Главная Случайная страница


Категории:

ДомЗдоровьеЗоологияИнформатикаИскусствоИскусствоКомпьютерыКулинарияМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОбразованиеПедагогикаПитомцыПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРазноеРелигияСоциологияСпортСтатистикаТранспортФизикаФилософияФинансыХимияХоббиЭкологияЭкономикаЭлектроника






Параметры социальных потребностей

 

Если настаивать на упомянутом выше вопросе: «что будет человек делать, если все его потребности будут удовлетворены?» — или иначе: «какова по содержанию его ненасытная — главенствующая — потребность?» — то, я полагаю, можно смело утверждать, что для подавляющего большинства рода человеческого такой потребностью является какая-то из трансформаций потребностей социальных. Но потребность эта в то же время должна быть совершенно своеобразна — каждый по-своему претендует на улучшение своего места в человеческом обществе и по-своему видит искомое положение в умах людей, тем более что представление о собственном положении есть в то же время и представление о положении всех других членов человеческого общества и о состоянии их умов.

Чтобы осознать себя как человека, «человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека, — писал К. Маркс. — Лишь относясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к себе как к человеку» (160, т. 23, с. 62). В жизненном обиходе это выглядит в изложении М. Булгакова так: «Как можно понравиться человеку, если он тебе не нравится сам? Что же ты думаешь? Что ты проведешь какого-нибудь человека? Сам против него будешь что-то иметь, а ему попытаешься внушить симпатию к тебе? Да никогда это не удастся, сколько бы ты ни ломался перед зеркалом» (33, с. 634). А в исключительных ситуациях, как пишет Л. Лиходеев, «каждый думает, что умирает за справедливость. Особенно когда не хочется умирать» (142, с. 157). Разумеется, категоричность суждений героя романа М. Булгакова, как и Л. Лиходеева, чрезмерна — люди умеют обманывать и других, и самих себя. Но к обману они только для того и прибегают, чтобы обойти общую закономерность — скрыть зависимость от нее. А закон заключается в том, что привлекательность и ценность любого места в человеческом обществе определяются распределением мест в нем, в частности — в непосредственном социальном окружении.

Биологические, социальные и идеальные потребности присущи всем людям без исключения и факт их существования у каждого не отличает его от любого другого; более того — главенствование социальных потребностей присуще почти всем людям, и практически в большинстве своем люди и этим, следовательно, не отличаются один от другого. Отличия начинаются с трансформаций этой главенствующей потребно­сти и со степени ее преобладания над другими. То и другое может быть характеризовано по трем основным параметрам: содержание, сила и широта распространения.

О первом из них речь уже шла. По содержанию любая социальная потребность в ее реальном трансформированном качестве определяется тем, на какое именно место в человеческом обществе притязание в ней заключено: «для себя» или «для других»; притязания эти разнообразны, а градации едва ли объективно измеримы, изменчивы и постепенны. На полюсах: на одном все и всегда только для себя, на другом — для других; между полюсами — более или менее близко к тому или другому — преимущественно, предпочтительно более или менее то или другое, хотя не только то и не только другое. Тут возможно бесконечное разнообразие: в чем, когда, в отношении с кем и что именно больше «для себя» и больше «для других»? Это — первый параметр.

Примерами чрезвычайной силы доминирующей потребности «для себя» представляются мне Наполеон (как пишет о нем А. З. Манфред; см. 158) и Мао Цзэдун. О последнем очевидец П. П. Владимиров рассказывает: «Революцию он не представляет себе иначе, как свою собственность. Вне сферы личных интересов для него ничего не имеет смысла. В том числе и революция <...>. Это особенное честолюбие. Он довольно равнодушен к жизненным удобствам. Все воплощает власть <...>. По Мао Цзэдуну, власть — единственный стоящий смысл жизни, это оправдание всего, это праздник, это все-все» (44, с. 342).

Любая из социальных потребностей, даже главенствуя над другими — биологическими и идеальными, может быть более или менее сильной в сравнении с ними; от поглощающей человека целиком и подавляющей все другие его потребности до едва их превосходящей; эти другие потребности, следовательно, могут быть разной, ино­гда весьма значительной силы; разнообразно поэтому и их давление на главенству­ющую, социальную и по содержанию, и по силе. Их борьба с главенствующей может обостряться и затухать в зависимости и от обстоятельств, и от силы главенствующей; ее удовлетворение протекает обычно с переменным успехом. Это — второй параметр.

