Постмодернистские основы когнитивно-дискурсивного подхода в паремиологии

Термины и концепции, которые будут рассмотрены в этой части, все так или иначе связаны с понятиями постмодернизма и постструктурализма. Термин «постмодернизм» изначально (1950-ые гг.) употреблялся для обозначения художественного направления в искусстве, а затем был перенесен и в область философии, социально-политической жизни общества прежде всего развитых западных стран (1980-ые гг.). Часто постмодернизм трактуется как духовное явление в сфере культуры и философии, как своеобразный интеллектуальный стиль, реакция на ситуацию в обществе и искусстве, даже как особое мироощущение и мировосприятие. Мыслители до сих пор спорят о правильности выделения постмодернизма как самостоятельного периода, считая его лишь продолжением модернизма; многие, все же, используют термин для обозначения новых черт в культуре западного постиндустриального (информационного) общества, особой реакции на установленные формы и каноны модернизма. Так, невозможно отрицать наличие характерных свойств и признаков, сформулированных понятий и явных тенденций современной культуры.

Постмодернизм характеризуется стиранием границ между искусством и повседневной жизнью, разрушением иерархического различия между элитарной и популярной (массовой) культурой, стилистическим эклектизмом и смешением кодов. Важно отметить и признание постмодернистами того, что в искусстве не может быть оригинального; отсюда – тенденция применять уже имеющийся художественный материал и художественные средства, по-новому трактуемые и переосмысленные [278, с. 132]. Одной из отличительных черт, значимых для предпринимаемого нами изыскания, является скептицизм по отношению к любым авторитетам и, как следствие, их ироническое толкование, установка на «пародийный модус повествования», пастиш. Причем, по свидетельству специалистов, пародия в эпоху постмодерна приобретает иные, нежели прежде, специфические свойства: она выполняет метахудожественную и интертекстуальную функции [275, с. 282].

Выше было подчеркнуто, что понятие «постмодернизм» охватывает новые черты в жизни информационного общества, поэтому важным представляется сказать об отношении постмодернистов к СМИ, которые, по их мнению, насаждают и формируют гедонистический взгляд на жизнь и, как следствие, потребительское восприятие искусства. Можно заключить, что СМИ оказали значительное влияние на язык постмодернизма и обусловили специфику искусства, состоящую в том, что оно «выдвигает на передний план непредставимое, неизобразимое в самом изображении <...> Постмодернистский писатель или художник находится в положении философа: текст, который он пишет, произведение, которое он создает, в принципе не подчиняется заранее установленным правилам, ему нельзя выносить приговор, не подлежащий обжалованию, применяя к нему общеизвестные критерии оценки» [Цит. по: 34, с.133].

По признанию исследователей, идеологическую основу постмодернизма как философского комплекса составляет постструктурализм – течение, одновременно критикующее и логически продолжающее структурализм. Постструктуралисты оказали значительное влияние на современную лингвистику: разрабатывая проблемы языка, языкового мышления, текста в своих трудах, ученые ввели востребованные ныне понятия «текстуальности», «интертекстуальности», «нарратива». Отдельно скажем о тенденции постструктуралистов (и постмодернистов) «текстуализировать» все сферы человеческой жизни: социальная активность людей трактуется ими как «дискурсивные практики» (М. Фуко). Таким образом, политика, философия, юриспруденция и другие социальные дисциплины являются видами дискурса. Известное утверждение Ж. Деррида – «Ничто не существует вне текста» («Rien n’existe hors du texte») – легло в основу постулата постструктуралистов о том, что весь мир (в том числе, и культура) – текст (интертекст).

