Человек, который не умел улыбаться

Во внутреннем дворе горной гостиницы, которая стояла на горячих источниках, рос высокий каштан. В его тени стояла каменная статуя доброго бодхисаттвы Дзидзо. Она была установлена в честь женщины по имени Осин.

В путеводителе было сказано, что Осин скончалась в 1872 году 63-х лет от роду. Муж её умер, когда ей было 24 года, и всю оставшуюся жизнь она провела вдовой. Деревенские парни все до единого хотели познакомиться с ней поближе. Она же принимала всех с одинаковым радушием. Парни установили очередь на Осин. Как только подросток достигал определённого возраста, парни принимали его в ряды совладельцев Осин. Но как только парень обзаводился женой, на Осин он право терял. Благодаря радушию Осин парни перестали таскаться за пятнадцать километров в портовый город за перевалом, деревенские девушки прежде времени не теряли невинность, жёны не страдали дурными болезнями. Любой парень в этой деревне стал мужчиной, с неизбежностью пройдя через Осин. Попасть в деревню можно было только перебравшись по висячему мосту над рекой — другого пути не было.

«Да, красивая легенда», — подумал постоялец. Он почувствовал, что готов преклониться перед Осин. Однако статуя Дзидзо не имела ничего общего с её обликом. Ясно, что статуя буддийская — голова-то бритая, но непонятно даже, есть ли у статуи глаза и нос. Наверное, кто-то подобрал на кладбище какую-то старую статую Дзидзо да и притащил сюда. Вот и всё.

За каштаном располагалось некое заведение сомнительного толка. Когда клиенты гостиницы крались к нему, то они, попав под крону каштана, непременно поглаживали голову статуи.

В один летний день несколько постояльцев собрались в номере и попросили воды со льдом. Наш герой сделал было глоток, но тут же выплюнул кусочек льда и нахмурил брови. «Что-то не так?» — спросила служанка. Он показал пальцем на заведение за каштаном.

— Лёд вы заказываете там?

— Да.

— И лёд раскладывала какая-нибудь грязная проститутка?

— Да что вы говорите! Я сама туда ходила, сама хозяйка и раскладывала.

— Но ведь посуду всё равно проститутки моют?

Он поставил стакан с таким видом, будто готов был выкинуть его, и сплюнул.

Когда постоялец ходил осматривать водопад, на обратном пути он остановил конный экипаж. В салоне ему стало не по себе — он увидел девушку необычайной красоты. Чем больше он наблюдал за ней, тем сильнее ощущал женщину. Горячая похоть весёлых кварталов угнездилась в её теле с самого детства. На её округлостях не было ни единой впадинки. И кожа была нежной даже на подошвах ног. Свежее и гладкое лицо её с широко раскрытыми чёрными глазами казалось навсегда отдохнувшим и лишённым забот. Одного взгляда на это лицо было достаточно, чтобы представить себе цвет гладкой кожи её ног, мгновенно возбуждавшей желание. Она была словно мягкая подушка, на которой никогда не ночевала добродетель. Эта женщина появилась на свет, чтобы мужчина забывал о самом существовании добропорядочности.

Разогреваясь от её коленей, он отвернулся и посмотрел на далёкую Фудзияму, высившуюся над долиной. Потом посмотрел на девушку. Потом на Фудзияму. Потом на девушку. Телесная красота любви, которой он был лишён так долго, пронзила его.

Девушка сошла вместе с деревенской бабкой. Перебралась через висячий мостик. Спустилась по склону. Вошла в дом за каштаном. Он удивился. Но одновременно ощутил полное удовлетворение от того, как сложилась её судьба. «Кого бы она ни принимала, эта продажная женщина не чувствует усталости и не распускается. В отличие от других, цвет её глаз и кожи не становится вызывающим, шея, спина и грудь по-прежнему девственны».

Он заплакал от радости — ему удалось обнаружить святую. Ему показалось, что перед ним — сама Осин.

Дождавшись открытия осеннего сезона, он снова приехал туда — поохотиться. Гостиничный персонал был во дворе. Повар швырял палку, стараясь сбить каштаны. Спелые плоды падали на землю. Женщины подбирали их и очищали от игольчатой скорлупы.

«Давненько не брал я в руки ружья». Он достал ружьё и выстрелил дробью в крону. Каштаны посыпались, потом вернулось эхо. Женщины затараторили. Услышав выстрел, хозяйская охотничья собака запрыгала от возбуждения.

Он посмотрел туда, за каштан, и увидел приближавшуюся девушку. Ту самую. Кожа её оставалась нежной и гладкой, но вся она как-то потускнела. Он с недоумением посмотрел на стоявшую рядом горничную. «Понимаешь, болеет она, всё время лежит».