С силой связана степень концентрированности, но связь эта не прямолинейна. В социальных потребностях неизбежно присутствует некоторое представление о том более или менее определенном обществе, в котором человек хочет занимать надлежащее место. Это может быть самое близкое окружение, а может быть и человечество в целом, и не только живущее в настоящее время, но и грядущие поколения. Есть люди, озабоченные местом только в ближайшем окружении, есть озабоченные будущими поколениями, есть озабоченные тем и другим. Во всех случаях озабоченность эта может быть той или иной силы. Встречаются чрезвычайно занятые ближайшим и пренебрегающие отдаленным (таких большинство); но встречается и, наоборот, пренебрежение ближайшим вследствие повышенной озабоченности отдаленным, поглощенности далекими перспективами. Это — третий параметр.

Ю. Тынянов употреблял выражение «диаметр сознания». Это, может быть, как раз третий параметр — широта распространения социальных потребностей: склонность к целям далеким или близким — озабоченность теми или другими, а значит и внимание преимущественно к тому или другому. Солдату (и вообще исполнителю) не так нужен большой диаметр сознания, как генералу (и вообще руководителю). Одному необходим малый, другому — большой. А может ли один человек совмещать то и другое в равной мере? Согласно легендам о великих людях, они умели. Таковы были: Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон, Леонардо да Винчи.

Практически характер социальных потребностей выступает в том, что обычно называют альтруизмом, добротой, услужливостью, жалостливостью, отзывчивостью, скромностью, с одной стороны, и эгоизмом, самолюбием, честолюбием, гордостью, властолюбием — с другой. Таких слов существует много, может быть, именно потому, что каждое акцентирует что-то одно в том, что характеризуется не только этим. Так, альтруизм и эгоизм касаются только содержания; услужливость и гордость, отзывчивость и черствость — круга распространения; скромность и честолюбие — силы. Впрочем, смысл всех этих слов каждый понимает несколько по-своему.

Крайняя степень доброты едва ли совместима с властолюбием, а крайнее вла­столюбие — с добротой. Можно быть очень добрым к непосредственно окружа­ющим и равнодушным к страданиям человечества. А можно ли сострадать человеку и быть черствым в ближайшем окружении? Здесь все взаимосвязано, но в обычных житейских дозах доброта и отзывчивость вполне совместимы с самолюбием и честолюбием. Так социальные потребности противоположных направлений сосуществуют в одном человеке и выступают в самых разнообразных сочетаниях и связях. Вот несколько иллюстраций:

С. Цвейг: «Всякий, кто принимает участие в чужой судьбе, уже не может с полной свободой распоряжаться своей собственной» (276, с. 68). А есть ли такой, кто не принимает участия ни в чьей судьбе, кроме своей?..

И. С. Тургенев: «Сущность власти: повелевать с смирением — и повиноваться с гордостью» (255, т. 10, с. 274). Не чаще ли встречаются не умеющие повелевать либо лишенные смирения?

Т. Манн — об одном из героев романа «Иосиф и его братья»: «У него было сердце, наделенное справедливостью, то есть чувством права других; но сердце в то же время ранимое, надеющееся на бережную привязанность этих других, даже на их любовь, и обреченное горько страдать от измены» (154, т. 2, с. 333).

Ю. Олеша, инсценируя «Идиота», писал о Ф. М. Достоевском: «Основная линия обработки им человеческих характеров — это линия, проходящая по чувству самолюбия. Он не представляет себе более значительной силы в душе человека, чем самолюбие. Это личное, мучившее его качество он внес в человека вообще, да еще и в человека — героя его произведений» (185, с. 215). Но Ю. Олеша, разумеется, не отрицал (да и кто бы мог отрицать?) у Достоевского сильнейшего сострадания ко всем униженным и оскорбленным.

 

Устойчивость альтруизма

 

Социальные потребности «для других» отличаются удивительной устойчивостью. Противостоя потребности «для себя», они должны были бы уступать, и действительно в мелочах и большинстве случаев уступают, но в итоге остаются все же неистребимы. Роду человеческому альтруизм оказывается не менее необходим, чем индивиду — эгоизм. Альтруизм не угасает — он то едва тлеет, то разгорается, хотя, на первый взгляд, в повседневном обиходе эгоизм встречается чаще и обладает большими силами.

