или водила (‘любой водитель автомобиля, шофер’) из речевого оборота профессиональных водителей. В число общеупотребительных оценочных жаргонизмов могут попадать и бывшие арготизмы-терминоиды, значение которых расширяется, становится общеизвестным и приобретает яркую эмоциональную окраску, ср.: фармазонщик – ‘о любом мошеннике’.

3. Сленг– это практически открытая подсистема ненормативных лексико-фразеологических единиц разговорно-просторечного языка, его стилистическая разновидность, или особый речевой регистр, предназначенный для выражения усиленной экспрессии и особой оценочной окраски (обычно негативной). Сленг – это надсоциальный жаргон, интержаргон, по выражению Б. А. Серебренникова [Серебренников, 1970: 495; см. также: Скворцов, 1977: 29-31; Крысин, 1989: 109], или, иначе общий жаргон [Ермакова, Земская, Розина 1999], т. е. совокупность популярных, но субстандартных слов и речений, привлекаемых из частных жаргонных подсистем лексики (поэтому открытая система), представляющая собой наддиалектное интегральное явление [см. также: Jespersen, 1949; Гальперин, 1956; Хомяков, 1971; Partridge, 1977].В отличие от арго, сленгне содержит рациональных номинаций-терминоидов, или арготизмов, известных только узкому кругу носителей социального диалекта. В отличие от арго и жаргона сленгне имеет жесткой социально-групповой ориентации: его носителями могут быть представители разных профессий, разного социального и образовательного статуса и даже различного возраста. Сленговые единицы, сленгизмы, более или менее общеизвестны и широко употребительны (ср.: телега, тусовка, толкнуть, параша, закосить, врубиться, доставать, вешать лапшу на уши и т. п.). За ними принято видеть молодежь как основного носителя сленга, однако можно сказать, что сленгизмы характеризуют речь не только молодежи, но и среднего поколения, не только людей с криминальным опытом, но и вполне благопристойных, не только малообразованных коммуникантов, но и нередко вполне интеллигентных людей. При этом сленговые единицы активно используются в свободном общении, в художественных текстах, и в средствах массовой коммуникации. Сленговые единицы являются знаками специфического речевого самовыражения, экспрессивной самореализации и лишь отчасти знаками социальной принадлежности. Резкой границы между жаргонамии сленгом нет. Во-первых, потому что сленг черпает свой речевой материал прежде всего из социально-групповых и социально-профессиональных жаргонов. Во-вторых, сленг тоже отличается некоторой социальной ограниченностью, но не определенной, групповой, а интегрированной и переходной: это “язык” скорее социальных низов, чем верхов, это “язык” скорее молодых, чем пожилых и это “язык”, обычно ориентируемый на социально близких, “своих”, чем на “чужих”.

В связи с предлагаемой дифференциацией можно считать вполне допустимыми такие терминологические сочетания, как “армейское арго”и “армейский жаргон”, “студенческое арго” и “студенческий жаргон”, “воровское арго” и “воровской жаргон”. Первый член в этих и других подобных им парах означает лексическое ядро социально-групповой подсистемы языка, его номинационный потенциал. Второй член пары – весь остальной корпус эмоционально-оценочной лексики и фразеологии данного социального диалекта. В этом смысле некорректны образования типа *армейский сленг, *воровской сленг, ибо они заключают в себе противоречие социально-групповой ограниченности и широкой употребительности. В то же время вполне допустима и даже предпочтительна номинация молодежный сленг, поскольку она предполагает достаточно широкую лексико-фразеологическую подсистему единиц, особенно распространенных и частотных среди молодых людей. И все же атрибут “молодежный”представляется несколько избыточным, данью традиции, так как сленг не имеет абсолютных социально-возрастных ограничений, им активно пользуется и старшее поколение, и интеллигенция, и многие средства массовой информации.

