Тема 2. О специфике исторического исследования культуры

Любое объяснение истории начинается с ответов на несколько основополагающих вопросов. И в частности: существуют ли объективные законы истории и если да, то насколько они непреложны? Может ли человек при каких-то обстоятельствах повернуть колесо истории в иную колею или даже вспять? Является ли делателем истории сильная, выдающаяся личность, или это лишь иллюзия и исторический поток сам выбирает и возносит подобную личность, как щепку, используя ее лишь для персонификации соответствующих вполне закономерных деяний? Как соотносятся между собой исторические закономерности (если они существуют) и случайные флуктуации (отклонения от логичной траектории) исторического процесса? Определяется ли судьба отдельного человека и конкретного народа некими врожденными и благоприобретенными свойствами, называемыми индивидуальным или национальным характером, или такой характер определяет лишь оттенки, своеобразие, с какими эти общие закономерности реализуются? Список подобных вопросов можно продолжать. И историк неизбежно встает перед необходимостью так или иначе решить для себя важнейшие из них, в дальнейшем используя полученные ответы для объяснения имеющихся у него источников и фактов. То есть исследователь вынужден выбрать для себя определенную систему координат, ориентируясь на которую он будет анализировать исторический процесс.

В поисках ответа на некоторые из поставленных вопросов вернемся к рассуждениям синергетиков, равновероятным веер возможных его дальнейших состояний. И если столкнуть исторический процесс со стационарной траектории (в «дарвиновский» период развития), не по плечу никакой общественной силе, то, попадая на распутье («квазидарвиновский» период), история становится рукотворной в том смысле, что ее дальнейшее развитие приобретает авторский характер, оказывается связанным с личностью или социальной группой, предводимой личностью.

Наиболее близким нам примером подобного состояния исторического процесса является Россия 1917 года, когда именно личность (В.И.Ленин) и возглавляемая им крайне немногочисленная группа (партия, насчитывавшая около 5 тыс. членов) сумели пустить российскую историю по вполне вероятному, но, как это выяснилось впоследствии, тупиковому пути. В таких точках исторической траектории становится актуальным совет Ф.Энгельса: «Исследовать движущие причины, которые ясно или неясно, непосредственно или в идеологической, может быть, даже в фантастической форме отражаются в виде сознательных побуждений в головах действующих масс и их вождей, так называемых великих людей, – это единственный путь, ведущий к познанию законов, господствующих в истории вообще и в ее отдельные периоды или в отдельных странах» (4).

И все же, в конце концов, на длинных исторических отрезках, многократно превышающих продолжительность человеческой жизни, как представляется, исторический процесс, преодолевая более или менее случайные флуктуации (отклонения), возникающие в точках бифуркации, возвращается к закономерной траектории своего развития. Примером чему является современная Россия, после большевистского «возмущения» возвращающаяся на историческую магистраль – к европейской модели развития.

Но ведь есть и другие модели. И правомерен вопрос – является ли европейская модель универсальной (магистральной) для остального человечества? Этот вопрос можно интерпретировать и по-другому: существует ли в истории какая-либо более или менее универсальная (объективная) закономерность? Ответить на него, видимо, можно с позиций теории эволюции.

На этот вопрос синергетика дает такой ответ: поскольку развитие направляется случайными событиями, которые в принципе невозможно предвидеть, приписывать эволюции некие «законы» некорректно. Но, с другой стороны, поскольку все случайные выборы в эволюции социальных систем происходят в диапазоне возможных (т.е. закономерных) их состояний, то, следовательно, в их эволюции можно разглядеть и некие закономерности, особенно на длинных исторических отрезках. Так что эволюция социальных систем по своему характеру ничем не отличается от эволюции систем любого другого типа: ее результат в конечном счете определяется соотношением внутренних факторов (генетический код, потенциал саморазвития) и факторов внешних – благоприятных или неблагоприятных для реализации внутренних потенций системы. А выбор конкретной траектории эволюции в пределах возможных состояний системы происходит случайным образом.