Он ощутил призрачность тела. Рассердившись непонятно на что, он снова и снова нажимал на спусковой крючок. Выстрелы разрывали горный воздух осени. Каштаны сыпались градом.

Собака бросилась к каштанам. Залилась дурашливым лаем, потом легла, положив голову на передние лапы. Потом стала катать каштан. Ещё раз смешно гавкнула. Потускневшая девушка сказала: «Осторожней, уколешься!»

Женщины засмеялись. Он почувствовал высоту осеннего неба. Ещё один выстрел.

Капля дождя с тусклого неба. Каштан упал на голову статуи и раскололся. Женщины снова рассмеялись и загомонили.

[1925]

Женская горка

Он приехал на горный курорт вместе с женой и дочкой. Считалось, что купание в местном источнике исцеляет бесплодие. Вода в источнике была жутко горячей, что, как известно, весьма полезно для женского организма. Однако эта объективная данность обросла предрассудками: люди говорили, что вот, мол, тамошние деревья и скалы обладают целительной силой.

У брадобрея, в кресле которого он сидел, было тыквенно-круглое лицо. Он рассказывал такое, о чём вряд ли стоит писать тому, кто не хочет опорочить женскую честь.

— В юности я частенько ходил посмотреть, как одна женщина обнимается на рассвете с кедром. Она так хотела ребёнка, что просто с ума сходила.

— А сейчас этот кедр где?

— Его срубили десять лет назад. Высокий был кедр, сильный, из него целых два дома построили.

— Жалко. А кто его срубил-то? Какая-нибудь «шишка» распорядилась?

— Губернатор префектуры. Сказал, чтобы людей не развращать.

Перед ужином он купался в Главном источнике вместе с женой и дочкой. Собственно говоря, это была обычная купальня, но поскольку шла слава, что тамошняя вода особенно хороша для женского организма, он считался основной достопримечательностью курорта. Люди поступали следующим образом. Сначала они как следует мылись в гостинице, а потом уже спускались по каменной лестнице к источнику. С трёх сторон он, как любая купальня, был огорожен дощатыми щитами. Но зато его дно образовывала настоящая скала. С той стороны, где ограждения не было, она вздымалась вверх — огромная, как туша слона. Скала была чёрной, гладкой и мокрой от испарений. Поскольку бытовало поверье, что у того, кто скатился с этой скалы в воду, обязательно родится ребёнок, эту скалу называли «женской горкой».

Глядя на скалу, он каждый раз удивлялся, как такие вот природные диковинки издеваются над людьми. Огромная мокрая скала смеялась и над теми, кто полагал, что обязательно следует иметь детей, и над теми, кто думал: скачусь со скалы и тогда ребёночек народится. Забравшись в воду, он горько усмехнулся в лицо огромной скале. «Эй, скала! А вот если моя старушка скатится с тебя, неужели и она воспрянет и ещё сумеет удивить меня?»

Ему было чудно — в купальне только он, его жена и дочь. И потому он предался воспоминаниям о тех временах, когда жены ещё не было рядом.

Нагая женщина с причёской, которая скрывала уши, спустилась по лестнице. Она вынула шпильки, положила их на помост и сказала его дочке: «Какая симпатичная девочка!» После этого вошла в воду. Когда она поднялась из воды, её мокрая голова была похожа на пион, у которого оборвали лепестки, оставив один пестик.

Когда он уяснил, что помимо супружеских пар здесь бывают и одинокие купальщицы, сердце его наполнилось неприятным чувством. Он стал невольно сравнивать тело жены с телами находившихся в воде молодых женщин, и это заставило его думать о себе с сожалением.

«И мне, что ли, срубить дерево и построить дом? Как странно звучат слова: моя жена, моя дочь. Какие предрассудки! Ты слышишь меня, скала?»

Жена сидела в воде. Лицо покраснело, глаза полузакрыты. По поверхности воды прошла жёлтая волна, поднялся белый пар.

— Эй, девочка, смотри — лампочки зажглись. Посчитай, сколько лампочек.

— Две.

— Правильно, две. Одна наверху, другая внизу, на дне. Посмотри, какие они яркие. Прямо всё дно видно. Очень яркие.

Женщина со шпильками пристально смотрела на малышку. «Какая умненькая!»

Жена и дочь отправились в номер раньше него.

Из раздевалки он бросил взгляд на скалу. И тут он остолбенел. На скале тяжело дышала какая-то белая жаба. И вдруг эта лежавшая ничком женщина развела руки в стороны, подняла пятки и съехала по скале. Вода расхохоталась жёлтым. Женщина вскарабкалась на скалу. Отдышалась. Та самая женщина. Та самая женщина со шпильками. Только сейчас её голова была обмотана полотенцем. Он взбежал по лестнице. Безмолвная осенняя ночь. «Сегодня она придёт, чтобы убить мою дочь».