Арго, жаргон и сленг как варианты социальных диалектов по-разному проявляют отношение к типовым признакам отдельных форм национального языка: нормированность/ненормированность, открытость/закрытость, стабильность/нестабильность. Арго как “производственное” ядро жаргона представляет самые закрытые подсистемы, максимально подчиненные корпоративным традициям (функцию нормы выполняет социально-групповая традиция) и относительно стабильные. Жаргоны – это полузакрытые подсистемы с нестабильностью лексико-фразеологического состава и ориентацией на соответствующую субкультурную традицию. Следовательно, в социальных городских подъязыках, в арготических и жаргонных подсистемах норму и узус заменяет их прототип – внутренняя традиция, т. е. речевые стереотипы каждого конкретного социально-диалектного образования. Каждый из социальных подъязыков предполагает определенную меру закрытости, максимальную для арго, слабо выраженную для жаргона и минимальную для сленга. Все социальные подъязыки характеризуются сочетанием относительной стабильности (для арготического ядра) и высокой динамичности (для бытовой жаргонной лексики).

Ненормативность, закрытость и относительная внутренняя стабильность отдельных жаргонов в сочетании с их общей динамичностью – следствие борьбы отдельных слоев общества за выживание, за сохранение корпоративной целостности, противопоставленной напору цивилизации, гнету властей, давлению официальных стандартов либо просто средство манифестации истинной или мнимой обособленности. Главное назначение большинства жаргонных лексико-фразеологических подсистем – обособление определенных социальных, профессиональных, возрастных групп [см.: Аврорин, 1975: 53], “социальная дифференциация” субкультурных объединений жителей города с помощью языка [см.: Ларин, 1977: 189-190]. В результате устанавливается своеобразное “многоязычие, двудиалектность, полиглотизм горожан” [там же: 190], или, иначе, диглоссия [см.: Швейцер, Никольский, 1978: 112], функциональная полиглоссия [Крысин 2003: 20]. Такими дополнительными “языками” по отношению к основному, общеупотребительному литературному языку, и оказываются отдельные жаргонно-арготические подсистемы или массовый сленг.

Но, с другой стороны, давление цивилизации и всех социальных институтов современного города неизбежно вело и продолжает вести к языковой интеграции, к сильному влиянию нормы, к ослаблению закрытости городских подъязыков, к их нестабильности. С развитием общественных отношений ослабляется или даже исчезает корпоративная замкнутость некоторых профессий, становятся анахронизмом тайные профессиональные языки и место арго все больше занимает бытовая жаргонная лексика. Арго растворяется в жаргонах, а жаргоны сближаются с городским просторечием, окрашивая жаргонными элементами обиходный язык широких демократических низов [см.: Жирмунский, 1936: 152]. Процесс языковой интеграции городской речи характеризует многие европейские языки, так еще в середине прошлого столетия французское городское “аrgot” слилось с парижским просторечием и стало другим его названием [см.: Sainean, 1920], а для английского городского интержаргона стал употребляться специальный термин “slang” [Хомяков, 1971]. В русской лингвистической традиции это обстоятельство имело неожиданные следствия: в науке и в общем словоупотреблении для близких или смежных понятий стали фигурировать три разных названия – арго, жаргон, просторечие – к которым в последнее время добавился и термин “сленг”. И в этом видится определенный смысл: интеграция живой городской речи имеет в русской языковой действительности некоторые специфические черты незавершенности, продолжения процесса борьбы “разных языковых партий”: с одной стороны – речь горожан в первом поколении, сохранивших в речи элементы деревенских говоров (просторечие в классическом его понимании), с другой стороны – подъязыки современного чиновничества и профессионально-деловых кругов с сохранившимися элементами советского “новояза”, жаргонные подсистемы молодежи и “новых русских”, тяготеющих к номинациям криминального происхождения, а с третьей стороны – естественные усилия радетелей литературной нормы преодолеть все эти центробежные тенденции в пользу единого языкового стандарта.