Всякое рассуждение о возможных путях истории упирается в пресловутую проблему, которую некоторые историки считают лежащей за пределами науки, – «а что было бы, если...» Действительно, история не знает сослагательного наклонения, «стрела времени» не знает обратного хода. Но ведь эта стрела одинаково актуальна как для естественной, так и для социальной истории. В обоих случаях нельзя вернуться назад и выбрать иной, альтернативный путь развития. История универсально не знает обратного хода. Так что мы имеем право в вероятностных терминах рассуждать о возможных, но не осуществившихся путях исторического развития применительно к системам любого типа. И в таких рассуждениях будет не историко-научная фантастика, но вполне научный анализ, опирающийся на более или менее серьезные исторические данные и исходящий из предположения, что эволюция жестко не детерминирована и оставляет некий диапазон для проявления свободы воли...

А гениям это было известно всегда. Вот что писал А.С.Пушкин, отвечая ученым, ищущим закономерности в историческом процессе: «Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном, и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но Провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного мгновенного орудия Провидения» (5).

Как объединить случайность и закономерность в историческом исследовании? Размышлявший над этой проблемой Ю.М.Лотман замечает, что «если выбор в точке бифуркации определяется случайностью, то очевидно, что чем сложнее по внутренней организации находящийся в состоянии развития объект, ...тем непредсказуемее будет его поведение в точке бифуркации. <...> В наличии в природе случайности заложена потенциальная возможность интеллекта» (6). А интеллект – это выбор, личностный фактор в истории. И он особенно важен в культурной истории человечества, где гений – это сам по себе генератор точек бифуркации, открыватель новых траекторий развития соответствующего вида искусства.

У исторического исследования есть и еще одна важная особенность. Ведь попытки построения исторического знания есть не что иное, как самооценка – здесь объект и субъект исследования перетекают друг в друга. Информация (факты) – дело рук человеческих, результат деятельности субъектов истории, преследующих собственные цели. Оценивают эти факты историки, тоже живые люди, разделяющие некую концепцию исторического развития и потому неравнодушные к материалу своих научных построений. Физик нейтрален по отношению к изучаемой им элементарной частице или космическому объекту, он ищет объективную истину. Историк тоже пытается найти истину, но среди субъективно препарированных фактов (исторических документов, отражающих интересы соответствующих исторических персонажей), которые он отбирает часто под уже готовую гипотезу и к оценке которых он подступается тоже с субъективным «аршином». Поэтому «историческая интерпретация является по преимуществу точкой зрения, ценность которой состоит в ее плодотворности, в ее способности пролить свет на имеющийся исторический материал, помочь осмыслить и обобщить его» (7).

Итак, на основе сказанного можно утверждать, что реализацией требования научности в социальной теории может стать следование критерию, который может интерпретироваться как «принцип открытости», т.е. как признание множественности интерпретаций, когда ни один вывод, по определению, не конечен и не может стать истиной в последней инстанции.

Интерпретируем эти выводы на материале объекта нашего исследования – истории культурной политики.

Продолжая развернутую выше аргументацию, обратим внимание на то, что историков с давних времен занимал вопрос: насколько вообще можно считать историческое исследование наукой, насколько соответствует оно общим, универсальным критериям научности? При этом они нередко ссылались на специфические особенности реальной истории, которые, по их мнению, исключают возможность научного познания. В защиту такой точки зрения приводился ряд аргументов, существенно различающихся по степени убедительности.

Один из таких аргументов звучал примерно так: разве может наука изучать то, чего сейчас нет и никогда не будет? Ведь за рассуждениями историков о том или ином событии часто стоят лишь мифы и предания, которые не поддаются никакой опытной проверке. А отсюда делался вывод, что события прошлого непознаваемы уже в силу своего фактического отсутствия в настоящем и принципиальной невоспроизводимости в будущем.