Свидетельств надобности и неистребимости, казалось бы, нерентабельной потребности «для других» множество. Л. Н. Толстой записал в дневнике: «Самые лучшие добродетели без доброты ничего не стоят; и самые худшие пороки с ней прощаются» (251, т. 52, с. 57). С. Цвейг утверждает: «<...> человек ощущает смысл и цель собственной жизни, лишь когда сознает, что нужен другим» (276, с. 53). М. Ганди: «Служение без радости не помогает ни тому, кто служит, ни тому, кому служат. Но все другие удовольствия превращаются в ничто перед лицом служения, ставшего радостью» (50, с. 137). Потребность «для других» такой силы и определенности, как это выражено Ганди, связаны с представлениями И. С. Тургенева: «счастье каждого человека основано на несчастьи другого, <...> даже его выгода и удобство требуют, как статуя — пьедестала, невыгоды и неудобства других»; «Каждый из нас виноват уже тем, что живет, и нет такого великого мыслителя, нет такого благодетеля человечества, который в силу пользы, им принесенной, мог бы надеяться на то, что имеет право жить» (255, т. 3, с. 154). О Марианне — героине романа «Новь» Тургенев пишет: «Жажда деятельности, жертвы, жертвы немедленной — вот чем она томилась» (255, т. 4, с. 286).

Примером потребности «для других» может служить и герой рассказа Ю. Нагибина «Иван»: «Если определить его главную устремленность — он всегда кому-то помогал <...>. Помогать было его призванием. При этом он не выгадывал пользы для себя, кроме, очевидно, некоторого душевного комфорта, но в этом смысле любой добрый, даже самоотверженный поступок эгоистичен <...>»; «Ему доставляло куда больше удовольствия стараться для кого-то, нежели для самого себя. Наверное, это и есть любовь к людям. <...> Но признательность не била из нас фонтаном. Ивана безбожно эксплуатировали, обманывали, обирали»; « — А он правда дурачок! — обрадованно сказала тонконогая эстонка Лайма. — Иванушка-дурачок <...>»; «Впрочем, не следует так уж преувеличивать обидность клички. Ведь в русских сказках Иванушка-дурачок вовсе не глуп, да и собой парень ражий, но с некоторым отклонением от той самоуверенной дюжинности, что считается нормой» (173, с. 124–127).

А не был ли отклонением от нормы в ту же сторону и император Петр Первый, начертавший в приказе перед Полтавской битвой: «А о Петре ведали бы известно, что ему житие свое недорого, только бы жила Россия и российское благочестие, слава и благостояние» (245, с. 375–376).

В неистребимости альтруизма в социальных потребностях человека и в разнообразии его трансформаций (по «второму» и «третьему» параметрам — от Иванушки-дурачка до Петра Великого) сказываются, во-первых, его происхождение — необходимость справедливости для индивидуального существования, надобность в других людях, существующая у каждого, и во-вторых, специфически человеческая форма территориального императива: стремление занимать как можно больше места в сознании людей — в их памяти и в мыслях, в представлениях, которыми люди дорожат, которые берегут; поэтому — не только в пространстве физическом и не в страхе, от которого всякий стремится избавиться. Эти два фактора, надо полагать, и обеспечили социальной потребности «для других» устойчивость существования, вопреки социальным потребностям «для себя» и биологическому эгоизму.

И все же, когда человек оказывается перед необходимостью выбора: предпочесть ли свои интересы интересам другого или его интересы — своим, в большинстве случаев предпочтение отдается собственным интересам, и тем более решительное, чем значительнее потребность, лежащая в основе этих интересов. Поэтому потребности «для других» сами избегают, если можно так выразиться, конкуренции с потребно­стями «для себя» и лобовых с ними столкновений; они ищут обходных путей и мирного сосуществования с последними.

Возникают рекомендации сдержанности, компромиссов. Ю. Нагибин утверждает: «Чуть меньше самолюбия, потребности ежеминутно утверждать себя, чуть больше доверия к себе и к другим — и жизнь божественно упростится» (173, с. 205). В результате — альтруизм и эгоизм приходят даже как будто бы к сотрудничеству; их сосуществование может длиться значительное время, в течение которого и окружающие человека, да и сам он не в состоянии определенно ответить: эгоист он или альтруист? Ответ был бы: «смотря в чем», «как когда».

