Главная Случайная страница


Категории:

ДомЗдоровьеЗоологияИнформатикаИскусствоИскусствоКомпьютерыКулинарияМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОбразованиеПедагогикаПитомцыПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРазноеРелигияСоциологияСпортСтатистикаТранспортФизикаФилософияФинансыХимияХоббиЭкологияЭкономикаЭлектроника






Только ты приходи, оставайся во имя любви.

Приходи! Без тебя задыхаются песни мои...

Меня же в Мишиных переводах прежде всего, потрясло совпадение музыки русского слова с музыкой индийской духовности. Та органная клавиатура чувств, которая покорила меня давним воскресным днем в Калькутте, та тысячецветная и тысячезвучная "гармония контрастов", что загипнотизировала меня в творениях Назрула Ислама, все то, что я ощущал и сознавал, но с трудом мог облечь даже в слова разговорной прозы, а уж тем более не мечтал передать русскими стихами - все это Михаил Курганцев передал, переложил и высказал языком самой блистательной нашей поэзия, завораживающей и всепроникающей!..

Но вот под утро, когда наши "назруловские чтения" завершались по причине усталости всех их трех участников, мой старший друг вдруг погрустнел. (Да, вообще-то его, являвшего собой образец жизнерадостности, я не раз видел грустным, печально-задумчивым, даже и о какой-то нелегкой горькой думой в глубине его больших и красивых темно-карих глаз. Но таким он бывал, как правило, не на людях: грустные свои состояния считал недостойным демонстрировать другим...) Погрустнел, в очередной раз пригубил пятизвездочный дар армянских виноделов и вымолвил невеселое творческое признание:

"И вот же, старик... Столько перевел, книга уже готова, сдавать в издательство надо, договор ведь у меня на нее, а - терплю фиаско!"

"Да быть не может такого! - искренне удивился я. - У тебя - и вдруг фиаско!"

"Может, старик может, - печально сказал Миша. - У всех у нас такое может быть... Словом, наткнулся я у него на одну поэмку, ну, или что-то вроде баллады о несчастной любви, такая потрясающая - просто нельзя ее не перевести! А - не получается, как ни бьюсь..."

Миша стал излагать мне содержание этой большой любовной баллады. "Как если бы Ромео был отвергнут Джульеттой, причем уже в самом финале, после их близости. Вот он и клянет ее, и зовет, и умоляет, в общем - с ума от тоски сходит".

Содержание баллады показалось мне знакомым. Вспомнилось: именно это страстное любовное заклинание не смог допеть до конца молодой бенгалец в калькуттском парке - оборвал напев, отбросил свой ситар и расплакался. Слишком близкой оказалась, видно, его неласковой личной судьбе горестная драма, прозвучавшая из уст героя этой баллады... Я рассказал Михаилу и об этом. Лицо его стало совсем мрачным. Он помолчал, встал с дивана, глянул в уже светлеющий предрассветный сумрак окна - и тяжко вздохнул:

"Вот в том и беда моя... Мне ведь надо, переводя, перевоплотиться в этого несчастного парня. Ну, в такого, как он. Влезть в шкуру человека, несчастного в любви... А я, веришь ли, не могу. Не получается, хоть убей! Кем угодно могу стать в стихе: бунтарем, борцом, бойцом, романтиком и стоиком. Хоть рикшей, хоть гейшей! Ну, обалдевшим от счастья любовником - это завсегда, за милую душу, с нашим удовольствием... А вот несчастным, отвергнутым влюбленным - не могу! Фальшь получается, фигня всякая... Ну, неточность какая-то, пусть даже всего лишь в интонациях, но - ты же должен понимать: в нашем деле - это уже вранье. Это провал. Может, мало кто и заметит, но я-то сам собой оплеван буду... Вот! Не влезть мне в шкуру отвергнутого влюбленного..."

"Что, Миша, - опросил я, - неужели никогда с тобой такого не бывало?"

"В том и дело - не то, чтоб никогда, а - лет в шестнадцать, единственный раз. Ну, в таком возрасте эти раны быстро забываются, заживают... Вот, помню, что было со мной такое когда-то, а ощутить в себе этого уже не могу".

"И что, с тех пор ты всегда в любви был счастлив?"

"Ну, по крайней мере - удачлив!" - грустно усмехнувшись, ответил Михаил. И продолжил: "Знаешь, наверно, я как-то интуитивно всегда клал свой глаз только на тех женщин, во взаимности которых не сомневался...

А поэзия, любовная, настоящая - она ведь рождается не от удач, не от успехов на этом поле, а - от горя, от боли, от разлуки. Много ли ты знаешь жизнерадостных стихов о любви? Таких, чтоб их можно было бы шедеврами назвать, ну, или хотя бы просто хорошими, до нутра проникающими, за живое берущими... Вот тебе и ответ. Так-то, старик..."

