Во мне живут торжественные звуки,

Меня пронзает радостная дрожь.

И вот соприкоснулись наши руки.

И ты свое мне тело отдаешь.

В бесчисленные чаши лью тебя,

Губам прильнувшим отдаю тебя.

И нахожу тебя в любом сосуде

и сотнями желаний пью тебя!

Думаю, кое-что я вам объяснил...

Вспоминается, как в одном застольном разговоре Миша отбивался от некоего назойливого и "озабоченного" коллеги, жаждавшего выяснить причину стольких побед моего друга над женскими сердцами. "Читай, - сказал ему Михаил, потрясая перед ним, кажется, "Литгазетой", где была только что напечатана рецензия на новый сборник его переводов, - читай, тут слово "темперамент" в каждом абзаце повторяется!" Но захмелевший собеседник не унимался: "Нет, Миш, ты мне окажи, как это у тебя получается: на какую взглянешь - та и пойдет с тобой, а?!" Очень примечателен был ответ моего друга: "А я вовсе не на каждую смотрю!"

Да, он был жизнелюбом, но волокитством и "кобеляжем" не занимался, хотя поклонниц своим вниманием отнюдь не обделял и поклонения их не отвергал. Но и в этой сладостной области бытия вел себя с достоинством. Знал меру, и спокойствие своей семьи старался беречь, хотя и не всегда это ему удавалось. (Правда, то была его то ли вторая, то ли третья семья...) Равно как знал он меру и в выпивке, хотя редкий вечер обходился у него без застольных дружеских посиделок в писательском клубе. Да любил-то он больше не выпивку, а именно добрый разговор, подчас и просто веселый треп. Однако, если уж быть до конца откровенным, то, вспоминая первые годы нашего дружества, когда автор этого рассказа был связан с Бахусом самыми тесными узами, могу сказать с грустной улыбкой: выпили мы с Михаилом столько, что сегодня вряд ли бы переплыли нами выпитое...

А в тех дружеских беседах, как, впрочем, и в иных, даже в академических обсуждениях текстов и в научно-филологических дискуссиях Михаил Абрамович тоже покорял аудиторию, блистая и знаниями, и юмором. Вообще был очень дружелюбен, и мало кому удавалось с ним поссориться. Хотя... если то крайне требовалось, становился и жестким, и резким. Редко, но такое случалось. Причем, опять-таки если требовалось, не жалел ни "ваших", ни "наших". Даже когда разговор заходил на ту же "проклятую" тему. Помнится такое его признание:

"Знаешь, ни от одного русского я никаких обид никогда не знал, и даже мелких подножек. Так что насчет русского юдофобства пусть мне мозги не пудрят... А вот свои, вот наш "кагал"! вот от них-то пакостей натерпелся по самое некуда!"

Что тут комментировать... Добавлю, что вовсе не ради "подыгрывания" старшему товарищу, не в качестве "алаверды" к нему у меня со вздохом вырвалось искреннее откровение: а мне вот свои, русаки коренные, то пенделей горячих навешивают, то исподтишка гадят совершенно по-местечковому; ваши же, которые "Христа распяли", ничего мне пока не сотворили, кроме хорошего...

Впрочем, вспоминается и другое. Однажды в шумной компании кто-то подвыпивший ляпнул нечто об "Абрамах, которые во время войны в тылу отсиживались". Миша тихо, но твердо осадил его: "Моего отца как раз Абрамом звали. Отсиживался - о первого до последнего дня войны... на передовой. И вообще, двести девять Героев Советского Союза из "Абрамов" получилось - это не хрен изюму! Ну, ладно. Звезду можно я в штабе выслужить, а вот "За отвагу" или орден Славы - только в окопе! А у моего отца, у Абрама - и то, и другое... Так что не прав ты, Вася!"

Но Миша не был бы собой, если б не завершил ту свою отповедь солоновато-дружелюбной тирадой: "Как известно, на войне и необрезанных обрезают: кого осколком, кого скальпелем. Так что нечего нам делиться. Лучше выпьем за всех фронтовиков, за отцов наших!.."

Вот таким он бывал, мой старший друг, поэт-переводчик Миша Курганцев. Но это так, к слову. Так сказать, штрихи к портрету... Однако же и другое к слову: и палестинские поэты, причем активные участники их Сопротивления, и другие "соловьи" современного арабского мира словесности, которых Михаил Абрамович переводил, считали его (сам тому бывал свидетелем) совершенно "своим". Не просто "советским товарищем", но именно - товарищем, человеком, разделяющим их убеждения и устремления. А такое отношение со стороны арабов к человеку "библейской" национальности, сами понимаете, многое о нем говорит...