Выдающиеся французские мыслители, теоретики постмодернизма Ж. Делез и Ф. Гваттари в совместном труде «Ризома» (1976 г.) ввели понятие «ризомы» (корневища) для обозначения модели современной культуры. Философы пишут о двух типах культуры, а также книги, используя метафору «мир – книга»: древесная культура (книга-дерево) и культура корневища (книга-ризома). Ризома, согласно авторам, беспрерывно устанавливает связи между семиотическими цепочками, организациями власти и обстоятельствами («circumstance»), относящимися к искусству, наукам и социальной борьбе. Семиотическая цепочка подобна клубню, в котором скоплены разные виды деятельности – не только лингвистическая, но и перцептивная, подражательная (миметическая), жестикуляционная, когнитивная: самого по себе языка не существует, как не существует языковых универсалий; есть только скопление диалектов, говоров, жаргонов и специальных языков [138, с. 8]. Так, по Ж. Делезу и Ф. Гваттари, книга-ризома в отличие от книги-дерева не предполагает трехчленного деления на область реальности (мир), область репрезентации (книга), область субъектности (автор). Она организована по принципу конструкции («assemblage»): в ней устанавливаются связи между некоторыми множествами, извлеченными из каждой из этих областей, поэтому у книги нет ни продолжения, ни мира в качестве объекта, ни автора в качестве субъекта (Там же, с. 24). Конструкция являет собой коллаж очевидных или скрытых цитат, мозаику из неатомарных[6] элементов. Ткань ризомы, таким образом, составляет союз «и» ( и… и… и…), а одним из ее главных свойств является неоднородность (Там же, с. 25). Ризома – ацентричная, неиерархическая, неозначающая система без Главного (авторитета, субъекта) и без организующей памяти или центрального автомата (робота), определяемая лишь сменой состояний (Там же, с. 23).

Теория интертекстуальности

В рамках когнитивно-дискурсивного подхода в лингвистике текст трактуется как продукт, материальное воплощение дискурса. Таким образом, текст-дискурс изучается в связи с множеством различных экстралингвистических факторов: «процесс проникновения в суть текста-дискурса требует включения разных программ – как когнитивного плана, так и интертекстуального (выделение наше – А. К.) <…>» [51, с. 197].

Здесь представляется интересным вспомнить этимологию самого слова текст–(лат. textus (= textum) «сплетение, строение, структура, ткань, связь»). В формальном плане текст – речевое полотно, сплетенное из предложений. Если рассматривать текст в динамике, видеть «живые», «подвижные» его элементы, то исконное значение термина «текст» приобретает особую актуальность в свете теории интертекстуальности.

Феномен интертекстуальности («intertextualité») сегодня – предмет рассмотрения огромного количества исследований. Термин, введенный в 1967 г. философом, литературоведом, теоретиком постструктурализма, писательницей Ю. Кристевой, за почти полувековую историю существования успел приобрести некоторую неоднозначность в связи с множеством подходов к его толкованию. В понимании автора, «текст – продуктивная деятельность <…>; перестановка текстов, интертекстуальность (курсив наш – А. К.): в пределах данного текста несколько высказываний, взятых из других текстов, пересекаются и нивелируют друг друга» [208, с. 36.]. Согласно Ю. Кристевой, чтобы уяснить смысл литературного текста, недостаточно изучить только структуру, необходимо учитывать историю и говорящий субъект [232, с. 7]. Таким образом, текст сплетен из элементов уже созданных когда-то текстов, поэтому не отделим от более широкой культурной (социальной) текстуальности [96, с. 36]. Важным для настоящего исследования представляется определение интертекста, данное Р. Бартом, развившим идеи своей ученицы Ю. Кристевой и заложившим основы теории интертекстуальности: «Каждый текст является интертекстом; другие тексты присутствуют в нем на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах: тексты предшествующей культуры и тексты окружающей культуры. Каждый текст представляет собой новую ткань, сотканную из старых цитат. Как необходимое предварительное условие для любого текста, интертекстуальность не может быть сведена к проблеме источников и влияний; она представляет собой общее поле анонимных формул, происхождение которых редко можно обнаружить, бессознательных или автоматических цитаций, даваемых без кавычек» [10, с. 417].

В своей работе мы будем использовать термин «интертекстуальность» для обозначения явления присутствия в тексте (дискурсе) элементов других текстов (дискурсов) – интертекстем, принадлежащих культурному пространству (как лингво-национальному, так и общечеловеческому), а также существующего вследствие этого взаимодействия между текстами. Очевидно, что это свойство текстов представляет чрезвычайную значимость для их интерпретации.