Английский историк и философ Р.Коллингвуд (1889-1943) предложил свою версию ответа на этот вопрос. Прошлое, считал он, изучает не только история, но и многие естественные науки – космогония, палеонтология и др., доказавшие свою способность познавать то, что уже не существует (например, история ископаемых животных). Но на этот счет существовало уточнение: непознаваемо не прошлое вообще, а только «историческое прошлое». Естественнонаучное знание считается с фактами, дисциплинируется фактами, которые не зависят от вкусов и пристрастий отдельных ученых, даны им принудительно, предполагают вполне определенные способы интерпретации. Историческое познание тоже базируется на фактах, однако никогда нельзя быть уверенным в их достоверности и полноте. Всякий исторический документ, всякое свидетельство есть либо попытка рационализации, желание объяснить произошедшие события – всегда под определенным ракурсом, с позиций более или менее заинтересованной стороны, либо фиксация намерения некоего субъекта исторического процесса, которое, столкнувшись с интересами других субъектов, неизбежно реализуется с искажениями. Именно с неполным набором не весьма достоверных фактов обычно и приходится иметь дело историку, который, в свою очередь, тоже не более чем человек. А потому его интерпретация имеющихся фактов не может быть безусловно объективной, она неизбежно носит следы его методологических пристрастий и применяемых гипотез.

Так, например, у историков культурной политики могут быть «протокольные показания очевидцев», разного рода предметы старины и искусства прошлых времен. Но специфика истории состоит в том, что она не может быть восстановлена по своим материальным следам (как характер человека не может быть воссоздан по его останкам). Предметы старины и искусства могут, в лучшем случае, убедить в том, что некие события действительно имели место. Но они не могут раскрыть настоящий смысл происходившего. Чтобы судить о нем, историк культурной политики должен проникнуть в нематериальную субстанцию замыслов людей, осуществлявших эту политику, – царей, их министров, губернаторов, деятелей культуры и искусства, публики театров и цирков, читателей книг – проникнуть в их планы, цели, надежды, которые не могут быть выведены из материальных «останков былого». Так, например, указ императрицы об открытии театра сам по себе еще ничего не говорит о реальных ее целях: это могла быть уступка фавориту, дань европейской моде, забота о престиже империи, желание прослыть меценаткой и т.д.

Наиболее сложный момент исторического исследования культурной политики – психологичность изучаемого процесса и глубокая зависимость от нее получаемого исторического знания. К тому же дело осложняется другой проблемой: историк, изучающий

культурную политику, как и каждый человек, всецело и безраздельно принадлежит своему времени. Он не в состоянии вырваться за рамки научных парадигм, идей, пристрастий, вкусов, принятых в его эпоху. Независимо от своих собственных желаний историк сознательно или бессознательно распространяет их на эпоху минувшую, т.е. не «воссоздает» прошлое, а фактически – так же как писатель-романист – «реконструирует» его, подменяя по сути дела историю настоящим.

«И произведения историка, и произведения романиста, – писал по этому поводу Р.Коллингвуд, – будут продуктами воображения, не отличаются в этом смысле друг от друга. Разница, однако, в том, что картина, рисуемая историком, претендует на истинность». А критерием истины, считает Коллингвуд, является «идея самой истории, идея воображаемой картины прошлого» (8). Иными словами, историк создает своеобразную картину изучаемого исторического явления, и если он прав (т.е. если он не игнорирует известные факты и его реконструкция внутренне не противоречива), то его картина вполне убедительна и логична, представляя собой системное, непротиворечивое целое. Если же он ошибается, то его картина напоминает художественное произведение, созданное сюрреалистом.

Более двух тысяч лет назад философия провозгласила непреходящую истину: человек есть мера всех вещей. Сегодня оказалось, что эта «мера» изучается весьма разветвленной системой научных дисциплин, каждая из которых включает еще и несколько десятков научных направлений. В этих дисциплинах, изучающих человека – истории, биологии, психологии, этнологии, антропологии, этнографии, социологии, – складываются своеобразные частные образы человека, не соотнесенные с общефилософским» его пониманием, а иногда и сводящие это понимание к некоторому одностороннему – психологическому, поведенческому, биологическому или иному видению человека. И собрать эти сведения в сколько-нибудь целостную, логически связанную картину пока не удается.