Михаил замолк, а потом вновь заговорил с каким-то мрачным воодушевлением:

"Вот поэтому-то, друг мой, я не стал поэтом. Всего лишь переводчиком остался. Такая тут альтернатива: либо ты страдаешь, но пишешь то, что никто до тебя не писал, либо - ты купаешься весь свой век в любовных радостях, но - настоящим поэтом не станешь.

На-сто-ящим! вот главное, а не просто стихи пишущим человеком..."

Так говорил мне мой старший товарищ по искусству поэтического перевода, когда мы уже выходили на рассвете от его гостеприимной почитательницы.

Что ж, он относился к нашему поприщу со священным трепетом. А можно сказать проще: он был высоким профессионалом, и свое творчество, и самого себя как художника олова судил по самым высоким и строгим меркам. Такое - редкостью являлось и в те требовательные времена; ныне же, кажется, подобный профессиональный уровень и вовсе вымирает. Причем не только в литературе, но и всюду, куда ни глянь. Хоть в морском деле, хоть в делах управления государством - всюду профессионалы и мастера вытесняются убогими дилетантами, "самодеятельностью"...

И все же, я убежден, Миша чересчур строго относился к себе. Ибо, еще раз говорю, поэтом, художником слова он был истинным... И вскоре после того ночного пиитического застолья я убедился в том, что он способен "прыгать выше головы", возвышать свой творческий дух над своим житейским уровнем.

Мы после той встречи не виделись около месяца. В писательском клубе Михаил Абрамович не появлялся. Я звонил ему в институт Азии и Африки (где, между прочим, руководителем его отдела был ученый, который лет двадцать спустя, в "демократические" годы, стал шефом внешней разведки страны, затем министром иностранных дел, и, наконец, хоть и ненадолго - премьер-министром России), - там отвечали, что он ушел в творческий отпуск. Жена же его по телефону несколько раз устало объясняла мне, что муж в отъезде, а когда объявится - сам мне позвонит. Так и случилось...

Мишин голос в телефонной трубке показался мне не просто "севшим", более хриплым, чем прежде, но и каким-то посуровевшим, если не постаревшим. "Что произошло, Михаил Абрамович?" - встревоженно опросил я. "Сразу два события произошли, приезжай, расскажу".

И впрямь - за месяц, что мы не виделись, мой друг как-то осунулся, в смоляной бороде стало больше серебра, глаза его сверкали каким-то не знакомым мне прежде блеском... "Садись и слушай, - сказал он мне почти командным голосом. - Я все-таки влез в шкуру несчастного влюбленного. Я перевел ту балладу! Немного пришлось ее, правда, сократить... Но - перевел. Самому не верится!"

И он, поначалу с необычным для него волнением, сипловато, но потом все более крепнущим голосом стал читать мне свой грандиозный перевод баллады "Заклятье...

И, когда он дошел до финала, голос его уже звенел - звенел слезным отчаяньем несвершенной страсти, звенел невыразимой мукой безответной любви:

Задрожат твои пальцы,

Плетущие белый венок,

И в слезах ты припомнишь

Того, кто сегодня далек,

Кто исчез и растаял,

Как след на сыпучем песке,

Кто тебе завещал

Оставаться в слезах и тоске,

В одиночестве биться,

Дрожа, как ночная трава.

Вот заклятье мое!

И да сбудутся эти слова!

Лишь через несколько минут после того, как отзвучали последние строки "Заклятья", я смог что-то произнести. А когда разлепил губы, ощутил, что по лицу текут слезы.

Да, тогда мы еще могли себе позволять такую роскошь - плакать, слушая проникновенные стихи или музыку...

"А сейчас ты еще раз заплачешь", - сказал мне Миша, когда мы выпили за окончание его работы над книгой трагического индийца. "Сейчас мы выпьем, не чокаясь".

"Что случилось? Кого не стало?" - встревоженно спросил я.

"Вчера мне позвонил мой бывший аспирант из Калькутты. Сказал, что Назрул Ислам умер... Представляешь, какое совпадение: я только-только точку поставил в этом "Заклятии", и тут же - такая весть!"

"Да, совпадение, - ошеломленно выдавил я, - мистика какая-то! А впрочем, с индийцами иначе не бывает, все у них на уровне чего-то сверхъестественного..."

"Да не только в Индии тут дело, - возразил мне Курганцев. - С гениями всегда так - на уровне чуда. Не думай, что меня мания величия обуяла, но... мне вот что подумалось. Душа Назрула устала болеть на этой грешной земле. Болеть за судьбу своих трудов. А когда ей стало ясно, что его стихи будут жить и в России - вот она тут и успокоилась, и отошла в миры иные..."