Сегодня ученые насчитывают несколько сотен определений понятия «культура». Интересно отметить, что первое употребление слова «cultura» связывают с именем римского государственного деятеля и писателя Марка Порция Катона Старшего (234 – 149 гг. до н. э.). В своем трактате «О земледелии» («De agricultura»), давая рекомендации по возделыванию земли, автор, прежде всего, обращает внимание на необходимость тщательного, внимательного, трепетного, даже любовного, подхода к выбору земельного участка. Именно на земле, которая нравится, возможна «культура»[7]. Долгое время термин «культура» применялся строго к сельскому хозяйству; в 17 – 18 вв. он начинает активно использоваться европейскими мыслителями по отношению к человеку/человечеству.

Из всего множества существующих подходов к определению обсуждаемого понятия нам наиболее близким представляется взгляд Э. Сепира. Мы также трактуем «культуру» как социально устанавливаемую и наследуемую совокупность практических навыков и идей [74]. Однако считаем необходимым сделать акцент именно на социальной составляющей – человеке, поскольку считаем, что вне человека культуры не существует. Человеком наследуются только те навыки и идеи, которые им принимаются, т. е. устраивают его или нравятся ему, представляют для него ценность. Следовательно, какие-то элементы культуры могут быть отвергнуты, другие – усвоены и применены и часто! трансформированы. К примеру, православие – пласт культуры русского народа, но не каждый представитель русской нации (в силу своих собственных убеждений) православный. Таким образом, культура не есть нечто застывшее, статичное. Напротив, она подвержена изменению так же, как и человеческая личность. Важным представляется сказать в данной связи и о разграничении нами официальной и индивидуальной (личностной) культур. Первый «формат» подразумевает взгляды, идеи, принципы, нормы и правила, декларируемые любой управляющей группой (от государства до менеджмента компании). Под личностной культурой имеем в виду взгляды, идеи, принципы, нормы и правила, принимаемые и исповедуемые отдельно взятой личностью.

В предложенном нами определении интертекстуальности фигурирует понятие «культурное пространство». Под пространством мы понимаем то, где все происходит, некую «всеобъемлемость». Культура, таким образом, есть часть общего пространства. Поэтому, говоря о культурном пространстве, мы имеем в виду форму хранения (существования) культуры в памяти человека. Бесспорно, представления людей об одном и том же культурном феномене[8] разнятся. Точнее говоря, у каждого человека о нем свое собственное представление. Этот факт позволяет характеризовать культурное пространство как неоднородное [см., к примеру, 23, с. 90].

Теория энтекстуализации

Итак, в концепции постструктурализма, вся человеческая культура – интертекст (совокупность взаимодействующих текстов). Текст как феноменологическая категория имеет четкие границы в отличие от социальных явлений дискурсивного (динамического) или недискурсивного, но, все же, семиотического порядка. Представленный в виде текста фрагмент культуры имеет уже деконтекстуализированные, т. е. независимые от пространственно-временного ко(н)текста[9], структуру и значение. Таким образом, текст – автономный объект с собственным значением – являет собой «клише» культуры (понимаемой как совокупность общеизвестных знаков и значений). Тексты с вневременным и внепространственным значением могут передаваться из поколения в поколение вне зависимости от возможных новых контекстов использования. Тем самым, текст – метадискурсивное понятие [282, с. 1 – 2]. Такое, хотя и довольно схематичное, представление «культуры» позволяет американским ученым-антропологам М. Сильверштейну и Г. Урбану (и соавторам) говорить о двух одновременно осуществляемых внутри культурных слоев общества практиках – энтекстуализации и ко(н)текстуализации.

Термин «еntextualization» (англ. en «в, на»; textualization «текстуализация, закрепление в виде текста») был введен в научный оборот в конце 1980-ых – начале 1990-ых гг. для обозначения «процесса представления определенного дискурса (или его элемента) как текста, выделяемого из оригинального контекста» [309, с. 21]. По мнению М. Сильверштейна и Г. Урбана, носители языка (члены лингвокультурной общности – А. К.) принимают участие в процессе «извлечения текстов из раннего окружения (дискурса)», тем самым создавая образ общей, передаваемой (наследуемой) культуры[10], а затем используют их, в том числе, в целях установления контроля и поддержания власти [283, с. 2]. Текст выделяется из первоначального дискурса, деконтекстуализируется (становится независимым от своего пространственно-временного контекста), а затем реконтекстуализируется (формализуется в уже новом ситуационном контексте).