Дочь спала в объятиях жены, разметавшей волосы по подушке. «Скала! Я боюсь этой отвратительной женщины, которая поклоняется тебе! Сколько же должно содрогнуться людей, прознавших без моего ведома о моём неверии в жену и дочь!»

Он снова любил жену. Он взял её за руку. Она сказала «Ой!» и проснулась.

[1925]

Стекло

Пятнадцатилетняя Ёко вернулась домой. Лицо её было белым.

— У меня болит голова. Я видела ужасную вещь.

Паренёк с завода, который делал бутыли для разлива сакэ, вдруг захаркал кровью, потерял сознание, упал. Ожоги были ужасны. И Ёко видела, как это было.

Жених Ёко тоже знал про стекольный завод. Работа там была горячая- год напролёт окна открыты. Пара-тройка прохожих почти всегда глазела в них. За дорогой — стоячая моча вонючей реки с масляными разводами.

В самом страшном цеху, которому совсем не доставалось солнечного света, рабочие размахивали огненными шарами на длинных палках. Их майки и лица лоснились от пота и грязи. Огненные шары на палках вытягивались в бутылки. Их опускали в воду. Потом поднимали. Потом с хрустом отламывали. Спины мальчишек скрючены — как у чертей. Они хватали шары щипцами и бегом бежали к последней печи… Через десять минут от этих летающих огненных шаров и хруста стекла голова у зеваки шла кругом, глаза стекленели.

Когда Ёко смотрела в окно, тащивший бутыль подросток вдруг страшно закашлялся, захаркал кровью, зажал ладонями рот, свалился на пол. В этот момент огненный шар упал к нему на плечо. Мальчик открыл окровавленный рот и страшно закричал. Хотел вскочить, но только закружился на месте и снова упал.

— Куда ж ты смотришь, кретин!

Его облили водой, которая показалась ему кипятком. Он потерял сознание.

— У этого мальчика вряд ли есть деньги на лечение. Но мне обязательно следует его навестить.

Жених Ёко сказал: «На заводе немало людей, кого стоило бы пожалеть. Но если тебе так хочется — иди».

— Спасибо, мне действительно так хочется.

Через двадцать дней паренёк пришёл к Ёко поблагодарить её — ведь она навестила его и дала денег. Прислуге он сказал, что хочет видеть «барышню», и она вышла к нему. Паренёк переминался с ноги на ногу. Увидев Ёко, он вжался в стену и опустил глаза.

— Ну как, вы уже изволили выздороветь?

— Чего-чего?

Его бледное лицо выразило предельное удивление вопросом, поставленным с такой вежливостью. Ёко чуть не заплакала.

— Я хочу спросить — ожог уже прошёл?

— Ну, — утвердительно хмыкнул он и с готовностью стал расстёгивать пуговицы.

— Нет же, нет, я совсем другое имела в виду…

Ёко вбежала в дом. Жених протянул горсть мелочи. «Дай ему».

— Не хочу, не хочу больше разговаривать с ним! Пускай служанка отнесёт.

Прошло десять лет.

Муж Ёко читал в литературном журнале рассказ «Стекло». Действие происходило в их городе. Стоячая вода с масляными разводами. Огненные шары в аду. Харканье кровью. Ожог. Сострадательная барышня.

— Ёко, послушай-ка!

— В чём дело?

— Помнишь, когда тебе было лет пятнадцать, ты увидела на фабрике паренька, который свалился в обморок? Ты ему ещё денег дала?

— Да, помню.

— Так вот, он писателем стал и написал про это.

— Неужели? Дай взглянуть.

Ёко вырвала у мужа журнал. Он украдкой наблюдал за ней и по мере того, как она перелистывала страницы, всё больше раскаивался в том, что дал ей рассказ.

Автор писал, что после несчастного случая паренёк поступил в мастерскую, где делали цветочные вазы. Поскольку он проявил замечательные художественные способности, ему больше не приходилось мучить своё больное тело в горячем цеху. А потом он послал лучшую из своих ваз той самой барышне. Дальше было сказано приблизительно следующее. «За последний год я сделал столько ваз. И всё — ради неё. Что же заставило меня ощутить свою классовую принадлежность? Тяжёлый труд? Любовь к этой буржуйке? Лучше бы я тогда изошёл кровью и подох. Милость заклятого врага! Какое унижение! Давным-давно враг пощадил дочь самурая после того, как захватил их замок. Но за это дочери пришлось стать наложницей человека, который убил её отца у неё на глазах. Милость первая: эта девушка спасла мне жизнь. Милость вторая: она дала мне возможность найти другую работу. Только для какого же класса делаю я теперь эти вазы? Я стал наложницей своего врага. Я знаю, почему она пожалела меня. Я знаю, почему она помиловала меня. Мне не стать львом, не избавиться от тех чувств, которые одолевали меня тогда. Может, я хотел бы поджечь её дом. Но тут я слышу, как с отвратительным треском лопается чудесная ваза в её комнате… Вижу, как сгорает её красота… И хоть я вроде бы стою на передовой линии классовой борьбы, а выходит, что я просто кусок стекла, стеклянный шарик… Есть ли среди моих товарищей хоть один, кто не тащит на себе этот стеклянный груз? Пусть враг разобьёт стекло! Если я погибну под его осколками — делать нечего. Но если нет, если почувствую, что сбросил бремя — вот тогда затанцую и снова брошусь в бой!»