Таким образом, социальные диалекты, в том числе и молодежные, эти подъязыки современного города, составляющие речевую среду языкового стандарта в целом, – это сложная система, элементы которой “отнюдь не равноправны и их взаимоотношения не ограничены механическим сосуществованием: они связаны между собой сложным взаимодействием, иерархическим соподчинением и борьбой...” [Жирмунский 1936: 83]. Иерархия социальных городских подъязыков в русской речевой действительности может быть представлена, с известной долей условности, следующим рядом: арго  жаргон  сленг (интержаргон). Сленг, или общий жаргон, в свою очередь, можно рассматривать как составную часть, как особый слой функционально-стилистического просторечия.

VII. Основные источники образования молодежных жаргонизмов

Откуда берутся молодежные жаргонизмы? Как они образуются? Главные источник – заимствование. При этом заимствование может быть внутренним (из других подъязыков, региональных или социальных диалектов) или внешним (из других языков).

В системе внутреннего заимствования ведущим источником пополнения молодежного лексикона традиционно является жаргон деклассированных – блатная музыка с ее яркими, необычными для обывателя, вызывающими номинациями: “…непрестанное искание новых экспрессивных средств в ближайших источниках всегда успешно, когда обращаются к блатному “языковому дну” города” [Ларин 1928: 62]. Популярные в молодежной среде разных лет словечки чувáк, бáшли, мáза, безмазняк, кирять, ксъва, лабáть, лáжа – не что иное, как воровские экзотизмы [см.: Мокиенко, Никитина 2000], аккумулированные в массовый молодежный сленг [Зайковская 1993]. Такие слова воспринимались и продолжают восприниматься вне всякого влияния их внутренней формы или этимологической истории, т. е. исключительно как экзотические звуковые комплексы. Однако такая экзотичность кроме простой новизны несет за собой и “шлейф” специфической блатной эмоциональности. Всё это вместе – новизна, экзотика, блатная эмоциональность – дает таким приобретениям известное преимущество перед “банальными” нормативными обозначениями общеупотребительного языка (ср.: юноша, деньги, удача, невезение, пить спиртное, документ, играть на музыкальных инструментах, фальшь), к которому так стремятся иные говорящие, и особенно в молодом возрасте. Разумеется, заимствуются из речи деклассированных и другие единицы, имеющие ощутимую внутреннюю форму, семантические (ср.: разборка, наезжать), словообразовательные (ср.: динамить, напряг) или семантико-словообразовательные (ср.: кидала, захомутать) криминонимы со стандартными продуктивными морфемами [см.: Земская, Китайгородская, Ширяев 1981; Виноградова 1984] и прозрачными метафорическими образами [см. Телия 1988: 26-52]. Но наибольший эффект жаргонного колорита несут в себе именно лексические экзотизмы с немотивированной корневой частью, которая сохраняется даже при интенсивном морфолого-семантическом освоении криминального по происхождению экзотизма, ср.: тусоваться  тусовка, тусняк, тусовочный, тусовочник и пр.Такая группа экзотических заимствований из криминального языка выполняет в молодежном сленге новую смысловую функцию, обозначая уже не криминальные сходки (как в прототипе), но в то же время и не любые обычные встречи, для которых в языке остаются нормативные номинации, типа “свидание”, “встреча” или даже “рандеву”, а совершенно особое социальное явление, которое нуждается и в особом обозначении. Вот каким видится содержание этой экзотической номинации журналисту популярной газеты в статье с характерным названием “Тусовка как стиль жизни”:

Сегодня тусовкой принято называть все то, что раньше было званым ужином, светским раутом, балом, посиделками у камина или просто вечеринкой в дружеской компании”. Аргументы и факты. 24/99.

Старый метафорический арготизм воров и наркоманов тусоваться тасоваться (от тасовать карты) с диффузным многовариантным варьированием смыслов (‘тайно собираться в воровских компаниях’, ‘исчезать, прячась среди людей, как одна карта в целой колоде’, ‘курить в компании’) используется в сленге как экзальтированная и уже почти “легальная” номинация для обозначения светской жизни, но не в старом, а в новом, ироническом, рекламно-массовом понимании этого явления массовой культуры.