Это выделение осуществляется, к примеру, посредством некоторых повествовательных приемов (рамочных конструкций, косвенной речи, поэтического языка, металингвистических высказываний) [185, с. 29]. В результате мы имеем на время «обособленный» элемент дискурса, опирающийся на интертекстуальную ссылку, который, в свою очередь, в дальнейшем также подлежит деконтекстуализации и реконтекстуализации [128, с. 53].

Таким образом, энтекстуализированный дискурс, независимо от того, рассматривается ли он в аспекте интеракции или/и денотации, может поддерживать статус «эмблемы» культуры только в случае периодического использования его в новых дискурсах (актуальных контекстах) [282, с. 12 – 13].

Нам представляется важным рассмотреть процесс энтекстуализации в связи с обсуждаемой в данном исследовании проблемой появления/создания новых пословиц. В своем определении пословицы мы выделяем отсутствие известного (узнаваемого) автора как одну из важных характеристик этих устойчивых единиц. Бесспорно, изначально любая пословица появляется на свет как некоторое устное или письменное произведение конкретного человека в конкретной ситуации (дискурсе). Как представляется, именно энтекстуализация – первый шаг на пути перехода этого, еще авторского, высказывания в разряд паремий.

Упомянутые ранее исследователи-антропологи, авторы работ по энтекстуализации, М. Сильверштейн и Г. Урбан выделяют несколько «каналов» ее осуществления. Так, извлеченный из дискурса фрагмент может быть процитирован в новом дискурсе, при этом он будет иметь специфическое значение в каждом уже из двух ко(н)текстов. Фрагмент из устной речи может быть записан, тем самым переведен в фиксированную и деконтекстуализируемую форму также с самостоятельным (новым) значением. Подобный фиксированный текст может быть «реанимирован» в речевом акте («performance»). Так, в каждом речевом акте могут появляться интерпретационные значения (новые смыслы) в дополнение к тому значению, которое изначально присуще этому тексту [282, c. 2]. Проследим вышеописанные «процедуры» на примерах.

Следующее выражение (и ныне распространенная паремия) Fools rush in where angels fear to tread (Всегда туда кидается дурак, где ангел не решится сделать шаг; Ср. Дуракам закон не писан) впервые появилось в сатирической поэме «Опыт о критике» («An Essay on Criticism», 1709 г.), принадлежащей перу великого английского поэта А. Поупа:

<…>

Such shameless bards we have, and yet, 'tis true,

There are as mad abandoned critics, too

The bookful blockhead ignorantly read,

With loads of learned lumber in his head,

<…>

No place so sacred from such fops is barred,

Nor is Paul's Church more safe than Paul's Churchyard:

Nay, fly to altars; there they'll talk you dead,

For fools rush in where angels fear to tread <…>

<…>

Да, ныне барды наглые пошли;

Есть критики, что впрямь с ума сошли.

Дурак набитый, уйму разных книг

Он проглотил, но ни в одну не вник,

<…>

Неудержим хлыщей таких напор,

Не защищен от них не только двор

Собора Павла, но и сам собор:

У алтаря найдут и даже тут

Своею болтовней вас изведут.