Преодолеть эту трудность пытается возникшая в последние годы теория социокультурной стратификации, которая вводит культурную политику в рамки вполне определенной теории: культурная жизнь предстает как поле борьбы различных субъектов – групп населения (носителей различных субкультур), создателей культурных ценностей, различных общественных институтов – и государства. Отсюда вытекает концепция культурной политики как борьбы интересов различных субъектов культурной жизни; ее результатом является распределение различных ресурсов – финансовых, материальных, кадровых и информационных.

Для того, чтобы эффективно изучать культурную политику и особенно политику в области художественной культуры, необходимо не отрывать ее от социума, а вести анализ в контексте более широкой и общей социальной жизни, в которую «встроена» жизнь художественная и которой она в значительной мере определяется. Но для этого нужна соответствующая социокультурная теория, в рамках которой нашлось бы место не только художнику, не только его произведению и аудитории, но и всему остальному населению, равнодушному в том числе и к данному художнику, и к его произведению. И не столь существенно, если в рамках этой теории искусство окажется не средоточием духовного мира, как иногда привычно полагают, а лишь одним из необходимых, хотя и вполне равноправных его элементов. Ибо и в самой жизни искусство не есть самый главный элемент, а лишь одно из жизненно важных для общества явлений, тесно спаянных с другими и составляющих вместе с ними систему его жизнеобеспечения.

Изучение истории культурной политики ставит перед нами еще одну очень серьезную проблему, связанную с тем, что людям разных эпох очень трудно понять друг друга. Так, историк культурной политики может, к примеру, изучить религиозные трактаты прошлого, но вряд ли он в состоянии понять их сокровенный смысл, ведь «религиозность просвещенного европейца, притупленная развитием науки, не приспособлена для понимания средневековой религиозности, точно так же как экономическое мышление нашего времени, сложившееся в эпоху индустриализации XVIII и XIX столетий, не может правильно оценить средневековую систему торговли и учета» (9).

Волей-неволей приходится согласиться с Р.Коллингвудом, что история – это «особая форма мысли», это наука особого рода, изучающая события, недоступные непосредственному наблюдению. Эти события исследуются логическим путем, в результате чего историк, проанализировав не самое событие, а что-то иное, доступное наблюдению и именуемое «свидетельством», делает вывод, касающийся интересующих его событий. В мышлении историка происходит реконструирование прошлого, и уже эта реконструкция, это «воспроизведение» историком мыслей и дел исторических лиц дает ему возможность расценивать историю как «объективную реальность».

Некоторые историки, хотя и признают историческое прошлое познаваемым, все же сомневаются в том, что это знание может считаться научным. Они полагают, что научным может быть только такое знание, которое открывает «законы» существующей или существовавшей действительности. При этом под «законами» понимают «существенные, устойчиво воспроизводимые связи, зависимости между различными явлениями (или частями, состояниями одного и того же явления)» (10). Иными словами, это постоянные, ненарушаемые «правила поведения» природных или социальных объектов, позволяющие понять, почему и как они возникли, как развиваются, каким может быть их поведение в будущем. Поиск подобных законов и объявляется некоторыми историками определяющей целью и признаком научного знания. Но правомерен и вопрос: а существуют ли в области истории культурной политики такие объективные законы, которые могли бы стать основой строго научных суждений о прошлом человечества?

Одна из самых влиятельных исторических теорий – теория К.Маркса, объявившая об открытии универсального закона истории: неизбежного саморазрушения капитализма и прихода ему на смену социалистического общества, – была опровергнута ходом исторического процесса, что породило серьезные сомнения в существовании какой-либо объективной исторической закономерности вообще. Но поиски таких закономерностей не прекращаются. Потому что, как уже отмечалось, раз в эволюции природы наличествуют определенные и несомненные законы, то не может не подчиняться каким-то законам и социальная материя – человеческая история.