Насыщенность речи молодежи криминальными заимствованиями достигает, по нашим подсчетам, примерно ѕ от общего объема жаргонной лексики. Следует, однако, отметить некоторые особенности этого впечатляющего обстоятельства. Во-первых, криминальные экзотизмы распространены в языке молодежи неравномерно, употребление большинства их ограничено отдельными социально-профессиональными жаргонами молодежи, например армейским подъязыком, лексиконом мелких торговцев; существенно меньше воровских экзотизмов в речи современных подростковых группировок (металлистов, рокеров, панков, фанов) и уже совсем немного их в речевом обороте музыкантов, студентов и тем более программистов-компьютерщиков. Во-вторых, сами номинации, заимствованные из языка деклассированных, в иной, некриминальной среде подвергаются, как уже отмечалось, существенным семантическим изменениям, поскольку обслуживают иную реальность: не воровскую деятельность, не тюремно-лагерный быт и не идеологию преступного мира, а большей частью обычные, бытовые и профессиональные реалии, либо категории массовой культуры. И, наконец, в-третьих, в речи молодежи, в сленге в особенности, происходит функционально-стилис­ти­чес­кая трансформация бывших криминонимов. В то время как в криминальном языке многие из таких слов выполняют номинативную арготическую функцию или служат знаками блатного стиля, в сленге они ориентированы на стилистическую регистровую функцию, на своеобразную языковую игру, и поэтому часто используются именно как экзотизмы, ради их внешней формы, коннотативного прагматического потенциала и гораздо меньше для отражения денотативного содержания.

Еще одним показательным примером массового освоения бывших криминонимов может служить популярное слово кайф. В молодежной речи оно стало своеобразной идиологемой, ценностной номинацией. В. Рекшан в своей публицистической повести с принципиальным названием “Кайф” (Л., 1990) придает этому экзотизму “с сомнительным прошлым” текстообразующую эстетическую функцию. Основной пафос повести – ностальгическое описание мятежной музыкальной юности автора и его компаньонов-оркестрантов, а также определенного круга их поклонников, кайфовальщиков, сплотившихся вокруг популярной некогда музыкальной рок-группы “Санкт-Петербург”. Полулегальные концерты, тусовки, трудности застойного периода, даже некоторые опасности, и в то же время популярность, юношеская энергия, неутомимость и легкость возрастного восприятия жизни соединяются в ощущение коллективного кайфа в среде фанатов,которым все было в кайф, по кайфу, и особенно запретная кайфовая музыка, создававшая возможность кайфовать. Ключевому слову кайф придается в повести сверхсмысл, роль прагмасемантической доминанты, содержание которой выводится автором за пределы частных сленговых употреблений этого слова (‘удовольствие, наслаждение, радость’) и нагружается остраненной идейной и эстетической значимостью.

Внешние, иноязычные источники расширения словаря молодежной речи, также привлекательные для молодых своей эпатирующей экзотичностью, почти исчерпываются в настоящее время английскими варваризмами. Причины этого обстоятельства не нуждаются в особых комментариях, но можно отметить два важных фактора. Во-первых, привлекаемые из англо-американских источников заимствования чаще всего имеют понятную говорящему внутреннюю форму: носители молодежных подъязыков обычно знают содержание конкретных английских прототипов, от которых образуют жаргонизмы, и именно потому их употребляют, что знают, например: олды – ‘родители’ (от англ. old – ‘старый’), герлá – ‘девушка’ (от англ. girl в том же значении), грины –‘доллары’ (от англ. green – ‘зеленый’) [см. Рожанский 1992]. Во-вторых, объем и характер таких заимствований нередко регулируется конкретными практическими потребностями частных социально-групповых или социально-профессиональных жаргонных подсистем в речи молодых людей. Так, уровень иноязычных заимствований в подъязыке программистов и активных пользователей персональными компьютерами, имеющих дело с англо-американской компьютерной терминологией и программистскими арготизмами, очень высок. Высок он в настоящее время и в подъязыке студентов и школьников, поскольку изучение английского языка уже связывается с возможностями его практического применения и стимулируется интересом к англоязычной поп-культуре. В других профессиональных подъязыках уровень иноязычных заимствований низок, в более герметичной армейской жаргонной подсистеме он почти равен нулю. В то же время в интержаргоне, в общеупотребительном молодежном сленге экзотические англицизмы почти не удерживаются.