Всегда туда кидается дурак,

Где ангел не решится сделать шаг. <…>[11]

Как становится очевидно из приведенного небольшого отрывка поэмы, автор направляет свою сатиру на современных ему литературных критиков (коих он называет «дураками») – некомпетентных «судей», берущихся оценивать произведения, в которых ничего не смыслят. Впоследствии замечание «fools rush in where angels fear to tread» было позаимствовано и употреблено выдающимся британским парламентером, политическим деятелем ирландского происхождения Эдмундом Бёрком в его труде «Размышления о революции во Франции» («Reflections on the Revolution in France», 1790 г.):

The power, however, of the House of Commons, when least diminished, is as a drop of water in the ocean, compared to that residing in a settled majority of your National Assembly. That assembly, since the destruction of the orders, has no fundamental law, no strict convention, no respected usage to restrain it. Instead of finding themselves obliged to conform to a fixed constitution, they have a power to make a constitution which shall conform to their designs. Nothing in heaven or upon earth can serve as a control on them. What ought to be the heads, the hearts, the dispositions that are qualified or that dare, not only to make laws under a fixed constitution, but at one heat to strike out a totally new constitution for a great kingdom, and in every part of it, from the monarch on the throne to the vestry of a parish? But — "fools rush in where angels fear to tread". In such a state of unbounded power for undefined and undefinable purposes, the evil of a moral and almost physical inaptitude of the man to the function must be the greatest we can conceive to happen in the management of human affairs.[12]

Так, в своих размышлениях о социально-политических переменах во Франции после Великой революции (1789 г.), вдохновленных перепиской с молодым парижским дворянином, Э. Бёрк прибегает к цитате из А. Поупа для характеристики «безгранично ограниченной» власти Национального собрания, нижней палаты французского парламента. Очевидно, что и в данном случае фраза служит для критики, но объектом критики выступает правительство. Таким образом, в дискурсе Э. Бёрка, новом контексте реконтекстуализации, фраза «fools rush in where angels fear to tread» получает семантическое расширение.

Обсуждаемое выражение появляется и в других дискурсах, но уже в статусе паремии, причем во многих новых контекстах она подвергается модификации. В романе Т. Гарди «В краю лесов» («The Woodlanders», 1887 г.), к примеру, аллюзия на пословицу используется для характеристики состояния одного из главных персонажей, Джайлса Уинтерборна, перед встречей с бывшей невестой (неудачно вышедшей замуж за другого человека), на которой настаивал ее отец, ранее выступавший против их брака:

He felt shy of entering Grace's presence as her reconstituted lover - before definite information as to her future state was forthcoming; it seemed too nearly like the act of those whorush in where angels fear to tread. (URL: http://www.classicreader.com/book/980/37/)

В шедевре Дж. Джойса «Улисс» паремия подвергается двум модификациям – усечению и лексикализации:

The horse was just then. And later on at a propitious opportunity he purposed (Bloom did), without anyway prying into his private affairs on the 'fools step in where angels' principle, advising him to sever his connection with a certain budding practitioner. (URL: http://www.gutenberg.org/files/4300/4300-h/4300-h.htm#2H_4_0003)

Стоит сказать и об активном применении пословицы «Fools rush in where angels fear to tread» в англо-американском песенном и кинематографическом дискурсе. Приведем лишь наиболее примечательные, на наш взгляд, случаи использования. Песня «Fools rush in (where angels fear to tread)», написанная поэтом и музыкантом Джонни Мерсером и композитором Рубеном Блумом в 1940 г., стала чрезвычайно популярной в исполнении Рэя Эберле с оркестром Гленна Миллера и Фрэнка Синатры с оркестром Томми Дорси в 40-ые гг. 20 в., а в 60-ые гг. снова стала хитом в ремейках Брука Бентона, Этты Джеймс, Рика Нельсона. Данная паремия с эллиптированной конечной частью появляется и в тексте известнейшей песни Элвиса Пресли «Can’t Help Falling in Love», вошедшей в список 500 лучших песен всех времен (по версии журнала «Rolling Stones»[13]):

Wise men say only fools rush in

But I can't help falling in love with you <...>.

Документальный фильм об актерах любимого в Великобритании комедийного шоу «Моркамб и Уайз» («The Morecambe and Wise Show»), снятый скрытой камерой («fly on the wall»), получил название «Fools Rush In». Так же была названа романтическая комедия режиссера Энди Теннанта (1997 г.) с Сальмой Хайек и Мэтью Перри в главных ролях (русская версия названия – «Поспешишь – людей насмешишь»).