Ёко отложила журнал в сторону. Вид у неё был отсутствующий. «Интересно, куда та ваза подевалась?»

Он никогда не видел, чтобы его жена выглядела такой покорной.

«Какой наивной я была тогда!»

Муж покраснел. «Это так. Но только нужно твёрдо отдавать себе отчёт в том, что, если ты борешься с другим классом или встаёшь на его сторону и борешься со своим, тебе как личности приходит конец!»

Происходило странное. Девушка в рассказе была так красива и обжигающе свежа. Муж никогда не думал, что его жена может быть такой.

А этот горбатый, бледный уродец — откуда вдруг в нём такая адская сила?

[1925]

Приближение зимы

Он играл в шашки с монахом из горного храма.

— Что случилось? Ты сам не свой, ничего у тебя не получается.

— Когда наступают холода, я жухну, словно травинка, всё у меня из рук валится.

Он был совершенно подавлен, не мог даже взглянуть на своего соперника.

Вот и прошлым вечером он и она разговаривали в заброшенном флигеле гостиницы, разговаривали под шорох стремительно опадающих листьев.

— Каждый год, когда начинают мёрзнуть ноги, я хочу обзавестись семьёй. Только о том и мечтаю.

— С тех пор, как похолодало, мне стало казаться, что я тебя не стою. Ни одной женщины не стою. Я думаю об этом всё больше и больше.

Теперь они уже перестали понимать друг друга. Поэтому он добавил: «Когда зима близко, мне хочется молиться. Но это не от покорности, а от слабости. Я думаю: вот бы жить одним богом, и тогда я был бы счастлив тем, что просто ем свой рис. Мне хватило бы одной плошки».

На самом-то деле они каждый день заказывали себе шикарные блюда, чересчур шикарные. Но они не могли оставить эту гостиницу на горячих источниках. Если бы всё шло, как им хотелось, они бы сняли на лето тот дом, которого она лишилась несколько лет назад. Но полгода назад они сбежали именно сюда, скрылись здесь. Уж так получилось. Хозяин полюбившейся им когда-то гостиницы, не говоря ни слова, отвёл им комнату во флигеле. Денег у них не было, уехать было нельзя. За это время постоялец забыл, что такое надежда, и стал фаталистом.

— Ну что, сгоняем ещё одну партию? Я разведу огонь.

Когда он уже подумал, что в этот раз наверняка выиграет, монах бесцеремонно продвинул шашку в самый угол доски. Этот манёвр хорошо удавался деревенскому монаху, нужно было всегда быть начеку. Постояльцу вдруг стало неинтересно, азарт покинул его.

— Пока спал, ничего не придумал против моего приёмчика? В этом ходе заключена судьба!

Но его противник только беспомощно уронил шашку на с гол. Монах расхохотался.

— Ну кто же так играет? Прежде чем в атаку идти, надо руку набить.

Шашки монаха ворвались в неприятельский лагерь. Конец близился, монах был беспощаден. И тут вдруг погас свет. Монах заохал: «Ой-ой-ой! Напугал! Ты превзошёл самого основателя! Ну и силища у тебя, куда основателю до тебя! Оставил меня в дураках! Ох, страшно мне, ох, страшно!»

В полной темноте монах поднялся, чтобы пойти за свечой.

Это маленькое происшествие впервые заставило постояльца рассмеяться.

Присловья вроде «Пока спал, ничего не придумал?» или «Ну кто же так играет?» были обычными для их сражений. Они перекочевали из легенды об основателе храма, легенды, которую рассказал ему монах.

Этот храм был построен в то время, когда сёгунами были Токугава. Основателем храма был некий самурай. Его сын страдал слабоумием. Местный князь издевался над ним. Самурай зарубил его, убил своего сына и покинул пределы княжества. Когда он скрывался в горах возле этих самых горячих источников, ему привиделся сон: он сидел под расположенным поблизости водопадом и медитировал. Тут появился сын князя и одним ударом меча — наискось от левого плеча — рассёк самурая надвое. Самурай проснулся в холодном поту. «Какой странный сон!» — подумал он. Во-первых, он никогда и не думал сидеть под водопадом. Во-вторых, совсем не в его натуре было спокойно сидеть и ждать смерти от отточенного клинка. Ну не мог он, он, который гордился своим умением сражаться на мечах (хотя его способы ведения боя и отличались от того, чему учили в его княжестве), позволить какому-то молокососу рассечь себя одним ударом, даже если этот удар и застал его врасплох. Однако именно потому, что сон его был столь далёк от действительности, самурая одолело беспокойство. А может, это судьба? Если считать, что рождение сына-идиота было предначертанием судьбы, почему бы не посчитать за таковое и собственную смерть у водопада? Может, во сне ему и открылась судьба? Может, это был вещий сон?