И, разлив по рюмкам коньяк, Миша добавил: "В общем, отмучился Назрул".

И мы, не чокаясь, выпили за упокой души бенгальского гения, который, сам того не ведая, скрепил наше дружество.

Через год в "Художественной литературе" вышла книга стихотворений и поэм Назрула Ислама. Она называлась "Надежда". Предисловие к ней было написано ее переводчиком - моим старшим другом Михаилом Курганцевым. И, читая это предисловие, я несколько раз улыбался: там встречались те штрихи и подробности, которые Миша узнал из моих устных мемуаров...

И уж совсем особой радостью, знаком особой дружеской приязни стало для меня то, что переводчик "Надежды" подарил мне первый, "сигнальный" экземпляр этой книги.

Я написал о ней - и о ее авторе, и о ее переводчике - очерк, пространный и восторженный, в тогдашнем моем духе. Он был напечатан в солидном "толстом" журнале. Правда, редактор (тоже в тогдашнем духе) все мои восторги по поводу личности переводчика вычеркнул, буркнув: "Это слишком субъективные оценки". Вычеркнул он и мои воспоминания о встрече в Калькутте: "Читатель сочтет их художественным вымыслом, и это подорвет доверие к нашему журналу"... Но - дело было сделано. И "это дело" мы с Михаилом Абрамовичем опять-таки крепко и длительно обмывали...

Но главное дело было в ином.

Назрул Ислам стал жить в поэзии русского языка. Он пришел к русским читателям. И не только к читателям.

В этом мы убедились довольно скоро...

5.

Однако это произошло не в лучшую для меня пору моей жизни. Можно даже так сказать: то была, пожалуй, самая тяжкая ее полоса, знаменовавшая собой, словно полоса границы, окончательное завершение моей молодости. Когда эта полоса кончилась - наступила зрелость... Тут ни к чему вдаваться в подробности, ведь я - не герой сего повествования, а рассказчик, и речь не обо мне. Поэтому - лишь то, что к повествованию относится.

Вышеупомянутые "обмывания" стали для меня чуть ли не основным времяпровождением. Поводов же для них находилось всегда с избытком: стоило лишь оказаться в том самом, Пестром буфете нашего писательского клуба, не говоря уже о еще более шумном нижнем, "погребке" - эти поводы являлись сами собой. На год с лишним стал я завсегдатаем литературно-злачных и просто злачных заведений, а вот в творческой моей жизни стала образовываться катастрофическая "черная дыра". Да и в жизни вообще... Все шло от плохого к худшему. Многие, звавшие себя моими друзьями-приятелями в пору моего весьма успешного дебюта, стали от меня отворачиваться...

Михаил Абрамович Курганцев - не отвернулся. Этим, полагаю, сказано главное.

Однажды я в очередной раз нырнул в "погребок" и увидел там своего старшего друга-переводчика, сидящего за столиком вдвоем с человеком, чье лицо сразу же мне показалось знакомым, известным. Пригляделся издалека: да, восходящая (и, можно сказать, уже взошедшая) звезда отечественной эстрадной музыки. Но знакомо его лицо мне было не только потому, что он уже довольно часто появлялся на телеэкранах. Мы и впрямь могли назвать себя знакомыми, пусть всего лишь "по касательной"... В годы нашей с ним общей творческой молодости мы с ним несколько раз, что называется, "пересекалась".

Бывало - оказывались в одной и той же сборной бригаде молодых вокалистов, актеров и литераторов, направлявшейся для поднятия духа строителей "магистрали века" - так называли тогда только что начавший греметь на всю страну БАМ. Бывало - оба становились участниками какого-либо большого вечера искусств в одном из столичных залов. Ну, и так далее: подобных знакомств в те мои шумно-буйные года у меня завелось множество. Кое с кем из сверстников-актеров и певцов завязалось приятельство, пусть всего лишь застольное, - но с этим синеглазым красавцем даже и того на тот момент не образовалось.

А был он, Женя Мартынов, действительно по-своему очень красив... Такой внешностью природа наделила его, что при взгляде на него то Есенин вспоминался, то Лель из "Снегурочки", а то строчка из его же, Мартынова, сладкозвучной песни - "как прекрасна эта сказка наяву". Действительно, нечто сказочно-фольклорное светилось в облике этого голосистого художника современной песенной музыки, в его лазоревых глазах, одновременно и наивных, и чуть хитроватых, в его по-мальчишечьи округлых щеках, окаймленных русыми, длинными по тогдашней "битловской" моде и чуть вьющимися кудрями...