Как было замечено выше, американские антропологи рассматривают энтекстуализацию как «акт контроля и исполнения социальной власти», как «инструмент власти». Понятия «авторитет», «авторитетность», «власть», «контроль» представляют и для нас интерес в связи с предпринимаемым исследованием.

Антрополог Г. Урбан вводит понятия «создатель» дискурса («originator») и «репликатор» (подражатель) («copier») [309, с. 23]. Бесспорно, каждая паремия рождается как авторское произведение (т. е., в терминологии ученого, имеет создателя). Все последующие акты использования суть случаи репликации оригинала. Логично предположить, что потребность в повторении какого-либо фрагмента чужого дискурса возникает, когда фигура создателя обладает авторитетом, и, следовательно, его слова имеют определенный вес. Такая потребность может, конечно же, быть связана не только с личностью автора, но и с бесспорной ценностью сказанного. Таким образом, повторную апелляцию к некоторым элементам дискурса можно рассматривать как акт установления контроля или поддержания власти. Использование некоторых фраз авторитетными личностями (выдающимися политиками, общественными деятелями, известными людьми) создает прецедент для их дальнейшего применения в новых дискурсах и, тем самым, обусловливает их переход в разряд паремий. Проиллюстрируем сказанное примером.

Известная американская пословица «Speak softly and carry a big stick» (Говори спокойно, но в руках держи большую дубинку) обязана своим широким распространением Т. Рузвельту. В Словаре американских пословиц речь, произнесенная политиком 2 сентября 1901 г. на ярмарке штата Миннесота (State Fair), обозначена как первый случай использования выражения [246, с. 556]:

Right here let me make as vigorous a plea as I know how in favor of saying nothing that we do not mean, and of acting without hesitation up to whatever we say. A good many of you are probably acquainted with the old proverb, “Speak softly and carry a big stick — you will go far.” If a man continually blusters, if he lacks civility, a big stick will not save him from trouble, and neither will speaking softly avail, if back of the softness there does not lie strength, power. In private life there are few beings more obnoxious than the man who is always loudly boasting, and if the boaster is not prepared to back up his words, his position becomes absolutely contemptible. So it is with the nation. It is both foolish and undignified to indulge in undue self-glorification, and, above all, in loose-tongued denunciation of other peoples. Whenever on any point we come in contact with a foreign power, I hope that we shall always strive to speak courteously and respectfully of that foreign power. (URL: http://en.wikiquote.org/wiki/Theodore_Roosevelt#Speak_softly_and_carry_a_big_stick_.281901.29)

Так, сам Т. Рузвельт ссылается на некую древнюю пословицу. Вполне закономерно предположить, что выдающийся американский политик как эрудированный и много читающий человек мог встречать подобное выражение в каких-либо источниках[14]. Некоторые исследователи, все же, склонны приписывать авторство самому 26-ому президенту США.

Понятие «Дипломатия большой дубинки» («Big Stick Diplomacy») – идея ведения мирных переговоров и одновременной угрозы решительными действиями – стала поправкой Т. Рузвельта к Доктрине Монро:

There is a homely old adage which runs: "Speak softly and carry a big stick; you will go far." If the American nation will speak softly, andyet build and keep at a pitch of the highest training a thoroughly efficientnavy, the Monroe Doctrine will go far. [Theodore Roosevelt, speech, Chicago, Illinois, 2 Apr. 1903 (URL: http://www.bartleby.com/73/629.html)]

Так, паремия «Speak softly and carry a big stick» вошла в историю как лаконичная характеристика внешней политики этого американского президента и, как правило, ассоциируется с его именем. Вот всего лишь некоторые примеры использования пословицы:

· в массмедийном политическом дискурсе:

In hearings in the Senate in Washington last week, Richard Lugar, the Republican chairman of the Foreign Relations Committee, recalled the words of President Teddy Roosevelt. 'Roosevelt prescribed that America should "speak softly and carry a big stick",' Lugar said. 'In the present age, we are carrying an incredibly big stick, but we must be willing to spend more resources on the ability to speak softly.'