Ученые, отрицающие наличие универсальных законов социальной истории, обычно выставляют такой аргумент – ссылку на принципиальную неповторимость исторических событий. О каких законах может идти речь – утверждают представители этой концепции, – если история представляет собой поток «вечно новых», неповторимых в своей уникальности событий (было только одно крещение Руси, происходившее в совершенно уникальных обстоятельствах, в этой точке бифуркации был только один князь Владимир со своими поисками подходящей религии).

Впрочем, наличие «стрелы времени» делает неповторимым любой факт и естественной истории. Наша планета больше никогда не будет переживать фазу возникновения биологических объектов, никогда не повторится и появление на планете мыслящих существ. Время не знает обратного хода. Но все это не мешает ученым открывать законы существования природного мира. Именно этот факт, а не принципиальная непознаваемость прошлого вообще, делает историю культурной политики в принципе познаваемой.

Более того, существуют принципиальные сомнения в том, что поиск законов – устойчивых, повторяющихся связей – вообще является единственным признаком научности. Аргументация против такой точки зрения была развернута известным немецким ученым Г.Риккертом (1863-1936). История, утверждал он, вполне соответствует общим признакам научного познания, к числу которых относится способность отличить «действительно существующее от фантазии», рассмотреть изучаемое в его целостности, понять причины его возникновения, отличить в нем существенное от несущественного. Историческое познание может и должно изучать неповторимые события, ничуть не жертвуя своей научностью (11).

Историк вполне способен реконструировать и объяснить то или иное событие, в том числе и в области культурной политики. Однако не следует пытаться делать это на манер естествоиспытателя, который стремится свести частное к общему, повторяющемуся. Объяснение событий истории имеет принципиально иной характер. Историк, как это представляется вероятным, должен уметь перевоплощаться в своих персонажей, как бы переживать чужую жизнь, а это роднит его деятельность с художественным творчеством. Эта задача требует не только особых профессиональных навыков, но, прежде всего, высокоразвитой интуиции, позволяющей проникнуть в стиль мышления и чувствования, давно ушедший в прошлое. Не случайно в свое время немецкий философ В.Дильтей (1833-1911) предложил сохранить термин «объяснение» только за естествознанием. Что же касается истории, то она, по его мнению, стремится не объяснять, а «понимать» прошедшие события (12). В соответствии с этим задачей истории как науки является изучение культурной жизни с помощью анализа событий методом психологической интроспекции, с «вживанием» в чувства и мысли исторических персонажей и оценкой их деяний по шкале исторического прогресса.

Однако вряд ли ученый, изучающий историю культурной политики, должен ограничивать себя исключительно методом психологической интроспекции. Более широкий подход к историческому познанию предложил английский философ К.Поппер. Он рассмотрел три варианта объяснения и «интуитивного понимания» исторического явления. Согласно первому варианту, событие становится понятым, «когда выяснено, какие силы его вызвали, т.е. когда известны вовлеченные в это событие индивиды и группы, их цели или интересы и та власть, которой они могут располагать». Для исследований культурной политики такой анализ может послужить лишь программой-минимум. Если мы хотим понять смысл социального события, то должны раскрыть его «смысл и значение».

Что это такое? К.Поппер дает следующий ответ: «социальное событие не только оказывает влияние, не только влечет за собой в свое время другие события, но сам факт его существования изменяет значение широкого круга других событий. Оно создает новую ситуацию, требующую переориентации и новой интерпретации всех объектов и всех действий в ближайшей конкретной области... Мы должны понимать, что всякое событие играет определенную и особую роль в рамках целого. Значение события формируется его влиянием на целое, значит, отчасти определяется целым».

XX век – время разочарования в возможностях объяснить историю обществ и цивилизаций только ее зависимостью от экономики и технологий. Нужен был иной подход, и поиски его облегчались тем, что необходимые предпосылки для этого уже созрели. Оставалось лишь синтезировать достижения смежных наук. На этом пути было предложено несколько решений. Одно из наиболее эффективных нашли французские историки, увидевшие в истории ментальностей альтернативу изучению истории только или прежде всего через ее материальную подоснову.