Первая мощная волна англо-американских экзотизмов проникла в речь молодежи в конце 1960-х – начале 1970-х годов вместе с западной субкультурой хиппи. С элементами этой субкультуры в речи молодежи, особенно подростков, появилось множество достаточно курьезных псевдоанглицизмов [Борисова-Лукашанец 1983; Лукашанец 1992] с незатейливой, подчеркнуто небрежной и даже вульгарной морфологизацией и фонетической трансформацией, например: герлá – ‘девушка’, крезанýтый – ‘сумасшедший’, лонгóвый – ‘длинный’, аскáть – ‘просить’, лýкать – ‘смотреть, наблюдать’ и т. д. К корням английских слов (a girl, crazy, long, to ask, to look) добавлялись русские аффиксы соответствующих частей речи, предпочтительно разговорного варианта и с разговорно-просторечной фонетической огласовкой. В результате достигалось желаемое – появлялось экзотическое производное с русской внешней формой, но с иноязычным вещественным содержанием – достаточно эффективное средство эпатирования обывателя, воспринимающего новообразование с естественным раздражением, одинаково сильным при понимании иностранного прототипа или полном непонимании экзотизма, и в том и в другом случае приобретался желаемый стёбный эффект [Радзиховский, Мазурова 1989: 134].

Почти каждый из англоязычных экзотизмов в языке молодежи представляет собой пример проявления стёба – иронической игры, эпатажа, шутки. Особенно тогда, когда такой экзотизм по форме и содержанию уходит от прототипа, ср.: олды – ‘родители’ (от англ. old – ‘старый’), сайзы – ‘женская грудь’ (от англ. size – ‘размер’), фейсовать – ‘бить по лицу’ (от англ. face – ‘лицо’), обхайраться – ‘остричь длинные волосы’ (от англ. hair – ‘волосы’).

Образование и использование экзотизмов англо-американского происхождения осуществляется в языке молодежи в соответствии с общей социально-психологической установкой жаргонного словотворчества – “выделяющее протестное поведение”, которое удовлетворяется любыми формами “соединения несоединимого”, противопоставления группового общественному, субстандартного – стандартному. Всему этому способствуют эффекты неожиданной новизны и эпатажа в экзотических номинациях. Очень часто объектами таких шутливо-иронических экзотизмов оказываются взрослые в определенных социальных ролях: ‘родители’  парентá (от англ. parent в том же значении), ‘взрослые’  олдовые мэны (от англ. old man – ‘старый человек’), ‘милиция’  полисá (от англ. police – ‘полиция’) и пр.

Юмористический эффект употребления экзотизмов усиливается при использовании продуктивных словообразовательных моделей русского языка на основе все тех же английских корней, ср.: перенайтать – ‘переночевать’ (от англ. night – ‘ночь’), фрилавник – ‘сторонник идеи свободной любви’ (от англ. free love – ‘свободная любовь’), продаблиться (от англ. w. c. – ‘туалет’) – ‘сходить в туалет’. Образование и использование русифицированных экзотизмов часто сопровождается подчеркнутым пародированием английских прототипов, ср.: англ. to drink (‘пить’) трансформируется в дринчaть, дрынкать, дринканyть (‘пить спиртное’), дринк, дрынк, дриньк (‘спиртные напитки’), дринкáч (‘пьяница’). Особенно эффектно воспринимаются такие варваризмы в русском синтаксическом контексте, ср.: фэйсом об тэйбл – ‘о неудаче, неприятности’ (буквально “лицом об стол”, от англ. face и table); Я фaчился с герлaми на фирменных флэтaх… (из песни) – ‘Я занимался любовью с девушками в роскошных апартаментах’ (от англ слов to fuck – ‘совокупляться’, girl – ‘девушка’, flat – ‘квартира’) [Рожанский, 1992; Никитина 1998].