И, когда Миша радушно позвал меня за их столик и представил нас друг другу, а его собеседник и сотрапезник, тоже радостно и широко улыбаясь, сказал: "А мы уже знакомы!" - не скрою, мне это польстило. Нет, не потому, что Женя к тому времени уже действительно становился знаменитостью. Я и в молодости не особенно жаловал нашу эстраду и ее шоу, и тогда уже изобиловавшие дурной "попсой". (Хотя той, советских лет "попсе" по дурновкусию и низкопробности далеко до испарений, миазмов и маразмов нынешней рок-индустрии...)

Однако Женя среди эстрадного чертополоха вырос другого поля ягодой. Его песни очень соответствовали его облику: чистые, светлые, искренние, удивительно по-русски мелодичные... Читатель постарше, вспомни:

"Как живешь ты, отчий дом, о нежной грустью о былом!" Вспомните, длинноволосые ребята семидесятых годов, как вы голосами ваших тогдашних ВИА обещали вашим подругам: "Я тебе весь мир подарю!"

Песни Жени Мартынова исполняли лучшие певцы тех лет - настолько эти песни были живые: их нельзя было петь "под фанеру", только вживую. Солнечным светом, сиреневым и яблоневым цветом дышали они... Но их автор и сам любил дарить слушателям - своим звеняще-молодым и добрым голосом. Вспомните: "Белая сирень, белых хлопьев стая!" А вот это, конечно, помните: "Яблони в цвету - какое чудо!" Повлажнели глаза? то-то же...

Так что вы понимаете, почему я был обрадован тем, что Женя сообщил нашему старшему другу о нашем знакомстве. Польстило, что и говорить...

"Садись, старик, - сказал Михаил, ставя передо мной бокал и наполняя его влагой, которая в тот миг моему организму была остро необходима. - Ты очень кстати появился. Нет, без дураков, серьезно, очень вовремя. Знаешь, мы чем тут с Женей заняты? - песню слагаем!" И он показал на лежавшую на столе зеленоватую книжку Назрула Ислама. "Женя просто гениальную музыку сочинял!"

"А на какое стихотворение?" - поинтересовался я. "А догадайся с трех раз!" - озорно воскликнул Курганцев.

Я глянул ему в глаза. Там, в карей темноте сверкали ярые, вдохновенно-радостные искры. Потом я глянул в улыбчивую синь глаз Жени, уже немного хмельных, и - догадался с одного раза... Да, Евгений Мартынов написал музыку к "Заклятью".

Но трудность моих друзей-соавторов будущей песни (собственно, главным-то соавтором был бенгальский поэт, но он уже ничем не мог им помочь) состояла в том, что эта баллада, эта маленькая поэма, сама по себе не столь уж длинная, была по количеству строк, мягко говоря, великовата, чтобы стать песней. Чтение ее вслух занимает минут пятнадцать, если не меньше. Но, сами понимаете, лирическую песню столько времени петь невозможно... Вот и сидели они вдвоем, автор музыки и создатель русского текста, вот и решали они извечный вопрос: что делать? Женя уверял, что текст надо сокращать раза в два, если не в три. Миша совсем не театрально закатывал глаза и заламывал руки:

"Я и так виноват перед Назрулом, я уже сократил эту вещь в переводе, ужал ее строк на сорок! Ума не приложу, что тут еще можно сократить!"

Словом, мое появление в "погребке" нашего клуба действительно пришлось кстати. Оба они, поэт и композитор, ждали, как говорится, моего компетентного совета. Ведь мне не раз доводилось в Индии слышать тамошний образец песни на эти стихи, и даже не один, а несколько. В разных краях страны эту балладу поют на свой лад, но чаще всего - какую-то ее часть, хотя и значительную: индийские песни вообще лаконизмом не страдают...

Выпив за встречу, а потом за грядущий успех совместного творения моих товарищей, я сказал им, что мне надо бы послушать музыку, прежде чем давать какие бы то ни было советы. И, прихватив с собой и выпивку, и закуски, мы поднялись наверх, где в одной из гостиных нашего Дома литераторов стоял рояль. Женя сел за него, пробежался пальцами по клавишам и - запел, глядя в раскрытую книгу индийского гения:

Я уйду навсегда,

я окажу напоследок: "Прости".

Я уйду, но покоя

Тебе никогда не найти.

Я уйду, ибо выпито сердце

До самого дна.

Я уйду, но останешься ты

со слезами одна...

И, когда он спел вою балладу от первой до последней строчки, глаза блестели влагой и у Миши, и у меня, и у синеокого Леля-исполнителя. И не потому, что мы расчувствовались, хорошо "подогревшись". Как раз наоборот - с меня к финалу исполнения весь хмель слетел, причем хмель многодневный... Каждому из нас до боли, до слез ясным стало: этот текст надо сокращать, чтобы он стал песней. Но делать такое - резать по живому!

