И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

И так — хвала тебе, Чума!

Нам не страшна могилы тьма,

Нас не смутит твоё призванье![749]

«Неверующему чудесам мы смело можем сказать с блаженным Августином: "Большее из всех чудес чудо есть то, что двунадесять человек, безкнижных, безоружных, нищих, проповедовавших крест[750], победили не только владык и сильных земли, но и самих богов ведических, и целый свет Христу[751] покорили". Ты возразишь мне на сие, что сии победители мира сами были умерщвлены, и ни один почти из них не кончил жизни без мучений, без креста, меча и огня. Но вот мой краткий ответ: на то и посланы были сии победители своим Воеводою[752]. Особое, ибо чудо миру и печать истины евангельской, есть страдальческая смерть посланников-победителей. Но посмотри, что с сими убиенными последовало? Цари перст[753] их почитают и, отложив порфиру и венец, благоговейно преклоняют колена пред гробами их»[754].

Вот о каких подвижниках Пушкин думал. Он мечтал о появлении в XXI веке таких людей, которые в умах «живых трупов», погибающих от лжи, распространяемой разрушителями, рождал бы надежду на возрождение:

Друг. Из сих избранных кто всех боле

Твоею властвует душой?

Поэт. Всё он, всё он — пришлец сей бранный,

Пред кем смирилися цари,

Сей ратник, вольностью венчанный,

Исчезнувший, как тень зари.

Друг. Когда ж твой ум он поражает?

Поэт. Нет, не у Счастия на лоне

Его я вижу, не в бою…

Не та картина предо мною!

Одров я вижу длинный строй,

Лежит на каждом труп живой,

Клеймённый мощною чумою,

Царицею болезней... он,

Не бранной смертью окружён,

Нахмурясь, ходит меж одрами

И хладно руку жмёт чуме,

И в погибающем уме

Рождает бодрость... Небесами

Клянусь: кто жизнию своей

Играл пред сумрачным недугом,

Чтоб ободрить угасший взор,

Клянусь, тот будет небу другом,

Каков бы ни был приговор

Земли слепой...

Друг. Мечты поэта —

Историк строгой гонит вас!

Увы! его раздался глас, —

И где ж очарованье света!

Поэт. Да будет проклят правды свет,

Когда посредственности хладной,

Завистливой, к соблазну жадной,

Он угождает праздно! — Нет!

Тьмы низких истинмне дороже

Нас возвышающий обман...[755]

Вокруг нас много людей, потерявших надежду в жизни, не имеющих духовных сил на возрождение не только Руси, но и себя. И тот, кто сможет вдунуть в души соотечественников веру в великое предназначение Руси на III тысячелетие, тот оживит их, дав им силы творить и побеждать свои духовные и телесные недуги. Таких подвижников признают небесные Богатыри и примут в своё лоно.

Александр Сергеевич писал о необходимости сокровенного, обрядового правила при произнесении Здравицы в честь Героев и Святых нашей Родины и Разума — как единственного пути в Вечность:

Подымем стаканы, содвинем их разом,

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем безсмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма![756]

В честь великого или святого человека обычно на Руси читали вслух либо богатырскую былину[757], либо пели о воскрешении Лазаря[758] — это приобщало живого богатыря или покинувшего земную жизнь к вечной жизни сильных духом людей.Здравица, помимо приобщения к Великим людям Земли Русской, даёт здоровье через знак слова[759].

«Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости; кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства»[760].

Тот правитель, который искренне захочет поднять с колен Россию, введёт новое незыблемоеправило Здравицы: «Выпьем за Родину! Выпьем за Пушкина!» Вспомните, как подобный призыв«За Родину! За Сталина!»во время Великой Отечественной войны давал силы бойцам на поле брани и труженикам тыла совершать безсмертные подвиги.

ПРОЩАНИЕ РУССКОГО НАРОДА С ПУШКИНЫМ

Лик А.С. Пушкина работы Томаса Райта в 1837 г.

В.А. Жуковский описал отцу стихотворца С.Л. Пушкину переход гения в невидимую нам жизнь: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нём в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжёлого труда»[761].

В «Евгении Онегине» все 37-е 14-стишия пророчески говорят об этом переходе его в 1837 г. в мир иной. А в главе 8-й в углу сверху основной мыслью взяты слова из Байрона «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай», в которой повторены слова Жуковского в час прощания с другом навсегда:

XXXVII.

И постепенно в усыпленье

И чувств и дум впадает он,

А перед ним Воображенье

Свой пёстрый мечет фараон[762].

То видит он: на талом снеге,

Как будто спящий на ночлеге,

Недвижим юноша лежит,

И слышит голос: Что ж? Убит.

То видит он врагов забвенных,

Клеветников, и трусов злых,

И рой изменниц молодых,

И круг товарищей презренных,

То сельский дом — и у окна

Сидит Она... и всё Она![763]

«…Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нём развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне всё хотелось у него спросить: "Что видишь, друг?" И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть?..»[764]

На это сам Александр Сергеевич уже ответил заранее в 16 лет:

И тих мой будет поздний час:

И смерти добрый гений

Шепнёт, у двери постучась:

"Пора в жилище теней!.."