Движущая потребность, следовательно, выглядит так, что представляется неправомерным поставленный вопрос — как будто дилеммы нет: потребность «для себя» не противоречит потребности «для других», они мирно уживаются, места хватает всем, и в выборе нет надобности. Практически так оно и бывает, пока и поскольку социальные потребности, хотя и преобладают над другими, но не в большой степени, — пока они скромны, их много и искомое «место в обществе» (то ли, другое ли) не настолько значительно, чтобы возбуждать повышенный аппетит.

Но вместе с обострением социальных потребностей неизбежно обнаруживается и их содержание — хлопоты «о себе» или «о других»; выясняется противоположность представлений о правах и обязанностях в акцентировке либо тех, либо других; преимущество оказывается у того, кто настаивает на своих правах уже по одному тому, что озабоченный обязанностями уступает без сопротивления: он либо остается вовсе не замечаемым, либо воспринимается как побежденный, а не как удовлетворя­ющий свою потребность. Поэтому видны хлопочущие о себе, им и окружающие представляются такими же, они и не представляют себе иного...

Сосуществование и даже сотрудничество в одном человеке противоположных тенденций «для себя» и «для других» возможно, пока речь идет не об отдаленных и не о глубинных потребностях, а о средствах удовлетворения тех либо других — о потребностях служебных и производных. Притязания даже на самое значительное место «для себя» легче реализовать, если при этом по возможности не задевать притязаний других людей; наиболее продуктивными средствами достижения эгоистиче­ских целей являются такие, в которых содержится некоторая компенсация «для других» — тех, кто претендует на то же место, но может довольствоваться и меньшим; или не претендует на него, но может претендовать; не мешает, но может мешать; не помогает, но может помочь.

В итоге те, в ком сильнее потребность «для других», делаются орудиями в руках добивающихся места «для себя». Борьба за места идет между последними, а альтруисты служат им ступенями восхождения, и потребность «для других» делается почвой, на которой вырастают и сталкиваются потребности «для себя». В таких условиях альтруизм должен бы быть обречен на вымирание как нежизнеспособный. Тем не менее путь и средства к существованию он находит.

История человечества полна печальных примеров того, как призывы к любви, милосердию, справедливости и праву делаются орудиями ненависти, грубого попрания прав и насилия. Но несмотря на победы эгоистического толкования справедливости и, казалось бы, полное подавление потребности «для других», несмотря на то, что ее вечные неудачи подрывают даже и доверие к ней, она все же не только не умирает, но постоянно возникает с новой и даже возрастающей силой. Причина, видимо, во внутренней слабости потребностей «для себя».

 

Ранги общественного положения

 

Социальные потребности «для себя», вследствие естественного отбора, действительно получили наибольшее распространение в человеческом обществе. Поэтому чуть ли не каждый поступок человека так или иначе связан со столкновением его социальных потребностей с социальными потребностями других людей. Забота о самолюбии, о репутации, об уважении окружающих в отношении себя и своих близких (или хотя бы о признаках уважения — о повиновении) — есть ли хоть один человеческий поступок, связанный с другими людьми, лишенный этого? Неистребимая забота о впечатлении, производимом на окружающих, преследует человека до гроба и порой доходит до степеней абсурдных.

Так, по словам С. Цвейга, «абсурдная нелогичность присуща всем самоубийцам — тот, кто через десять минут станет обезображенным трупом, испытывает тщеславное желание уйти из жизни непременно красиво» (276, с. 325). В другом месте он пишет: «Ведь что бы мы ни делали, нами чаще всего руководит именно тщеславие, и слабые натуры почти никогда не могут устоять перед искушением сделать что-то такое, что со стороны выглядит как проявление силы, мужества и решительности» (276, с. 251). Д. Мережковский цитирует письмо Флобера к другу: «Я дошел теперь до твердого убеждения, что тщеславие — основа всего, и даже то, что называют совестью, на самом деле есть только внутреннее тщеславие. Ты подаешь милостыню, может быть, отчасти из симпатии, из жалости, из отвращения к страданию и безобразию, даже из эгоизма, но главный мотив твоего поступка — желание приобрести право сказать самому себе: я сделал доброе; таких, как я, немного; я уважаю себя больше других» (165, с. 162). Если Флобер и преувеличивает, то, вероятно, права М. С. Шагинян: «Это желание — всем и всегда быть по вкусу, быть приятной — есть самый вредный вид тщеславия, создающий слабые характеры» (284, с. 79).