Концепция ментальностей трактует исторические процессы лишь как потенциальные причины поведения людей. Актуальными они становятся только тогда, когда преобразуются в факты общественного сознания. Так, понятие «ментальность» позволяет различать европейскую и американскую культуры, культуру западную и африканскую, охарактеризовать этапы развития европейской культуры.

Можно отметить, по крайней мере, три важнейшие причины, по которым историки обратились к изучению категории ментальности.

Во-первых, традиционная историческая наука постоянно сталкивалась с трудностью: как объединить в одну связную картину общество и его культуру? Убедительного решения предложено не было, потому что обычно исследования социально-экономической истории человечества никак не были связаны с историей его духовной жизни. Попытки же соединить эти две сферы жизни общества по большей части оставались, по выражению А.Я.Гуревича, «синтезом переплетчика»: социальное и культурное не были в них ни логически сочленены, ни взаимно обусловлены. Тем самым традиционное понимание «базиса» и «надстройки» доказало свою непригодность для объяснения реального взаимодействия указанных сфер. Так что категория ментальности явилась тем средним звеном, которое смогло их объединить. И в концепции культурной политики представление о картинах мира помогает целостно объяснить государство и личность, социальное и культурное.

Как было сказано раньше, материальные факторы жизни, взятые сами по себе, не дают разгадки человеческих поступков. Изменения рыночной конъюнктуры, войны, рост производства или усиление эксплуатации не объясняют поведение участников исторического процесса. Все стимулы, исходящие из политической, экономической или социальной сферы, неизменно проходят сквозь фильтры ментальности, получая в них своеобразное индивидуальное преломление. На оценку конкретным индивидом того или иного явления влияют его прежний социальный опыт, здравый смысл, интересы, эмоциональная впечатлительность и т.д. И только в таком преобразованном – нередко до неузнаваемости – виде они становятся движущими факторами человеческого поведения.

История ментальностей интерпретирует понятие «культура» в антропологическом или этнологическом смысле – как образ жизни и мышления людей данной социальной общности. «Выдвигается гипотеза, – писал А.Я.Гуревич, – что мир культуры образует в данном обществе некую глобальность, это как бы тот воздух, которым дышат все члены общества, та невидимая всеобъемлющая среда, в которую они погружены. Следовательно, чтобы правильно понять поведение этих людей, – экономическое, политическое, религиозное, – их творчество, их семейную жизнь, быт, нужно знать основные свойства этого «эфира» культуры» (13).

Кроме того, не следует забывать, что хотя историк работает с источниками, но эти источники (будь то художественные, юридические или хозяйственные тексты, продукты и орудия труда, вообще любые предметы) вышли из рук человека, и потому на них всегда лежит отпечаток их творца. Они не могут не отражать его субъективные представления, не запечатлевать те или иные психологические реакции, не фиксировать его позицию в мире и отношение к нему. Поэтому любой историк – независимо от целей его исследования – так или иначе обязан принимать в расчет ментальность людей, создавших изучаемые им тексты и иные документы, запечатлевшие их жизнедеятельность. Причем историк не может доверять свидетельствам людей, он должен докапываться до более потаенного пласта их сознания, отразившегося в исторических источниках против их намерений и воли.

В-третьих, историки зачастую склонны приписывать людям иных эпох собственные способы восприятия мира и реакции на социальное и природное окружение. Нередко, сами того не ведая, исследователи исходили из того, что человек во все эпохи своего развития одинаково воспринимал мир, одинаково чувствовал и мыслил– точно так же как и сегодня. Не учитывая исторической обусловленности ментальнос-ти, исследователь рискует впасть в тяжкий и весьма распространенный грех анахронизма, приписывая людям других времен и другой культуры несвойственные им критерии оценки, эмоциональные установки и нормы поведения. И только учет исторической специфики ментальности позволяет приблизиться к пониманию чувств и мировидения людей прошлых эпох. Таким образом, историки логикой собственных исследований были подведены к осознанию необходимости обратиться к изучению ментальностей или картин мира людей прошлого.