Вот так весьма странным образом и получилось, что этот сон приковал мысли самурая к водопаду. «Хорошо, — подумал он, — теперь я сражусь со своей судьбой. Посмотрим, чья возьмёт».

И теперь самурай стал каждый день ходить к водопаду. Подставив тело под его струи, он затем важно восседал на скале и каждый день видел сны наяву. Ему продолжал грезиться матовый клинок, рассекающий его надвое. Нужно было хоть как-то уклониться от него. Нужно было отвести его от плеча и направить клинок в скалу. Целый месяц самурай готовился к этому, и вот, наконец, меч лишь скользнул по плечу и ударился о камень. Самурай заплясал от радости.

Само собой разумеется, что наяву случилось то же самое, что и во сне. Даже когда княжеский сын вызывал на поединок своего заклятого врага, даже когда он обзывал его скотиной, самурай спокойно сидел с прямой спиной и медитировал — его не существовало. Он растворился в грохоте водопада. Глаза его были плотно закрыты. Но он всё равно увидел матовый клинок. Враг обрушил на него меч, но он ударился о скалу. Сын князя поранил себе руку. Самурай открыл глаза.

— Ну кто же так делает! Полагаешь, что раз научился махать мечом, ты можешь победить богов неба и земли? Я набрался у них сил, чтобы отвести твой меч. Я набрался у них сил — вот и отвёл меч судьбы на самую малость.

После того, как монах рассказал эту историю, он частенько с задором повторял «Ну кто же так делает!», и живот его колыхался от смеха.

Монах принёс свечу. Но его гость сказал, что пора уходить. Поставив свечу внутрь бумажного фонарика, монах проводил его до главных ворот храма. Луна обдавала их холодным сиянием. Ни на горе, ни в долине не было видно ни одного огонька. Оглядывая горы, гость произнёс: «Мы перестали понимать радость, которую приносит лунная ночь. Только когда никаких фонарей не было, люди по-настоящему умели радоваться луне».

Монах тоже посмотрел на горы. «Да, это так».

— Сейчас в горах часто слышен призывный рёв оленей. Брачный сезон настал.

«А как там моя самка?» — спросил он себя, спускаясь по каменным ступенькам лестницы, ведшей к храму. «Наверное, как всегда лежит на матрасе, подложив руку под голову».

В последние дни горничная стелила рано. Но он не ложился спать. Ему не хотелось завёртываться в одеяло, он растягивался прямо на матрасе, прятал ноги в длинных полах своего кимоно, лежал на локте. Эта привычка передалась и его спутнице. И вот теперь каждый вечер они растягивались — каждый на своём матрасе — в одинаковых позах и старались не смотреть друг на друга.

Выйдя из ворот храма, он подумал, что вот эта её поза и есть его судьба. Он решил, что бороться с судьбой бесполезно.

«Поднимайся-ка! Сядь прямо! Что сказал?» — закричал 0№ ей. Потом увидел, как пляшет фонарь в его дрожащих руках. На веках был ночной холод приближающейся зимы.

[1926]

Счастливо!

Старшей сестре было двадцать лет, младшей — семнадцать. Обе работали горничными на одном и том же горном курорте, но в разных гостиницах. Обе они были очень красивы и слабы характером. Обе они редко покидали свои гостиницы и потому встречались тоже редко. Разве только на киносеансах в местном клубе.

Кино показывали приблизительно раз в два месяца. Во время буддийского праздника поминовения усопших, на Новый год, когда прекращались работы в поле, по другим большим праздникам или же во время чествования местного божества в деревню дня на три наезжали отдыхающие, и тогда кино крутили по паре дней кряду. Горничные всегда ходили смотреть кино на второй день. Поэтому-то сёстры иногда и встречались в клубе, даже если они не уславливались об этом. Однако и в клубе, быстренько перебросившись парой слов на ходу, они тут же расходились в разные стороны. Уж слишком они были похожи, уж слишком они были красивы… Зрители начинали пялиться на них, и это было неприятно. Но даже поодиночке сёстры вызывали повышенный интерес. «Лезь-ка на сцену. Пойди глазами похлопай. Эти артисты тебе в подмётки не годятся».

Ну и так далее.

Однако с началом фильма сёстры чинно усаживались рядом. Когда кино кончалось, и зажигался свет, можно было увидеть их пунцовые лица и опущенные глаза.