Социальные потребности «для себя» могут быть наиболее распространенными и обнажаться в тщеславии, только пока они обладают некоторой средней силой — это и есть «слабые характеры». Слишком слабая потребность останется неудовлетворенной, побежденная противонаправленной средней по силе; слишком сильная встретит сопротивление многих и рискует быть побежденной единым фронтом, вызванным ею к жизни. Но много приблизительно равных одна другой сил находятся в постоянной взаимной борьбе — не уступают и не побеждают, и этим поддерживается их некоторое динамическое равновесие, обеспечивающее существование каждой. Поэтому мелкое тщеславие «всегда в работе», но — в ближайшем окружении.

Так возникают нормы удовлетворения социальных потребностей «для себя», которые можно назвать «рангами» общественного положения.

Если один из приблизительно равных начинает претендовать на большее, чем все остальные его ранга, то они объединяются против него, отложив на время борьбу между собою. С. Цвейг это отметил так: «Нет зависти более низкой, чем та, которую испытывают плебейские натуры к своему собрату, когда тому удается, словно по волшебству, вознестись над ними, сбросив ярмо подневольного существования; мелкие души скорее простят несметные богатства своему повелителю, чем малейшую независимость товарищу по несчастной судьбе» (276, с. 127).

Если человеку удается повыситься в ранге, то он переходит в круг других — опять относительно равных друг другу. Но на борьбу за повышение в ранге рискуют те, кто наделен социальной потребностью «для себя» повышенной силы; остальные заняты местами — улучшением своих мест — внутри своего ранга, и победа здесь достается обычно тому, кто, вследствие каких-либо причин, располагает преимущественными возможностями, врожденными, приобретенными или случайно возникшими.

Средней силы потребность «для себя» обеспечивает существование рангов, их относительную стабильность и наполняет окружающую нас жизнь борьбой за «ме­ста», но в то же время делает борьбу эту не слишком острой — не антагонистической. Потребность «для себя» средней силы вполне совместима с добротой, сочувствием, благотворительностью. Она побуждает человека держаться за место, занимаемое им в данном общественном окружении, стремиться к упрочению и даже улучшению его, но — в пределах своего «ранга». Только когда в этих пределах достигнуто все возможное, силы направляются на проникновение в «ранг» вышестоящий, и первоначально — на относительно скромное место в нем.

Вся эта картина борьбы за «места» чрезвычайно усложняется множеством существующих в человеческом обществе «рангов». Петровская «табель о рангах», сословия дореволюционной России, классы чиновничества, современные ученые степени и почетные звания — все это лишь примитивные и грубые проявления структуры, намного более сложной. Существующие в действительности разграничения по «рангам» определяются множеством факторов, не равнозначных и даже пересекающихся. К ним относятся: место проживания (деревенский житель, городской, житель какого города), образование, значимость занимаемой должности и профессии, ум, родственные связи и знакомства, происхождение и воспитание, уровень материальной обеспеченности и т. п.

Ю. Нагибин так описывает эти «ранги» в современной мальчишеской жизни: «Вспоминая дворовую жизнь, я обнаруживаю в ней такую сложную иерархию, что это под стать царскому, а не городскому двору. Сколько лет прошло, а я до сих пор помню табель о рангах наших геркулесов. За Вовкой Ковбоем шел Сенька Захаров, за ним — Слава Зубков, затем — Сережа Лепковский, внук народного артиста, и так до Борьки Соломатина. А кто шел за Борькой Соломатиным? Надо бы считать — Сахароза, а после того, как я осилил его в могучем единоборстве на глазах всего двора, место по праву принадлежало мне. Но в том-то вся тонкость, что на Борьке Соломатине кончался один ряд, а с меня после победы над Сахарозой начинался другой. Никому не приходило в голову сказать, что Юрка, мол, идет за Соломатиным. Там одна компания, здесь другая, а была еще третья, начинавшаяся с Мерлана и конча­вшаяся драчливо-плаксивым Мулей, остальное — безучетная мелюзга. В основе деления лежал возрастной принцип. Ни сила, ни рост, ни развитие — телесное и умственное — не играли никакой роли. Внутри группы можно было перейти с одного места на другое, хотя и с громадными трудностями — в дворовых порядках царил удручающий консерватизм, — а вот вклиниться в высший разряд вообще исключалось. Самый паршивенький герцог все равно титулованнее самого распрекрасного графа, и никуда от этого не денешься» (173, с. 135–136).