Поэтом, повторяю, он был настоящим. Но - именно поэтом-переводчиком. Не раз я допытывался у него, почему он не печатает собственные стихи: по моему убеждению, он не мог их не писать. И каждый раз он искренне отвечал примерно так:

"Вот те крест и честное партийное слово - ну не пишу я стихи, только перевожу! В юности - было, грешил и своими стишками. А потом - потом понял, что во мне самом поэзии слишком мало..."

Отвечая так, Миша, в общем-то, не лукавил и не скромничал. Просто так уж по-особенному жила его душа. Она была наделена редкостным даром Божьим - возгораться от прекрасной поэзии, рожденной в другом народе, под пером поэтов другого языка, принимать в себя это иноязычное сокровище - и обращать его в сокровище родного русского языка. В жемчужины нашего отечественного стиха - однако, сохраняющие и суть, и музыку, и аромат, и цвет той земли, той страны, той речи, в которых они родились.

Не хочу вдаваться в теоретизирование, но ведь это и в самом деле чудо: когда чужеземное, иноязычное творение как раз чужеземным-то и перестает быть. Становятся чем-то вроде розы или еще какого-либо цветка или растения, пересаженного, перенесенного на нашу почву и цветущего, и плодоносящего здесь, как дома!

Когда стихотворение, написанное поэтом иной страны, не в "перевод" превращается, пусть даже и точный, и звучный, но - в поэзию русскую, оставаясь при этом поэзией другого народа. Редкостный, говорю, жребий - быть таким мастером, таким искусником, который способен сотворить подобное чудо... Михаил Абрамович Курганцев был именно таким мастером.

Под его пером "русели" и африканцы, и гении, писавшие на классическом языке восточной поэзии - фарси (он же и персидский, и дари, и таджикский), и старинные поэты Индокитая. Он был ориенталистом широкого профиля, то есть - востоковедом, знавшим культуру и жизнь многих стран Азии и Африки. А потому и предпочитал переводить лишь то, что ему на душу ложилось, от чего "возгорался". Тем и отличался он от большинства собратьев по цеху, которым чаще всего было безразлично, кого и что переводить - лишь бы зарабатывать. Да и работали-то в те годы многие переводчики поэзии по так называемым "подстрочникам", не зная никаких языков. А нередко и не имея никакого представления ни о том, кого перелагали на русский, ни о его стране. Потому-то и получались у них рифмованные "русскоязычные тексты", сырые и серые - и поделом они ныне преданы забвению...

Именно Миша сочинил об этих халтурщиках несколько язвительных эпиграмм, тут же ставших присловьями среди литераторов, например: "Они переводят лежа, стоя и с колена". Или - "Перевод с малороссийского на еще менее российский"...

Имелись у моего друга и собутыльника основания для подобного презрения к ремесленникам-"подстрочникистам", имелись. Не могу точно сказать, сколько языков он знал; когда его о том спрашивали, отвечал он в своем привычном ерничеоко-ораторском духе: "Русским матерным владею свободно, остальные - со словарем... и с букварем". И уточнял: "Со словарем уголовных терминов"... Но одно знаю и помню точно: кроме английского, французского и немецкого, читал он на арабском и на фарси, при мне свободно разговаривал с бенгальцами и с тамилами из Шри Ланки на их наречиях. Понимал и немецкую речь. Так что достоинство, с которым он вел себя, было и профессиональным... И кое-кому было за что его не любить. Но, говорю, ссориться с ним в открытую почти никто не решался: столь светлое дружелюбие отличало этого человека.

Правда, Миша тоже иногда переводил с помощью подстрочника. Он делал достоянием русских читателей и стихи поэтов "нашего", тогдашнего Советского Востока. Но - лишь своих друзей. Чаще всего молодых, находившихся в немилости и в опале у тамошних, республиканских властей. Без преувеличения можно сказать: худо бы пришлось нескольким нынешним "живым классикам" Средней Азии и Кавказа, да никогда б они ими и не стали, не возьмись в свое время Курганцев перелагать на русский их творения. Если б не "пробивал" он их в самых престижных и к власти близких органах печати - вплоть до "Правды". А напечататься в ней было в те поры равно получению некой "охранной грамоты", генеральской звезды на незримые литературные погоны! Но и защищал своих приятелей-бунтарей Миша тоже спокойно и с достоинством, без всяческого диссидентско-оппозиционного "надрыва", столь популярного тогда, в "застойные" времена...