Клиент из гостиницы старшей сестры свёл знакомство с постоялицей из гостиницы младшей сестры. Клиент спросил: «Ты откуда родом?»

— Ниоткуда.

— Давно здесь?

— Уже месяц.

— И долго пробудешь?

— Не знаю. Курорты к западу отсюда я знаю неплохо, но, по правде говоря, в такой дыре очутилась впервые. Только уехать отсюда никак не выходит.

Затем женщина рассказала про пару десятков известных ей курортов и со смехом добавила: «Вообще-то родители у меня — бродячие артисты. Вот почему я и привыкла путешествовать».

Когда они повстречались в пятый или шестой раз, она сказала: «Может, ты свезёшь меня куда-нибудь ещё? Только отвези, мне больше ничего не надо. А наскучу тебе, так и возвращайся себе домой».

Потом женщина поделилась своей мечтой. Её родители скитались по горным курортам юга. Но сама она хотела побывать на всех курортах Японии. Её путешествия были печальны. Каждый раз ей приходилось искать мужчину, который отвёз бы её чуть дальше. Потом ждать следующего. И вот так передвигалась она всё севернее и севернее. И получалось, что каждый новый курорт означал для неё нового мужчину. «Я здесь уже больше месяца. Должно быть, ты мною недоволен. Ведь мне грустно и печально. Но мне совсем не хочется умереть в пути к самому северному курорту Хоккайдо. А ведь до него ещё далеко, А я так хотела бы добраться туда, пока ещё молода!»

Мужчина задорно ответил: «Я устрою тебе это путешествие!»

Автомобиль был подан.

Сёстры вышли провожать мужчину и женщину — там и встретились.

Автомобиль с двумя пассажирами тронулся. Женщина обернулась и замахала букетом. Она радостно закричала: «Счастливо! Счастливо! Счастливо!»

— До свидания!

— До свидания!

Тут одна из сестёр подхватила: «Счастливо!» И тогда все вокруг тоже закричали: «Счастливо! Счастливо! Счастливо!»

Из удалявшегося автомобиля донеслось: «Счастливо! Счастливо! Счастливо!»

Сёстры залились счастливым смехом. Они взялись за руки и обнялись, глаза встретились, зажглись радостью. Подняв над головой соединённые руки, они снова радостно закричали: «Счастливо! Счастливо!»

[1925]

Спасибо!

Хурма в этом году уродилась на славу. Осень в горах была прекрасна.

Портовый город на южной оконечности полуострова. Водитель автобуса — фиолетовый ворот жёлтого кителя — спустился из дешёвого буфета на втором этаже зала ожидания к большому красному автобусу с фиолетовым флажком на радиаторе.

Держа в руках кулёк со сладостями, мать девочки поднялась навстречу водителю. Уставившись в его аккуратно зашнурованные ботинки, она сказала: «Хорошо, что в вашу смену попали. Раз вы её повезёте, значит моей дочке счастье улыбнётся. В общем, что-нибудь хорошее произойдёт».

Водитель молча разглядывал девочку.

«Нельзя без конца откладывать. И зима скоро. Нехорошо в холода отсылать её в такую даль. Всё равно ей уезжать, пусть уж, думаю, едет, пока тепло. И я вместе с ней поеду».

Водитель только кивнул и направился армейским шагом к автобусу. Поправил сиденье. «Садитесь впереди, мамаша. Там не так трясёт. Дорога-то длинная».

Мать отправлялась за шесть десятков километров в городок, где была железнодорожная станция. Она собиралась продать дочь в публичный дом.

Хотя на горной дороге нещадно трясло, девочка не отрываясь смотрела в прямую спину водителя. Его жёлтый китель заменял ей весь мир. Его плечи разрезали горы надвое. Предстояло преодолеть два перевала.

Догнали конный экипаж. Он съехал на обочину.

— Спасибо!

Голос у водителя был чистый и ясный. Он склонил голову в благодарственном поклоне — вылитый дятел.

Догнали телегу с дровами. Она съехала на обочину.

— Спасибо!

Повозка.

— Спасибо!

Коляска рикши.

— Спасибо!

Лошадь.

— Спасибо!

За какие-то десять минут водитель обогнал три десятка экипажей, повозок, телег… И каждый раз он повторял: «Спасибо!» Сколько он ни гнал свой автобус, он не позволил своей спине расслабиться хотя бы на секунду. В его осанке было благородство высоченной ели — простота и природность.

Автобус выехал в начале четвёртого. Сейчас водитель уже включил фары. Встречая лошадь, он тушил их.

— Спасибо!

— Спасибо!

— Спасибо!

На всей этой длинной дороге не было водителя, который бы пользовался среди кучеров и лошадей лучшей репутацией.