Свидетельства о рангах многочисленны и разнообразны. И. С. Кон пишет: «Для средневекового человека “знать самого себя” значило прежде всего “знать свое ме­сто”, иерархия индивидуальных способностей и возможностей здесь совпадает с социальной иерархией» (120, с. 63).

А вот слова нашего современника в повести И. Грековой «Кафедра»: «Я не раз думал о слоистом строении общества: отдельные слои живут, почти не смешиваясь. Активное общение происходит внутри слоя, соприкосновения с другими эпизодичны» (72, с. 138).

Подразумевает некоторую шкалу служебных рангов и известный «закон Питера»: «В своей написанной с юмором книге профессор Питер установил, что некомпетент­ность, иначе говоря, неумение делать свою работу, является мощным двигателем на пути подъема по служебной лестнице. Тщательный анализ шкалы зарплат и порядка назначения служащих позволил ему вывести следующий закон: Всякий служащий в многоступенчатой иерархии стремится подняться до уровня своей некомпетентности. «Что может быть критерием компетентности? Только решение, принятое служащим в порядке инициативы. И наоборот: точное исполнение инструкции свидетельствует о “профессиональном автоматизме”. Тщательно следуя букве инструкции, автомат будет продвигаться по служебной лестнице все выше и выше, пока, наконец, ему не придется принять какое-нибудь решение. Тут-то он и достигнет уровня своей некомпетентности» (20, с. 12).

В разных кругах человеческого общества «ранги» существуют, видимо, не случайно. Они предохраняют от непроизводительных, недостаточно объективно обоснованных притязаний на «места» и выполняют тем функцию нормы. О Боярской думе XVI в. В. О. Ключевский пишет: «Бывали споры, но не о власти, а о деле <...>. Здесь, по-видимому, каждый знал свое место по чину и породе и каждому знали цену по дородству разума, по голове» (116, т. 2, с. 372).

Множество и разнообразие фактически существующих «рангов» можно объяснить тем, что социальная потребность «для себя» выражается, между прочим, и в том, что искомое место оценивается в зависимости от его значимости для других, а значимости эти соразмеряются искателем места, даже если они несоизмеримы и у каждого своя «табель о рангах». У каждого она существует, хотя «местами» отнюдь не все озабочены в равной мере. Из множества таких индивидуальных представлений и слагается общая средняя норма; она поэтому сложна, постоянно строится и перестраивается. А отношение человека к «рангам» есть частный случай его отношения к общим нормам удовлетворения социальных потребностей.

Некоторые места в человеческом обществе заманчивы тем, что они значимы для широкого круга людей различных рангов. Таковы посты административной власти. Специалист, занимающий в своем «ранге» видное место, может не обладать такой властью, а человек, не имеющий ни специальности, ни квалификации, может занимать высокий пост и распоряжаться людьми квалифицированными. Потребность занимать место «для себя», превышающая по силе средний уровень, ярче всего проявляется в стремлении к таким постам — к власти. В этом качестве она достигает иногда чрезвычайной силы и бывает ограничена только реальными возможностями субъекта, которые он при этом обычно преувеличивает. Таковы, в сущности, все претенденты на мировое господство. Е. В. Тарле пишет: «Правильно сказал о Наполеоне поэт Гете: для Наполеона власть была то же самое, что музыкальный инструмент для великого артиста. Он немедленно пустил в ход этот инструмент, едва только успел завладеть им» (244, с. 80). Но возможности любого инструмента объективно ограничены, и человек не может быть сильнее человечества.

Принадлежность к определенному рангу и занимаемое в нем место сами по себе не говорят о силе социальной потребности, но и наследственный монарх должен обладать хотя бы самолюбием, чтобы не лишиться трона, полученного без всяких хлопот. «Карл ХII, — пишет Е. В. Тарле, — всю жизнь прожил в спокойной уверенности, что “все для короля и посредством короля”, функция которого — приказывать, требуя от подданных все, что ему угодно, а их дело — исправно выполнять приказы» (245, с. 453).