"Будь моя воля, - Женя стукнул кулаком по клавишам так, что рояль весь недовольно загудел, - так я вот всю эту балладу пел бы, все как есть. Но! - кто ж мне такое позволит?! На каком-нибудь, скажем, своем, авторском концерте еще может такой вариант пройти, можно попробовать, а уж для записи, на радио, на ТВ - ни в коем разе!"

И мы тут же начали все втроем ломать головы над тем, какие двустишия и четверостишия можно удалить из "Заклятья" без ущерба для главного смысла будущей песни. Думали мы над этим, бились, творили, спорили до хрипа часа два, не забывая, разумеется, при том подогревать свое вдохновение принесенной с собой "водой жизни"... Дом литераторов уже закрывался, а у нас, конечно же, еще ничего не вытанцовывалось. Тогда старший из нас хлопнул меня по плечу: "Сейчас ты нас еще раз выручишь. Возьмем сейчас в буфете с собой, пока не закрыли - и к тебе, а?!"

Идея была столь же конструктивной на первый взгляд, сколь и нелепой при самом первом ее осмыслении...

К тому времени я, разведенный, жил один в коммуналке, в доме, что стоял (и поныне стоит, хоть и донельзя реконструированный, банком ставший) буквально в двух шагах от нашего писательского клуба. (Хотя, бывало, даже и то мизерное расстояние я с трудом одолевал, в "погребке" или в Пестром зале посидев). И многие мои приятели-коллеги, они же и собутыльники, частенько заруливали ко мне, когда "Кастальский ключ" в ЦДЛ иссякал до следующего утра, и всех посетителей, будь то живые классики, будь то начинающие, просили удалиться многотерпеливые служители клуба... Мои соседи по коммуналке были, сами понимаете, не в восторге от этих шумных гостеваний, нередко затягивавшихся до утра, а то и плавно переходивших в дневные пиршества.

Не раз уже успел побывать в моем холостяцком жилье и Миша - иногда я со своими поклонницами. И уж кому-кому, а ему-то, самому здравомыслящему из нас троих хотя бы в силу возраста, ясно должно было быть, что сокращать в моей берлоге мы будем не столько текст баллады, сколько количество спиртного в бутылках, взятых с собой...

Так оно и случилось.

Часа через два автор русского текста будущей песни сказал уже довольно-таки нетвердым голосом:

"Ребята, сегодня мне надо ночевать дома - у моей терпенье уже на нуле!" - и отправился искать ночное такси. А вот автору музыки уже не достало сил, чтобы подняться из-за стола и плавно переместиться на диван...

Утром меня разбудил отнюдь не певческий голос молодого композитора - в том голосе дрожали и звенели отчаянно-виноватые нотки: "Кисанька, не сердись, кисанька, не ругайся! Кисанька, так получилось, кисанька, я скоро приеду!" Судя по всему, "кисанька" метала громы и молнии: трубка в руках восходящего светила музыки вздрагивала...

Тем не менее, еще раза два или три мы встречались все втроем, уже дав друг другу слово, что "ни капли, ни граммулечки" до тех пор, пока, по крайней мере, не сделаем хотя бы черновой вариант. Правда, мы были хозяевами своего слова, поэтому обходились с ним по-хозяйски - не давали ему напоминать нам о себе... И однажды Михаил Абрамович, увидав, что его младшие товарищи по творческим трудам стали "тепленькими" уже в самом начале очередной попытки свершить сии труды, не выдержал и рявкнул: "Ну вас на хрен, салаги! Пить не умеете! Так у нас до второго пришествия ничего не получится, никакой песни... Сам все сделаю!" И ушел. И совершенно правильно поступил.

Долго ли, коротко ли, но баллада Назрула Ислама "Заклятье" была сокращена более чем вдвое ее переводчиком Михаилом Курганцевым и стала песней Евгения Мартынова. Дивной, трагичной и неповторимой песней...

Сначала на одном из своих концертов ее исполнил сам автор музыки, потом ее подхватили несколько хороших певцов, молодых и маститых, она стала лауреатом всесоюзных и международных конкурсов песни (что происходило со всеми творениями Жени - ну, почти со всеми). И лет пять-шесть "Заклятье" звучало по радио и в телеэфире почти ежедневно. Пока ее не выдавило из эфира звуковое беснование "катастройки"... Впрочем, та же участь постигла и другие человечные и добрые мелодии.

И все же в самое последнее время что-то сдвинулось в лучшую сторону, хоть и слегка. И песни Евгения Мартынова стали понемногу возвращаться на звуковые дорожки радио. ("Ящик" же - это уже настолько сатанинская система, что я и не чаю дожить до того дня, когда с "голубых" и все более "голубеющих" экранов польются сколь либо гармоничные звуки...) В сущности, потому я и взялся за этот рассказ, давно уже замасленный, что недавно в один и тот же день сразу по двум волнам радио услыхал щемящие ноты "Заклятья", исполненные и русской боли, и индийской печали, и всечеловеческого света духовного. Пришла пора возвращений к добру... По крайней мере - приходит.