Автобус спустился с гор на тёмную привокзальную площадь. Девочку познабливало, ноги плохо слушались её. Она прижалась к матери. «Постой здесь, — сказала мать и бросилась к водителю. — Дочка говорит, что вы ей нравитесь. Я прошу вас, я вас просто умоляю. Завтра она окажется в руках мужчин, которых она в своей жизни никогда не видела. И ведь любая девушка из любого города, если бы она проехала на вашем автобусе такой путь, сочла бы…».

На рассвете водитель покинул дешёвенькую гостиницу и бравым солдатским шагом пересёк площадь. За ним семенили мать с дочерью. Большой красный автобус с фиолетовым флажком дожидался пассажиров с первого поезда.

Дочь села в автобус первой. Сжав губы, она поглаживала чёрную кожу водительского сиденья. Спасаясь от утреннего холода, мать засунула руки в рукава.

«Ну что, возвращаемся обратно… Дочка ревёт, мать бранится. Совсем не то, что я думал. Взять-то я её возьму. Но только до весны. Скоро холода настанут, жалко её. Но как тепло станет, на этом конец».

Первый поезд оставил на площади трёх пассажиров.

Водитель поправил сиденье. Дочь смотрела на тёплую прямую спину. Осенний утренний холодок обтекал плечи.

Автобус догнал повозку. Она съехала на обочину.

— Спасибо!

Телега.

— Спасибо!

Лошадь.

— Спасибо!

— Спасибо!

— Спасибо!

Наполнив своими благодарностями всю шестидесятикилометровую горную трассу, водитель вернулся в порт на южной оконечности полуострова.

Хурма в этом году уродилась на славу. Осень в горах была прекрасна.

[1925]

Воровка

Дует-дует ветерок,

Осень прогоняет.

Так напевала маленькая школьница, возвращаясь по горной дороге домой.

Листья на лаковом дереве уже покраснели. Окна во втором этаже обшарпанной столовой открыты, как летом. Поэтому с дороги были видны спины рабочих, которые сосредоточенно играли во что-то на деньги. На веранде сидел на корточках почтальон — он силился заправить большой палец в рваную калошу. Почтальон ждал, когда женщина, которой он доставил посылку, выйдет обратно.

— На тебе ведь то самое кимоно, что в посылке было?

— То самое.

— А я как раз подумал — отчего это тебе никак осеннюю одежду не пришлют.

— Перестань. Не притворяйся, будто ты всё обо мне знаешь.

Женщина была в новом кимоно, которое минуту назад она достала из плотного пакета.

— Это потому, что я читаю все письма, которые тебе приходят. И все письма, которые ты отправляешь.

— А ты думаешь, что в моих письмах написано то, что на самом деле есть? При моих занятиях это ни к чему.

— А вот в моём деле врать ни к чему.

— Ладно, есть мне письмо?

— Нету.

— И без марки письма нету?

— Говорю — нет.

— Что ты на меня так смотришь? Ты на мне столько денег уберёг! Будь ты министром, ты бы состряпал закон, что любовные письма марки не требуют. Только ты не министр. И пишешь мне письма такие противные, точно тянучка тухлая. А потом несёшь их мне, потому что ты почтальон. Плати-ка штраф. За что не клеишь марок. А то у меня мелочи совсем нет.

— Да ты потише, потише.

— Замолчу, когда денег дашь.

«Делать нечего», — почтальон достал из кармана серебряную монетку и бросил её на пол. Потом подтянул к себе за ремень кожаную сумку и поднялся.

Игрок, на котором была одна рубашка, скатился вниз по лестнице. Его нос и глаза были такими, какие Бог мог сотворить только в момент полного забытья, когда смертельно устал от своей работы над человеком. Он строго сказал: «Я слышал, как по полу покатилась монетка. Дай-ка её мне, сестричка. За тобой должок».

— Не дам. Это мне на конфеты.

Женщина быстро нагнулась и спрятала монету под широким поясом кимоно.

Девочка вприпрыжку гнала перед собой металлический обруч. Он звенел по-осеннему.

Дочь углежога направлялась в долину с корзиной угля за спиной. На плече она несла ветку боярышника. Ягоды были чудесными — красные кораллы среди зелёных листьев. С корзиной и веткой девочка шла в деревню, чтобы отблагодарить доктора.

— Думаешь, одного угля хватит? — спросила она своего занемогшего отца.

— Скажи ему: кроме угля у нас всё равно ничего нет.

— Если бы это был уголь, который выжег ты… А то ведь эта сделала я, я стесняюсь. Может, подождём, когда ты выздоровеешь?

— Ну, нарви у кого-нибудь в горах хурмы.

— Хорошо.