 

Власть, авторитет, право

 

Среди тех, кто материально обеспечен, должно быть больше людей с повышенной потребностью занимать командные посты, чем среди тех, чьи биологические потребности не удовлетворены или удовлетворяются минимально; материально обеспеченный располагает и большими возможностями удовлетворять свои социальные потребности. Сытый и сильный повелевает голодным и слабым и легко занимает среди них место повелителя. Он может отнимать у них средства удовлетворения биологических потребностей, сам распределять среди них эти средства как сочтет нужным и этим еще увеличивать свое преимущество в силе, свой авторитет и круг своей власти. Поддерживая на минимальном уровне норму удовлетворения биологических потребностей подвластных ему, он не дает развиваться их потребностям в справедливости и выходить за пределы указанных им рангов — безусловного повиновения.

Но другой, такой же сытый и сильный, делает то же. В стремлении распространить свою власть один наталкивается на другого. Каждый посылает драться своих подвластных. Побеждают те, кто многочисленнее, сытее и сильнее — кто, следовательно, лучше обеспечен удовлетворением биологических потребностей. Но вслед за ростом богатства, благосостояния повышается и сила социальных потребностей. Так возникает сложная иерархия противоречивых, прямых и обратных зависимо­стей. Она создает самые разнообразные и сложно взаимосвязанные ранги. В частности, те средневековые вассальные отношения, которые привели к образованию абсолютных монархий, а монархии эти превратились потом в буржуазные демократии и диктаторские режимы. Не так ли возникают и современные «сверхдержавы»? Меняются условия удовлетворения потребностей — меняются и средства, и способы, и представления о рангах.

Старые способы овладевать местом в обществе — грубая сила оружия — оказываются сперва не единственными, потом — недостаточными. Все более влиятельной силой делаются деньги, а потом — умение добывать их. Оказалось, что это умение связано со знаниями. Они приобрели цену как одно из средств занимать место в обществе.

Впрочем, соревнование этих сил шло с переменным успехом еще в начале XIII в. Л. Н. Гумилев рассказывает: «Основной проблемой, ставшей перед Чингисханом накануне его смерти, было отношение к побежденным. Одна тенденция заключалась в том, чтобы удержать их в покорности силой, вторая — чтобы привязать их мило­стью. Вторую линию пытался провести Джучи (старший сын Чингисхана — П. Е.) и за­платил за это жизнью. <...> Но подлинная власть в стране принадлежала уже не ханам и царевичам, а иноземцу, чиновнику Елюй Чуцаю» (75, с. 194–195). Елюй Чуцай был канцлером у Чингисхана, а потом и у его сына и преемника Угедея. «Согласно монгольскому закону, — продолжает Л. Н. Гумилев, — город, не сдавшийся до того, как были пущены в ход осадные орудия, должен быть вырезан до последнего человека». Но «Елюй доказал, что истребление жителей города нанесет ущерб казне, и представил цифру дохода, который можно получить, пощадив жителей. Угедей согласился с ним» (75, с. 196). Это было уже после смерти Чингисхана. «Злато» победило.

Обширность завоеваний чингисидов (от Китая до Адриатического моря) историк объясняет, между прочим, и тем, что они включали в свое войско покоренные племена и умели привязать их к себе.

Вместе с ростом социальных потребностей и изменением способов их удовлетворения уточняется и развивается представление о самом «месте» в человеческом обществе — повышается требовательность к этому «месту». Можно предполагать, что одно повиновение, даже самое рабски безусловное, перестает удовлетворять потребность в «месте» среди людей, как не удовлетворяет ее абсолютная власть пастуха в стаде.

Искомым «местом» становится не только фактическая власть, но и признание ее правомерности, уважение и даже любовь к ней возможно более широкого окружения. Атрибуты власти иногда делаются чуть ли не дороже ее самой. Авторитетность, всеобщее признание становятся для многих «местом» более привлекательным, чем право распоряжаться, не подкрепленное уважением окружающих.

Но и сама авторитетность выглядит в разных условиях различно. Когда господствует физическая сила оружия — она и авторитетна еще до ее практического применения. Поскольку набирают силу знания, делаются авторитетны и они. В. Шклов­ский приводит любопытное в этом смысле признание Ч. Чаплина: «В мире существует своеобразное братство людей, страстно стремящихся к знанию. И я был одним из них. Но мое стремление к знаниям было не так уж бескорыстно. Мною руководила не чистая любовь к знанию, а лишь желание оградить себя от презрения, которое вызывают невежды» (293, с. 187).