6.

А с Женей Мартыновым я еще несколько раз сходился в застолье и после того, как завершилась их с Мишей работа над их общим творением. Нет, не ради того, конечно, чтобы просто выпить со входящим в славу молодым мастером песни. Признаюсь, мое самолюбие тоже еще довольно-таки молодого по тогдашним меркам поэта было несколько ущемлено. Замечательно, думал я, что Женя своей музыкой расширил круг почитателей моего старшего друга-переводчика. Ну, а мои стихи?! Все говорят, они мелодичны, музыкальны, песенны по сути - а ни одно из моих стихотворений песней не стало. Несправедливо, так думалось мне... Вот я и подарил своему новому приятелю-композитору несколько моих книжек, журналы с моими виршами да еще и пачку новых рукописей. Не может быть, думал я, чтобы хоть что-то не нашло отклика в нежной лирической душе Жени!

Он и написал бы на мои стихи песню... наверное. Даже - скорее всего. Он, держа в руках то мою книжку, то листок с новым творением, иногда вдохновенно читал вслух, восторгался на нашем тогдашнем "молодежно-творческом" жаргоне. Изрекал что-то вроде: "Старик, это мощно до бессмертия!" Или: "Ну, ты гигант!" Иногда намурлыкивал какую-либо мелодию, говоря: "Ну, немного посидеть нам обоим, кое-что доработать, и - готовая песня. Забойный шлягер!" (Словечко "хит" тогда еще не вошло в обиход).

Но... В том и беда была, что сидеть-то мы с ним сиживали, и не раз, да только за рюмками, за стаканами, за бутылками - а не за "доводкой до ума" моих строк в соединении с его музыкой. И наши посиделки каждый раз завершались одинаково, у меня, в моей комнате коммуналки. И каждый раз поутру Женя дрожащим тенором слал свои страстные мольбы с повинной в телефонную трубку. "Кисанька, это в последний раз! Кисанька, я уже еду!"

В конце концов "кисанька", то есть его законная супруга (ее, долготерпеливую, кажется, Наташей звали) запретила ему под угрозой развода встречаться со мной вообще. И, позвонив мне, жестко-ледяным тоном потребовала, чтобы я прекратил обивать с пути истинного ее мужа. Что тут было делать?

"Старик, ты же сам понимаешь, должен понимать: она по-своему права", - рассудительно молвил Михаил Абрамович, узнав об этом. И я, тяжко вздохнув, был вынужден с ним согласиться... Так вот и оборвалось наше, едва начавшееся дружество с Женей Мартыновым.

Правда - не само знакомство. Оно продолжилось.

Года через четыре мы опять оказались оба участниками большого концерта в Колонном зале. Евгений, увидав меня, радостно распахнул навстречу мне свои объятья. "Что ж ты не объявляешься, куда исчез?! У меня несколько крутых заготовок появилось к твоим стихам, надо бы встретиться, посидеть над ними, а?!"

И мы опять попытались "посидеть"... Но - все повторилось, - правда, в "зеркальном", в обратном варианте. Ибо я к тому времени уже несколько лет жил с новой женой в новой квартире. В жизни моей пошла было весьма неплохая полоса, и, что, прежде всего к делу относится, я стал совершенным трезвенником... А вот Женя по-прежнему не мыслил "творческого общения" без выпивки. И тут уже моя "кисанька" воспротивилась нашему с ним сотрудничеству, наперед зная, чем оно может для меня обернуться. Творец прекрасных песен обиделся, и мы опять не виделись довольно долго. Через несколько лет он сам позвонил мне: помнится, ему понадобилась от меня некая консультация по тонкостям стихосложения и по теории стиха... Когда разговор на эту тему был завершен, я опросил его, как дела вообще. Он вздохнул: "Знаешь, почему-то все трудней... Перестройка, новые веяния... чувствую, что-то иное от меня требуется. Выходит, не то я раньше пел и писал, а что надо - понять не могу".

И, помолчав, мастер лирической песни добавил, снова вздыхая: "А вообще наши драгоценные супруги правы, ни дна им, ни покрышки - встречаться нам надо по-трезвому. А это у меня в последнее время что-то с трудом получается... Давай как-нибудь пересечемся на трезвую голову... на мою, а?" Конечно же, я согласился с охотой.

Но встретились мы опять-таки нескоро, через год или два. И при самых прискорбных обстоятельствах. На похоронах нашего общего старшего друга...