А все же самой большой любовью Михаила в мире восточного стиха была - Индия. Да, Индостан и его многоязыкая поэзия.

В сущности, знакомство наше о самого начала стало и дружеским, и тесным потому, что уже в первой встрече я поведал Михаилу Абрамовичу о своей двухлетней индийской одиссее. Услышав сие известие, он вмиг преобразился, оживился, с него слетела вся вальяжная степенность ответственного секретаря (дело происходило в журнале "Азия сегодня", где он трудился по совместительству). На его заваленном рукописями и книгами "многоуважаемом" столе тут же, словно по велению лампы Аладина, появилась коньячная фляжечка вместе с двумя рюмочками. И - пошел душевный разговор! (Что и говорить, по-своему простые, живые и нескучные нравы царили тогда, в ту "застольную" эпоху...) Когда дело касалось страны "Рамаяны" я Тадж-Махала, Миша мог и говорить, и слушать без устали, все прочие дела отложив... И во всех последующих наших встречах, происходивших чаще всего опять-таки под гостеприимным кровом писательского клуба, мой новый старший приятель непременно и настойчиво "заводил" меня на устные мемуары об Индии. (Самому ему довелось там побывать лишь единожды, да я то всего лишь в краткой поездке. За рубеж его тогда выпускали нечасто...)

Я же "заводился" без всяких уговоров. Ибо Миша с первой же встречи и меня покорил своим обаянием и блеском, и слушателя в нем я нашел благодарного и понимающего. Да и, конечно же, льстило мне столь горячее внимание со стороны человека, который в моих глазах уже тогда был мэтром. Не говоря уже о том, что, будучи уже не совсем юным и кое-что в жизни к тому времени повидав, я почувствовал в нем искреннее дружество к себе именно как к младшему товарищу по перу - не столь уж частое явление в литературной среде, прямо скажем... А какой молодой поэт не жаждет такого внимания к себе, такого признания и дружества!

Но в совершенно неописуемое состояние ошеломления впал Михаил Абрамович, услышав от меня о том событии в пригородном парке под Калькуттой, о встрече с давно уже впавшим в безумие гениальным бенгальцем. Тут уж вся экспансивность моего старшего приятеля просто выплеснулась наружу. Он начал, по-нынешнему говоря, "раскручивать" меня, самым въедливым и дотошным образом выпытывать у меня даже мельчайшие подробности и эпизоды того воскресного дня в промытой муссонами Индии. Он, к примеру, заставил меня вспомнить и рассказать ему, во что был одет Назрул Ислам, представший перед моими глазами шестью годами ранее. И хлопнул себя по лбу: "Точно! Значит, его друзья-мемуаристы правду писали - что психиатры им рекомендовали одевать Назрула, лишившегося рассудка, в такие же одежды, какие он носил, войдя в славу - надеялись, что это поможет ему хоть частично сохранить прежний, здравый взгляд на вещи..."

Мишу интересовало и то, что и как говорили мои приятели-бенгальцы о своем любимом поэте, и даже какое выражение глаз было у них при чтении и пении его стихов. Я добросовестно рассказывал моему старшему товарищу все, что запомнилось... Наконец, он вздохнул и медленно, почти с трудом, произнес:

"Пойми... Я не случайно и не из праздного интереса тебя вот так мучаю. Я его сейчас перевожу, да! уже несколько лет этим занят. Самое заветное дело для меня стало - над его стихами с ума сходить. Правду тебе говорю: часом и сам не рад бываю, что за него взялся - свихнуться же можно от него! Это же целая вселенная! Если Тагор - это как Пушкин для бенгальца, то Назрул - их Лермонтов. С Батюшковым же он лишь несчастьем своим схож, долгим безумием. Вот и я, честно тебе скажу, временами боюсь с ума сойти, его переводя... Хочешь послушать?"

Стоит ли говорить о том, с какой радостью я согласился на это предложение. И Миша обрушил на меня целую лавину своих переложений назруловской поэзии, читая их своим страстным, бархатно-тигриным баритоном: