Я скоро весь умру, но тень мою любя,

Храните рукопись, о други, для себя!

Когда гроза пройдёт, толпою суеверной

Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,

И, долго слушая, скажите: это он;

Вот речь его. А я, забыв могильный сон,

Взойду невидимо и сяду между вами,

И сам заслушаюсь, и вашими слезами

Упьюсь... и, может быть, утешен буду я

Любовью; может быть, и Узница[400] моя,

Уныла и бледна, стихам любви внимая...[401]

С ранних лет Александр Сергеевич ощущал себя творцом:

В младенчестве моём она меня любила

И семиствольную цевницу[402] мне вручила.

Она внимала мне с улыбкой — и слегка,

По звонким скважинам пустого тростника,

Уже наигрывал я слабыми перстами

И гимны важные, внушённые богами,

И песни мирные фригийских пастухов[403].

С утра до вечера в немой тени дубов

Прилежно я внимал урокам девы тайной…[404]

Между учёным и творцом простирается зелёный луг: перейдёт его учёный — станет мудрецом, перейдёт его стихотворец — станет пророком. Уже в 14 лет Александр Сергеевич осознавал себя не только творцом, но и жрецом, посвящённым в Законы Вечного Движения жизни, учёным законо-познавательных наук, посредником между Богом и народом. И потому в этом возрасте Александр Сергеевич сделал запись в дневнике: «1813. Лицей. Открытие»[405] и написал стихотворение «К Наталье», которое при его жизни не было напечатано. Почему? Да потому, что он в нём признавался в любви к науке в трёх лицах: Марго — как образу девы Марии (богини Мары)[406], покровительнице наук; Наталье — как выразительнице гармонии[407] жрицы Тальи, и Анне — как образу зеркального отражения в природе и стихах Пушкина — Ан-нА…

Так и мне узнать случилось,

Что за птица Купидон;

Сердце страстное пленилось;

Признаюсь и я влюблён!..

Я желал бы Филимоном[408]

Говорить: она моя!

— Кто же ты, болтун влюблённый? —

Взглянь на стены возвышённы,

Где безмолвья вечный мрак;

Взглянь на окны заграждённы,

На лампады там зажжённы...

Знай Наталья! — Я... монах[409]![410]

Служение Аполлону-Фебу, истине стало для Пушкина главным, а звание стихотворца утрачивало ценность:

Ты знаешь: удалён от ветреного света,

Скучая суетным прозванием поэта,

Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал

Жужжанью дальнему упрёков и похвал[411].

***

Но долго ли меня лелеял Аполлон?

Душе наскучили парнасские забавы;

Не долго снились мне мечтанья муз и славы;

И, строгим опытом невольно пробуждён,

Уснув меж розами, на тернах я проснулся[412].

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он, —

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полёт,

И гад морских подводный ход.

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный, и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассёк мечом,

И сердце трепетное вынул

И угль, пылающий огнём,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей"[414].

Пророк — избранник Судьбы, понимавший её волю, смысл бытописаний, соединяющих по кругам прошедшее, настоящее и будущее. С помощью науки кругооборотов он изучал народы (прошлое Европы и Руси, управление людьми, науку и искусство) и себя. И писал так, что никто не мог проникнуть в тайну кольцевого кода его произведений.

Александр Пушкин мог подражать поэзии других народов мира. Но для этого ему надо было изучить все языки мира, чтобы впитать в себя отдельные стороны каждого народа и видеть их разницу. К концу своей жизни он знал в совершенстве 24 языка, в том числе 10 славянских[415] и миллионолетнюю русскую руницу[416]. Поэтому историю нравов народов он изучал по их подлинникам, а не в переводах.

Почему басни Крылова мы принимаем не как итальянские или французские, а как русские, хотя он переводил их также с 10 языков мира? Потому, что он не мог постичь суть народов, их принадлежность к мужскому или женскому нраву, общественной или частной эпохе, отражающих те или иные преобразования в стране в то время, когда были написаны стихи.

А вот Александр владел всеми знаниями «обычаев, поверий и привычек»[417] иностранцев для проникновения в тайны всех народов мира и писать так, будто он сам из того же народа. Кстати, эта способность благодаря усиленному изучению языков и обычаев помогала ему и в его деятельности контрразведчика по выявлению враждебных сил в среде послов и своих же современников, служа в тайной Коллегии Министерства иностранных дел России.

В 1831 году Пушкин писал Бенкендорфу: «Более соответствовало бы моим занятиям и склонностям просить дозволения заняться историческими изысканиями в наших Государственных хранилищах и библиотеках»[418].

Вскоре последовал Высочайший указ: «Государь император[419] высочайше повелеть соизволил: отставного коллежского секретаря[420] Александра Пушкина принять на службу тем же чином и определить его в государственную Коллегию Иностранных Дел»[421].

За ним последовал указ: «Государь император всемилостивейше соизволил пожаловать, состоящего в ведомстве Государственной Коллегии Иностранных Дел коллежского секретаря Пушкина, в титулярные советники»[422]. Для государства всегда полезно, чтобы знатные люди были достойными занимать ведущие места в нём. Но знатное происхождение без добродетели — ничто. Славе наших предков мы сопричастны лишь в той мере, в какой сами стремимся походить на них. Блеск их деяний, что озаряет и нас, налагает на нас обязанность воздавать им такую же честь, идти по их стопам и не изменять их добродетели, если мы хотим считаться их истинными потомками.

«Величие Пушкина, как руководящего гения, состояло именно в том, что он так скоро, и окружённый почти совсем не понимавшими его людьми, нашёл твёрдую дорогу, нашёл великий и вожделенный исход для нас, русских, и указал нам на него. Этот исход был — народность,преклонение перед правдой народа русского.

Не понимать русскому Пушкина, значит, не иметь права называться русским. Он понял Русский Народ и постиг его назначение в такой глубине и в такой обширности, как никогда и никто...»[423]

Именно потому, что пророки приходят рано, когда народ находится ещё в младенчестве, они остаются непонятыми современниками. Будем же дерзкими и поймём, наконец, своего пророка, сказавшего почти два века назад:

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной

В порабощённые бразды

Бросал живительное семя —

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды...[424]

Александр Сергеевич осознавал тяжесть судьбы пророка, которому даются свобода мысли и одновременно телесное и чувственное притеснение и насилие.

Восстань, восстань, пророк России,

В позорны ризы облекись,

Иди, и с вервием на вые

К убийце гнусному явись[425].

Но творчество Пушкина будет жить столько, сколько будет жить сознание русского народа.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастёт народная тропа,

Вознёсся выше он главою непокорной

Александрийского столпа[426].

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире

Мой прах переживёт и тленья убежит —

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,

И назовёт меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгуз, и друг степей калмык.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

Веленью Божию, о Муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,