Когда наступило "время перемен", Михаил Абрамович поначалу преисполнился самых радужных надежд. Просто помолодел! Да и не без оснований: он стал часто ездить за рубеж, и вместе со своим шефом (тем самым, будущим премьером), и сам по себе, побывал в тех странах, о поездках в которые прежде и не мечтал. В его переводах вышли несколько книг поэтов, считавшихся в прежние времена "нежелательными" для наших издательств. Словом - воспрял Миша!

Но - ненадолго...

Чем сильней разгоралась "перестройка", тем чаще стал я видеть своего старшего друга задумчивым, а то и грустным. А потом и вовсе некая, поистине "иудейская" печаль стала поселяться в его глазах, вытесняя из них веселую искристость. Не преувеличиваю: это был в ту пору единственный человек, глядя в глаза которого, я ощущал всем существом своим, что это такое - древняя, еще в незапамятные времена рожденная, и вот опять возникшая наяву, возродившаяся боль... Именно от него я впервые услыхал выражение "баррикадное сознание"...

"Понимаешь, старик, - говорил он мне, - я просто физически чую: на части меня мои друзья-приятели рвут. Одни - в одну сторону, другие - в противоположную, третьи - еще куда-то. И все зовут на те или иные баррикады! Все делиться стали - на лагеря, на фронты... А я не хочу делиться, себя самого разрывать, своих старых корешей разделять на "своих" и на "чужих". Не хочу я в этом "баррикадном" состоянии пребывать, с "баррикадным" сознанием жить, не могу!"

И еще раз, несколько позже: "Соплеменники мои в восторге - мол, теперь можно свободно уезжать и на землю предков, и за океан. А мне-то что с того?! У меня земля предков - здесь. Да, я тоже хочу ездить на сколько угодно и куда угодно, и в Израиль, и в Индию, и... к черту лысому... Нет, не к этому! (Он взглянул на портрет генсека, красовавшийся в его кабинете). Но жить-то я хочу здесь, в России: для меня она - "историческая родина", моя страна. А для многих моих корешей и сородичей она теперь "этой страной" стала!"

И еще как-то раз... "Знаешь, я всегда радовался тому, что ты непьющим стал. А вот сейчас - не радуюсь. Кроме тебя, почти не с кем теперь поговорить за рюмкой о поэзии, о литературе вообще, да и... о прекрасных дамах тоже... С одним сядешь, он тебе: а ты слышал, какой скандал сегодня в Верховном Совете был? С другим старым собутыльником встретишься, а он: ты еще из партии не вышел? а я уже выхожу! Да с гордостью, будто на амбразуру кидается - а ведь непременный член всех составов парткома был, только про баб и мог раньше трепаться... Тьфу, противно, дружище - не с кем выпить по душам!"

А однажды (по-моему, то был едва ли не самый последний наш с ним разговор) мэтр поэтического перевода вдруг спросил меня: "Ты, извини за нескромность, давно в моего Назрула не заглядывал, в переводы мои, а?"

Я честно признался, что давно. Он вздохнул:

"Я тоже... А вот недавно как-то случайно раскрыл эту книжку наугад - и вот что прочитал:

Друг мой! Я говорить не в силах.

Яд сжигает сердце мое.

Оттого, что вижу и слышу,

закипает гневная кровь...

Веселятся вовсю банкиры

И жиреют ростовщики.

Волчья стая чует добычу -

блещут зубы, горят зрачки...

Тебе это ничего не напоминает, а? - и, не дожидаясь моего ответа, Михаил угрюмо стукнул своей рюмкой мой стакан с минералкой. - Ладно, будь здоров! Твоей водичкой только за "гласность" и "плюй в реализм" опохмеляться... Видишь, Назрул и нашу прекрасную действительность предугадал! думал ли я, когда это переводил, что он и для нас пророком окажется..."

"Что с тобой, Миша? - осторожно спросил я старшего друга. - Вроде бы у тебя все в порядке?"

"Ага, лучше некуда! - горько усмехнулся он. - Ну, просто везуха, как у того бедного еврея, который на шикарной свадьбе почетным гостем оказался - да только та свадьба имела место быть в сумасшедшем доме, охваченном пожаром во время наводнения... Не хочется мне, старик, терять свой природный оптимизм, да только... Может, и правы те мои приятели, которые меня уверяют в том, что впереди - светлые времена. Может, и светлые. Но - не мои! Не для меня времена..."

Вскоре он уехал на юг, в Дом творчества (который через несколько месяцев, никуда не перемещаясь, оказался зарубежным, стал достоянием "суверенной" республики, а затем и вовсе перестал существовать).