В то же время англо-американские варваризмы явно выделяются в общем жаргонном лексиконе молодежи экзальтированностью форм и придают речи экзотическую раскраску нарочито небрежными и семантически немотивированными заимствованиями, не имеющими перспективы закрепления в массовой речи.

Специфический опыт англо-американской варваризации речи отечественными хиппи и некоторыми другими молодежными группировками 1970-1980-х гг. кажется ныне наивной языковой игрой на фоне массового проникновения англицизмов в живую речь. Писатель В. Паперный в связи с этим пишет:

“Когда в 1981 году я приехал в Америку, меня поразил русский язык, на котором разговаривали мои бывшие соотечественники. Это был язык московских фарцовщиков 60-х годов, но с поправкой на новые реалии. Они шопались, драйвали, окэшивали, заиншуривали и пикапали… Когда попадаешь после долгого перерыва в Москву, кажется, что центр эмиграции переместился именно сюда. Как будто фарцовщики пришли к власти и сделали свой жаргон государственным языком… Художественный руководитель теперь называется креативным менеджером, сбыт – маркетингом, а консультации – консалтингом, за этим видно желание порвать с прошлым, то есть типично российский импульс все сжечь и начать все заново” [Паперный 1998: 183].

Впрочем, в языке молодежи можно отметить одну особую сферу, где проникновение в живую речь англо-американских экзотизмов кажется вынужденным и даже закономерным, хотя при этом оно часто сопровождается традиционной жаргонной экзальтацией таких варваризмов. Это рассматривавшийся выше социально-профессиональный компьютерный жаргон. Можно отметить три главные разновидности заимствованных экзотизмов компьютерного жаргона.

1. Компьютерные экзотизмы англо-американского происхождения – специальные номинации, ставшие (или становящиеся) базовыми, широкоупотребительными словами: компьютер, монитор, дисплей, принтер, сканер, файл, сервер, модем, драйвер и др. Названия такого рода в основном уже проделали путь от первоначального профессионально-терминологического узкого статуса до стандартных и общеизвестных номинаций.

2. Компьютерные арготизмы-терминоиды, близкие по своей функции к профессионализмам. Почти все они при заимствовании подвергаются характерной морфологической обработке, например:бинк– ‘почтовая программа Binkley Terminal’; бетастазы – ‘ошибки в бета-версиях программ’; блинковать– ‘использовать режим <blink> в стандарте HTML’;букапить – ‘создавать резервную копию файла [backup]’;гринoвый – ‘об аппаратном обеспечении со знаком “green”, гарантирующим пониженное потребление электроэнергии или меньшее влияние на окружающую среду’; кверить – ‘производить запрос к серверу баз данных (query)’;приаттачить – ‘послать файл с письмом по электронной почте (от attach)’;смайлик – картинка для изображения отношения автора к содержанию сообщения, например, :( – ‘неудовольствие, неодобрение’ или :)– ‘шутка, одобрение’ (от smile) хáкать – ‘взламывать (to hack), вносить несанкционированные изменения в программное обеспечение’ и т. п. [см.: Ваулина 1998]. Единицы такого рода представляют собой промежуточные явления номинации – полупрофессиональные и полужаргонные по содержанию, использование которых продиктовано в основном практическими потребностями общения программистов и пользователей, но не лишено и насмешливо-пренебрежительной коннотации, экспрессивно-оценочной окраски, характерной для всякого молодежного подъязыка и проявляющейся в специфическом корпоративном отношении говорящих к объектам коллективной деятельности.

3. Шутливые экспрессивы компьютерного жаргона, которые создаются не столько для практической потребности (для нее в компьютерном языке есть или мог бы быть образован нейтральный и даже собственно русский аналог), сколько для экспрессивного самовыражения говорящего, словесной игры, развлечения, т. е. это жаргонизмы в их типичном представлении, ср.: самплик = пример, образец, шаблон (от англ. samрle) –диминутивное переименование с комической целью; принтить/принтануть = печатать/напечатать на принтере; бутить(ся) = загружать систему (от boot); вэбануть = проверить диск на вирусы с помощью программы DrWeb; килять, делетить = удалять файлы, каталоги (от kill, delete) и др.