Вот определение, которое дал ментальности Ж.Дюби: «Это система (именно система) в движении, являющаяся, таким образом, объектом истории, но при этом все ее элементы тесно связаны между собой; это система образов, представлений, которые в разных группах или стратах, составляющих общественную формацию, сочетаются по-разному, но всегда лежат в основе человеческих представлений о мире и о своем месте в этом мире и, следовательно, определяют поступки и поведение людей» (14).

В каждом обществе на каждой стадии его развития существуют специфические условия для формирования индивидуального сознания: культура и традиция, язык, образ жизни и религиозность – они образуют своего рода матрицу, в рамках которой и формируется ментальность. Тем самым эпоха, в которую живет индивид, налагает неизгладимый отпечаток на его мировосприятие, предоставляет ему строго определенные виды психических реакций и образцов поведения. Те же самые черты ментальности обнаруживаются как в коллективном сознании общественных групп, так и в их индивидуальном сознании и творчестве наиболее выдающихся представителей эпохи (при всех неповторимых, уникальных его особенностях).

Таким образом, история ментальностей исходит из того, что социальное поведение человека вовсе не строится на основе постоянной аналитической деятельности. Ментальность – отнюдь не философские, научные и эстетические системы, она вовсе не идентична идеологии, имеющей дело с продуманными интеллектуальными системами. Ментальность чаще всего остается рационально не выявленной. Это уровень сознания, на котором мысль не отделена от эмоций, от подсознательных стереотипов и шаблонов. Люди ими пользуются, обычно сами того не замечая, не вдумываясь в их логическую обоснованность.

Ментальность обладает большой устойчивостью, а с другой стороны – относительной изменчивостью. Поскольку мир, который человек пропускает через фильтры своего сознания, исторически изменчив, то изменчиво и сознание людей. Однако изменяется ментальность очень медленно, исподволь, незаметно для ее носителей. Таким образом, ментальность – это тот комплекс основных представлений о мире, при помощи которых человеческое сознание перерабатывает в упорядоченную картину мира хаотичный и разнородный поток восприятий и впечатлений. Поэтому реконструкция картин мира в различных цивилизациях и в разные периоды истории и составляет главный исследовательский предмет истории ментальностей.

Действительно, мироощущение и мировосприятие людей данного общества, их верования, навыки мышления, социальные и этические ценности, отношение к природе, переживание ими времени и восприятие пространства, представления о смерти и загробном существовании, толкование ими возрастов человеческой жизни и т.д. в каждую эпоху взаимно связаны и образуют некую целостность. «Эта «модель мира» или «картина мира», – как пишет А.Я.Гуревич, – обусловленная социальной да экономической действительностью и культурной традицией, включается в объективные отношения производства и общества. «Субъективная реальность» – то, как люди мыслят самих себя и свой мир, столь же неотъемлемая часть их жизни, как и материальный ее субстрат. «Картина мира» определяет поведение человека, индивидуальное и коллективное» (15).

Таким образом, ментальность – это, в сущности, картина мира, в которой отражаются важнейшие стороны человеческой жизнедеятельности:

• образ социального целого и его субкультур, групп, классов и сословий;

• образ природы и способов воздействия на нее – от технических и трудовых до магических;

• представление о месте человека в структуре мироздания;

• представление о взаимоотношениях мира земного и мира трансцендентного, о связях между ними и роли потусторонних сил в жизни индивидов и коллективов – тема в высшей степени существенная при рассмотрении религиозного миросозерцания, преобладавшего на протяжении большей части человеческой истории;

• представление о пространстве и времени, которое вплоть до сравнительно недавней эпохи воспринималось не как абстракция, а в качестве могущественной силы, этически окрашенной и воздействующей на человека;

• представление об истории и ее направленности (прогресс или регресс, повторение или развитие), притом не только осмысление истории профессионалами (хронистами, теологами, схоластами), но и непосредственное ее переживание обыденным сознанием;

• формы религиозности, присущие «верхам» и «низам», образованным и неграмотным и др.