Оттуда Михаила Абрамовича уже привезли - прямо в Малый зал нашего писательского клуба, где у нас обычно происходят гражданские панихиды... Диагноз у него был какой-то сложный. Его жена сказала мне: по одной версии - перитонит, по другой - внезапная остановка сердца. Но это медицина, плоть... А я знаю иной, более точный диагноз.

Миша просто не мог больше жить. Он не смог бы оставаться собой в "баррикадном" мире, видя своих друзей и товарищей разделившимися на "лагеря". Он вообще не любил слово "лагерь".

В Малом зале, среди людского множества (преимущественно среди заплаканных женских лиц) я почувствовал: кто-то пожимает мне руку. Оглядываюсь: на меня просто брызнула слезная синева по-прежнему детских глаз Жени Мартынова.

Тогда, сидя рядом с ним на поминках, я с трудом не нарушил обет трезвенности. И не только потому, что черно было на душе: тяжко было смотреть на Евгения и слушать его. От его прежней улыбчивости не осталось и следа. Что-то сказочное в его облике сохранялось еще, но то была, скорее, сказочность мальчика, то ли в лесных дебрях заблудившегося, те ли злыми гусями-лебедями украденного...

"Кошмар, какие дни настали, - горько сетовал он. - Я-то думал: и вправду свобода придет, чтоб никакой цензуры и прочих глупостей... Куда там! цензуры нет, а глупостей выше неба стало новых. Ты не представляешь: на радио, а тем более в Останкино теперь не пробиться. Везде какое-то новое начальство, ям песни не нужны. Мои, по крайней мере... И, куда ни сунься, везде одно - плати. Ну, ясное дело, я раньше "подмазывать" приходилось, там, за участие в каком концерте престижной, за классную запись... Но - нынче такса во сто раз выше стала, хоть разорись! Вдобавок, раньше хоть знал, кому на лапу класть, а теперь и этого не знаю..."

Я, как мог, утешал Женю, уверял его (впрочем, без большой убежденности в своих словах), что все должно наладиться, что истинное искусство при любых властях необходимо, а уж хорошая песня - тем более. Но он безнадежно махнул рукой:

"Брось ты... Мне говорят: пиши в стиле рок! А я хороший рок люблю, но сам, хоть застрелись, не могу его писать. Не мое это... Или, что уж и твоей епархии касаемо: хочу два цикла написать, один на стихи Заболоцкого, другой - на стихи Рубцова. А мне эти менеджеры новоявленные наотмашь рубят: нынче такое не пройдет, ты лучше что-нибудь на тексты Бродского выдай! А если я ничего в этом Бродском для себя не вижу? Ну, и как мне жить?!" - вопрошал меня недавний кумир эстрады, и в его глазах плескалась страдальческая синева...

Мы договорились, что вскоре встретимся. Но за шумной и все более взрывоопасной суетой 91-го наступило лето, завершившееся "великим Августом", за которым последовали новые сотрясения... И вновь - и в последний раз - мы увиделись примерно через год. Я подарил Жене свою новую книгу, самую заветную для меня на тот час. Дня через два он позвонил мне: "Слушай, тут меня кое-что зацепило. Думаю, к осени две-три песни будут жить!"

Но не суждено было родиться и жить этим песням Евгения Мартынова. Вскоре, далеко от Москвы, в родительском доме включив телевизор, я узнал, что синеглазый волшебник музыки упал прямо на ступенях своего дома и больше не вставал. А было ему, по-моему, всего года сорок два. И вот же: как говорили встарь - разрыв сердца...

То было сердце настоящего русского поэта. Поэта русской музыки.

7.

Никого уже нет в живых из них, из трех создателей песни "Заклятье" - этого трагического гимна верной любви.

Ни самого старшего из них, гениального бенгальца, влюбленного в жизнь бунтаря.

Ни чернобородого "переводных дел" мастера, озорного и респектабельного одновременно, любимца женщин и верного друга.

Ни русоволосого и улыбчиво-синеокого творца песен, каждая из которых была, как сам он, похожа на сказку...

Ни-ко-го!

А для меня они живы все трое. Все - втроем, вместе. В одной песне, ими созданной.

О каждом из них по отдельности могут рассказать и рассказывают, пишут мемуары - многие люди. А вот поведать обо всех троих вместе, наверное, могу только я один. Потому что мне посчастливилось быть причастным к судьбе "Заклятья", к возникновению его русско-индийского волшебства...

И живы для меня все три создателя этой песни потому, что эта песня - жива.

Она будет жить долго. Я в это верю.

Вот заклятье мое!

И да сбудутся эти слова!

 

Псков - Москва.

2002.

"НАША УЛИЦА", № 5-2003

 

Последнее изменение этой страницы: 2016-08-11

lectmania.ru. Все права принадлежат авторам данных материалов. В случае нарушения авторского права напишите нам сюда...