Между крайностями — физической силой и знаниями — расположены авторитеты промежуточные: причастность к власти — чины, звания, титулы и причастность к знанию — ученые степени и звания, популярность. Сама авторитетность знаний изменяется с их накоплением и дифференциацией. Авторитетность одних норм (например, Библии) сменяется авторитетностью других, а нормы вообще оспариваются опытом.

Во всем этом безграничном разнообразии содержания, силы и широты притязаний социальных потребностей «для себя» существенна некоторая общая тенденция, вытекающая из природы самой этой потребности. Во всяком человеческом стремлении к власти содержится потребность в ее признании. Если не современниками, то хотя бы потомками; если не всеми, то хотя бы некоторыми; если не врагами, то хотя бы друзьями. Даже в грубом принуждении скрыта нужда в согласии принуждаемого на то, к чему он принуждается. Казнимому оглашается приговор; экзекуция сопровождается ритуалом.

Эта тенденция постепенно формирует новый способ. Он заключается в том, что место в человеческом обществе можно занять «для себя», заработав согласие на это других — окружающих.

Способ этот с некоторой долей условности можно назвать приобретенным правом. О возникновении Русского государства В. О. Ключевский писал: «Фактически государства основываются различным способом, но юридическим моментом их возникновения считается общественное признание властвующей силы властью по праву»; «Идея власти перенесена из второго момента, с почвы силы, в первый, на основу права, и вышла очень недурно комбинированная юридическая постройка начала русского государства» (116, т. 1, с. 139).

 

Дела и мотивы

 

Согласия других, признаваемые ими права как способ удовлетворения потребностей «для себя», разумеется, не заменили, не вытеснили совершенно других способов — физического принуждения, денег, авторитета, но способ этот оказался наиболее продуктивной трансформацией потребностей «для себя», до известной степени совме­стимой с трансформациями потребностей «для других». Хотя исходные социальные потребности, а следовательно, и позиции субъекта в том и другом вариантах остались противоположны, несмотря на это, их трансформации стали так сходны, будто совершенно исчезла их противонаправленность.

Так, помимо двух основных трансформаций социальных потребностей — наиболее распространенной и главенствующей «для себя» и оппозиционной ей «для других» — можно выделить третью трансформацию, как бы промежуточное направление трансформаций: потребности «для дела».

Вся трудовая деятельность чуть ли не каждого современного человека служит удовлетворению этих потребностей. Их так же много, как много человеческих дел, и как дела, так и потребности эти трансформируются в разнообразные конкретные цели, а цели — в средства, о чем речь шла выше. Занятый делом человек нередко забывает о цели, рассчитывая на то, что дело само приведет его к цели. А делом может быть любая цель, даже такая, которую трудно назвать «делом» в обычном смысле. Андрей Платонов пишет, что «в бою надо быть неутомимо занятым своим делом — истреблением противника; тогда робость не войдет в твое сердце, а смерть будет идти от тебя к врагу, но не к тебе» (200, с. 80).

Выполнение дела обычно бывает трудом — затратой усилий для преодоления препятствий. Поэтому удовлетворение потребностей человека через дело трансформируется в труд, и труд иногда отождествляют с потребностями — как будто бы существует общественно полезная «потребность в труде». Распространенность этого недоразумения дала повод Л. Н. Толстому записать в дневнике: «Какое страшное заблуждение нашего мира, по которому работа, труд есть добродетель. Ни то, ни другое, но скорее уж порок» (251, т. 50, с. 144). Вывод Л. Н. Толстого основан на том, что труд чаще всего служит достижению целей корыстных, эгоистических.

Между тем всякий труд всегда есть лишь средство, и средство это может служить различным целям, а в абстрактном понятии «труд» не может быть ни плохим, ни хорошим.

Так же, скажем, «ходьба» есть средство передвижения; но так как все нормальные люди ходят — из этого можно бы заключить, что существует общечеловеческая «потребность в ходьбе»...

Потребность в деньгах часто осознается именно как потребность — где бы и как бы заработать или хотя бы занять? Но деньги — очевидное средство удовлетворения многих и разных потребностей в условиях современной цивилизации, и столь же очевидно, что не существует общечеловеческой потребности в кредитных билетах или в звонкой монете, хотя потребность занимать достойное место в человеческом обществе или потребность в вооружении часто трансформируется в производную потребность — копить и беречь деньги.<

Последнее изменение этой страницы: 2016-08-29

lectmania.ru. Все права принадлежат авторам данных материалов. В случае нарушения авторского права напишите нам сюда...