Сегодня изучение ментальностей теснейшим образом связано с исследованием структуры общества, его социокультурной стратификации. Предположениям о фундаментальной однородности мыслительных установок и способов чувствования, якобы присущих той или иной эпохе, история ментальностей противопоставляет дифференцированную картину эмоционального мира и психической оснащенности людей, принадлежащих к разным субкультурам – дворянам, купцам, монахам, чиновникам, офицерам, крестьянам и т.п. Человек в этом контексте рассматривается как представитель субкультуры, которая в значительной мере формирует специфику его сознания и определяет его поступки. Поэтому по мировоззрению и творчеству лишь «высоколобых» (верхних, привилегированных слоев) нельзя судить о представлениях о мире общества в целом.

Постановка такой исследовательской задачи открыла новые перспективы перед исторической наукой. В этой связи актуальным стал вопрос о взаимоотношениях между культурой образованного меньшинства и культурой слабо или совсем необразованных масс населения. При таком подходе средневековье, например, выступило перед историком в новом обличье: его культура оказалась не только и даже не столько культурой книги, сколько культурой устного слова, господства фольклора, взаимодействовавшего с культурой официальной. Вот почему столь важным стало привлечение нового вида источников, в которых прямо или косвенно отразилось мировидение слабо или вовсе неграмотных слоев общества. Этот вывод особенно интересен для истории культурной политики в России и понадобится нам в дальнейшем изложении. Ибо довольно долго дворянская субкультура принималась за единую общенациональную российскую культуру.

Литература

1. Моисеев Н.Н. Модели экологии и эволюции. М., 1983, с. 11.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 8, с. 119.

3. Моисеев Н.Н. Указ, соч., с. 23, 30.

4. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21, с. 308.

5. Пушкин А.С. О втором томе «Истории русского народа» Полевого. Поли. собр. соч. В 16-ти тт. Т. 11. М., 1949, с. 127.

6. Лотман Ю.М. Избранные статьи в 3-х тт. Т. 1. Таллинн, 1992, с. 9.

7. Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992, с. 216.

8. Коллингвуд Р. Идея истории. Автобиография. М., 1980, с. 28.

9. См.: Момджян К.Ч. Человек и общество. Закономерности исторического процесса. М., 1992, с. 10.

10. См.: Дильтей В. Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах. В кн.: Новые идеи в философии. Вып. 1. СПб.. 1912.

11. См.: Риккерт Г. Границы естественнонаучного образования понятий. (Логическое введение в историю науки). СПб, 1903.

12. См.: Дильтей В. Указ. соч.

13. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М, 1984, с. И.

14. Дюби Ж. Развитие исторических исследований во Франции после 1950г. – В кн.: Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991, с. 52.

15. Гуревич А.Я. М. Блок и «Апология истории». – В кн.: Блок М. Апология истории или ремесло историка. М., 1986, с. 229.

Тема 3. Что такое культура»?

А теперь, после предварительных замечаний и рассуждений настала пора определить главный предмет нашего внимания – дать ответ на вопрос, вынесенный в заголовок этой темы.

Исследователи, коллекционирующие определения понятия «культура», встречающиеся в научных публикациях, насчитывают их число в диапазоне от 200 до чуть ли не 500. А это свидетельствует о том, что не существует сколько-нибудь определенного и более или менее общепризнанного содержания (субстанционального или функционального), которое вкладывается в это понятие, а потому исследователи всякий раз вычленяют в неопределенно-обширном поле «культуры» именно тот фрагмент, который совпадает с их исследовательским интересом, и именно его объявляют «культурой».

А такое долгое многоголосие выглядит весьма подозрительно. Действительно, трудно заподозрить поколения серье