(URL: http://www.guardian.co.uk/politics/2003/mar/23/foreignpolicy.iraq)

All the signs are that Obama is of the Teddy Roosevelt, "speak softly and carry a big stick" school of diplomacy. He may not chase neocon chimeras across the globe, but he will certainly be strong in his defence of concrete American interests. He has surrounded himself with advisers whose centre of gravity leans towards liberal interventionism, as he has shown by his declared policy of boosting troop strength in Afghanistan. His statements on raids into Pakistan also suggest a robust attitude towards rules about sovereignty.

(URL: http://www.guardian.co.uk/commentisfree/cifamerica/2008/nov/06/barack-obama-foreign-policy)

· в дискурсе спортивных новостей:

Americans have no sporting equivalent to the role of the England captain, but there are two positions that have taken on something of the iconic status: the football quarterback and the baseball slugger. President Teddy Roosevelt's famous advice, 'Speak softly and carry a big stick', is often cited as the logic behind American foreign policy. The proverb was originally African, but it makes another kind of sense in the land of Babe Ruth. The big stick is his baseball bat. Home-run hitters (with the exception of Ruth himself, who never seemed to lose his baby fat) look like superheroes: on their firmly planted feet, with their narrow, flexible waists and huge arms and shoulders. Baseball is a sport based on fear: on the fear of the hundred-mile-an-hour fastball and the courage of a big man carrying a big stick trying to hit it.

(URL: http://www.guardian.co.uk/sport/2006/jul/02/ussport.features)

О значимости фигуры Т. Рузвельта (и его идеологии), на наш взгляд, говорит и факт его частого сатирического изображения в карикатурах, неизменно с «большой дубинкой» в руках (Центр Теодора Рузвельта: [сайт]. URL: http://www.theodorerooseveltcenter.com/Cartoons.asp):

Кроме пародирования в графических изображениях пословица «Speak softly and carry a big stick» подверглась лингвистической пародии: широкое распространение получила антипословица «Speak softly and carry a big carrot». Очевидно, что для создания этой антипословичной единицы использовался прием контаминации: в данном случае наблюдаем соединение элементов двух фразеологических единиц – рассматриваемой традиционной пословицы и идиомы «by sticks and carrots» (Ср. «кнутом и пряником»). Так, антипословица уже служит для характеристики совершенно противоположного подхода к ведению дел: стратегии «неагрессии», «мягкой» силы, практикуемой европейскими странами:

Speak softly, and carry a big carrot. For decades, even Europe's friends chuckled at this parody of its timid approach to foreign policy adventures. In its negotiations with Iran over its nuclear ambitions, however, Europe has been promoting the embrace of "soft power" as an exciting new tool for diplomacy.

Soft power is to the American military machine what the idea of the new man is to traditional masculinity. It is, according to the new European catechism, a more civilised way of doing things - one based on rational argument, proper procedure and bureaucratic haggling. In an only partly light-hearted article for the journal Foreign Policy in 2004, one analyst identified Europe as the world's first "soft" or "metrosexual" superpower.

"Metrosexuals", he argued, "always know how to dress for the occasion (or mission). Spreading peace across Eurasia serves US interests, but it's best done by donning Armani pinstripes rather than US army fatigues."

The idea of "soft power", however, is not a European but an American invention, and it is not just about wearing Armani suits but about winning hearts and minds through cultural influence.

(URL: http://www.guardian.co.uk/news/2006/jan/28/mainsection.saturday3)

Внешнеполитический аналитик М. Рубин, давая оценку первым дебатам Б. Обамы и Дж. Маккейна в предвыборную кампанию (сентябрь 2008 г.), критически отзывается о высказываниях кандидатов в президенты по вопросам национальной безопасности, используя обсуждаемую антипословицу:

Obama's view of diplomacy appears both utopian and dangerous. Neither the Iranian nor North Korean nuclear programs are the result of too little talk; they are the result of too much. <…>

Unfortunately, the American people's desire for peace is not shared by many dictators. In such a world, coercion matters as much as engagement. President Theodore Roosevelt sought to "speak softly and carry a big stick." When candidates seek, a century later, to speak softly and carry a big carrot, it is not diplomacy; it is naivete. (URL: http://cienciasyarte.blogspot.com/2008_09_01_archive.html)