В жаргонной молодежной иноязычные экзотизмы (особенно компьютерные) подвергаются еще одному испытанию, наряду с трансформацией значений и морфологическим освоением: шутливо-игровая переделка экзотических номинаций путем так называемой ассоциативно-фонетической мимикрии. Экзотический прототип, иноязычное (и вообще всякое непонятное) слово нередко заменяется русским на основе случайного внешнего сходства при полном расхождении смыслов. И чем более расходятся смыслы, тем эффектнее считается переделка, ибо ее целью на самом деле является пародирование аналогии, своеобразное передразнивание экзотизма, обычно путем оценочного снижения, например, англ. cash(‘наличность’)  каша; lady (‘дама’)  бледи; e-mail (‘электронная почта’)  емеля или мыло. Это явление отчасти сходно с так называемой народной, или ложной “этимологией” (ср.: пиджак  спинжак, микроскоп мелкоскоп, гувернантка гувернянька, капитал  копитал, от “копить”и пр.), но в отличие от последней, которая характеризует наивную речь и встречается в просторечии у людей, недостаточно образованных, прием ассоциативно-фонетической мимикрии отражает сознательное искажение, языковую игру, первопричиной которой является “протестное речевое поведение” и его позднее порождение – стёб: отторжение нормы, сопровождаемое юмором, насмешкой, эпатированием приверженцев чистоты языка и языковой нормы. Для достижения этих традиционных целей более всего годятся неожиданные ассоциации, “сопоставление несопоставимого”, приводящее к максимальному эффекту, который внешне кажется обратным остранению. “Странный” иноязычный экзотизм становится как бы своим, но на самом деле это лишь игра, насмешливо-ироничная переделка с обычным в этом случае снижением, упрощением, а иногда и огрублением.

К эффектам ассоциативно-фонетического подавления англо-американских компьютерных экзотизмов особенно склонны в своей жаргонной речи программисты и пользователи компьютеров, ср.: ‘cистема AutoCAD’  автогад; ‘файл, помещенный в архив ARJ’  аржаной; ‘устройство device’  девица; ‘параметры Dhrystones в программе Checkit’  дристоны; ‘видеоадаптер Hercules’  овсянка; ‘cache memory’  каша; ‘играть в Quake’  квакать; ‘роутер CISCO’  киска;‘мультимедиа’ му-му; ‘программист, пишущий только на языке Си (англ. с)  насильник;‘компьютер IBM Pentium 586’  пеньтюх и т. д. и т. п. [СКЖ]. Помимо действия общей тенденции к социальной дезинтеграции, реализации протестного речевого поведения здесь явно отражается и другая цель, рекреационная: все подобные переделки служат для развлечения, отдыха, снятия напряжения от утомительного и в известном смысле однообразного труда.

Таким образом, остранение в жаргонной молодежной речи, достигаемое с помощью экзотизмов, ограничивается двумя главными источниками: старым внутренним – лексика деклассированных, и новым внешним – англо-американские номинации. Экзотизмы первой группы обычно подвергаются смысловому “выравниванию”, мелиорации, семантическому освоению экспрессивных эмоционально-оценочных единиц, и эффект остранения в них достигается за счет унаследованного от криминонимов коннотативно-прагматического потенциала негативной эмоциональности, ср.: жлоб – ‘грубый, невоспитанный мужчина’, фуфлó – ‘ерунда, чушь’, надинáмить – ‘обмануть’, облажáть – ‘опозорить’. Экзотизмы второй группы, иноязычные варваризмы, подвергаются в речи молодежи обязательной русификации, нередко в эпатирующих пародийных формах; эстетический эффект остранения складывается из экзотического субстрата – иност