Однако прежде чем девочка успела залезть в чужой сад, они вышла к рисовому полю. Огненные ягоды на меже заставили её забыть про хурму. Она потянулась к ветке. Та послушно склонилась. Потом девочка обеими руками пригнула ветку к земле. Вдруг ветка с треском обломилась, девочка упала на спину. Потом весело заспешила в деревню, бросая ягоды себе в рот. Она набила оскомину, язык стал шершавым. Ей повстречались школьницы, возвращавшиеся домой.

— Дай мне!

— Дай мне!

С молчаливой улыбкой девочка протянула им ветку с ягодами. Школьниц было пять или шесть. Каждая сорвала по красной грозди.

Девочка дошла до деревни. На веранде столовой стояла женщина.

— Какие красивые ягоды! Кому ты их несёшь, девочка?

— Доктору.

— А, это вы присылали за ним паланкин. Да ведь твои ягоды краснее моих тянучек! Дай-ка мне одну!

Девочка протянула всю ветку и отдёрнула руку.

— Можно взять?

— Можно.

— Всю ветку?

— Берите.

Новое шёлковое кимоно женщины поразило девочку до глубины души. Она покраснела и заспешила к доктору. Но ещё больше была поражена женщина — гроздья были намного больше её ладони. Она отправила одну ягодку в рот. Ягода была холодной и сочной — совсем как в её деревне. Только матери, которая прислала кимоно, не было с ней рядом.

Девочка вприпрыжку гнала перед собой металлический обруч. Он звенел по-осеннему.

Женщина достала из-за пояса серебряную монетку, завернула её в бумагу и стала терпеливо поджидать ту минуту, когда девочка станет возвращаться домой.

Дует-дует ветерок,

Осень прогоняет.

Так напевала маленькая школьница, возвращаясь по горной дороге домой.

[1925]

Мама

1. Дневник мужа

Этой ночью я стал мужчиной.

Обнял жену — стало мягко.

Мама моя тоже была мягкой.

Слёзы текут, говорю:

«Стань хорошей мамой,

Стань хорошей мамой».

Если б знал я её…

2. Болезнь мужа

Стало тепло, скоро ласточки прилетят. Лепестки магнолии из соседского сада перелетали через забор и ложились на землю маленькими белыми лодочками. За стеклянной дверью жена протирала тело своего мужа ваткой, смоченной спиртом. Он настолько исхудал, что катышки грязи от ночного пота лежали у него между рёбрами.

— Ты… Ты похож на человека, который хочет покончить жизнь самоубийством вместе со своей любимой болезнью.

— Наверное, ты права. У меня же чахотка. А значит, внутри у меня уже ничего не осталось, одна болезнь.

— Сердце-то у тебя ещё бьётся. Только твоя бактерия к нему ближе, чем я. С тех пор, как ты заболел, ты только о себе и думаешь. И дверцу, через которую я к тебе приходила, захлопнул. Да ещё с такой злостью. Если б ходить мог, так точно бы меня бросил и из дому ушёл.

— Это потому, что тройное самоубийство совершить не так просто. Я, ты, мой микроб.

— Нет, это было бы прекрасно. Зачем я должна смотреть, как ты со своей бактерией умираешь? Что из того, что твоя мать заразилась от своего мужа? У родителей было так, у детей — всё по-другому.

— Так-то оно так. Я тоже так думал, пока не заболел той же чахоткой. Умерли-то они от неё. Вот и я всё-таки заболел.

— Нет уж, лучше мне от тебя заразиться. Тогда бы ты перестал меня сторониться.

— Лучше о ребёнке подумай.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что у тебя мать жива, а у меня нет. Вот ты и не хочешь меня понять.

— Опять ты за своё. Когда ты так говоришь, мне так противно становится — сама бы свою мать задушила!

С этим криком она бросилась на мужа, пытаясь поцеловать его в губы.

— Дай мне твоих микробов, дай мне!

Муж схватил её за ворот. Жена дрожала, своими костлявыми руками он бросил её на пол. Полы её кимоно разошлись. Перед ним была её пышная белая грудь. Такая мягкая. Муж упал, закашлялся, капельки слюны, смешанные с кровью, попали жене на правую грудь.

— Не давай её дочке!

3. Болезнь жены

— Мама, мамочка!

— Здесь я, здесь, ещё живая.

— Мамочка!

Дочка ещё раз толкнулась плечом в дверь комнаты, где лежала её мать. Потом заплакала.

— Нельзя. Мама болеет.

— Какой ты строгий!

Жена обречённо закрыла глаза и тяжело опустила голову на подушку.

— Мне тоже не разрешали входить в комнату, где лежала мать. Я плакал под дверью.

— И у неё такая же судьба.

— Судьба? Даже когда я умру, не говори так. Не люблю это слово.

Откуда-то доносился плач дочери. Прошёл со своей деревянной колотушкой ночной сторож. Было слышно, как он железным прутом сбивает лёд с пущенны