Так в зимний вечер сладкий сон

Приходит в мирны сени,

Венчанный маком, и склонён

На посох томной лени...[765]

«…Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел саму смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нём и свою и его тайну»[766].

Враги Пушкина боялись его, даже лежащего в гробу. Это отметил камер-юнкер Н.М. Смирнов, чиновник МИД: «Вынос тела в Александро-Невскую лавру назначен был 30 января, но исправник неожиданно приказал вынести 29-го числа вечером в Конюшенную церковь: боялись волнения в народе, какого-нибудь народного изъявления ненависти к Геккерну и Дантесу, жившим на Невском, в доме княгини Вяземской, мимо которого должен бы проходить торжественный обряд, если бы отпевание было в Невском монастыре. (Сама судьба отвела это унижение на глазах врагов России — В.М.Л.). На отпевание приехал весь дипломатический корпус[767] и вся знать, даже те, которые не стыдились кричать против Пушкина. Общее мнение их вынудило отдать сей долг любимцу России»[768].

Жуковский же выразил мнение простого народа словами: «Говорили о Пушкине с живым участием, о том, как бы хорошо было изъявить ему уважение какими-нибудь видимыми знаками; многие, вероятно, говорили, как бы хорошо отпрячь лошадей от повозки, и довезти его на руках до церкви; другие, может быть, толковали, как бы хорошо произнести над ним речь и в этой речи поразить бы его убийцу»[769].

Вынос тела ночью подтверждал предательский страх перед Пушкиным. Сын Вяземских Павел вспоминал: «После смерти Пушкина я находился при гробе его почти постоянно, до выноса тела в церковь в здании конюшенного ведомства.Вынос тела был совершён ночью в присутствии родных — Н.Н. Пушкиной, графа Г.А. Строганова и его жены, Жуковского, Тургенева, графа Вельгорского, Аркадия О. Россети, военного Генерального штаба Скалона и семейства Карамзиной и кн. Вяземского.

Никто из посторонних не допускался. На просьбы А.Н. Муравьёва и старой приятельницы покойника графини Бобринской, жены графа Павла Бобринского, переданные мною графу Строганову, мне поручено было сообщить им, что никаких исключений не допускается. Вне этого списка пробрался по льду в квартиру Пушкина отставной военный путей сообщения Верёвкин, имевший, по объяснению А.О. Россети, какие-то отношения к покойному.

Начальник управления войска жандармов Дубельт в сопровождении около двадцати военных чиновников присутствовал при выносе. По соседним дворам были расставлены сторожевые отряды:всё выражало предвиденье, что в мирной среде друзей покойного может произойти смута... Развёрнутые вооруженные силы вовсе не соответствовали малочисленным и крайне смирным друзьям Пушкина, собравшимся на вынос тела.

Но дело в том, что назначенный день и место выноса были изменены; список лиц, допущенных к присутствию в печальном шествии, был крайне ограничен, и самые деятельные и вполне осязательные меры были приняты для недопущения лиц неприглашённых.

Затем остаётся загадочным: имелись ли положительные сведения о задуманных уличных выражениях возмущения против члена посольства? С нашей стороны, вполне понимая, что сановные друзья Пушкина были поражены и оскорблены назойливостью стражей порядка, мы не можем поручиться и по соображению тогдашних обстоятельств, что более равнодушное отношение ведомства охраны власти к числу лиц, могущих явиться на вынос тела, не повлекло бы за собою дикой персидской угрозы. Впоследствии мы нередко встречали людей скорбевших и тосковавших, что не дали, для чести русского имени, разыграться ненависти к надменным иноземцам.

Заслуга Пушкина перед Россиею так велика, что никакие тёмные стороны его жизни не могут омрачить его великого и доброго имени... Государственная, народная заслуга Пушкина несомненна. "Прелестью живой стихов" он даровал живой русской речи права гражданские не только во всемирном образованном обществе, но что важнее — он заставил офранцузившиеся и онемечившиеся образованные слои русского общества уважать и любить живую русскую речь, живые русские образы, обычаи и самую нашу природу.

Борьба против иноплемённого ига вызвала... взрыв негодования между теми русскими людьми, которые с невозмутимым, величавым спокойствием отвергали достоинство русского языка, возможность русского искусства и даже право на русскую самобытность»[770].

В.М. Жуковский в письме к А.X. Бенкендорфу писал: «Вдруг стражи порядка догадываются, что должен существовать заговор, что министр Геккерн, что жена Пушкина в опасности… Вместо того, назначенную для отпевания, церковь переменили, тело перенесли в неё ночью, с какой-то тайною, всех поразившею, без огня, почти без проводников; и в минуту выноса, на который собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, особые вооружённые блюстители порядка наполнили ту горницу, где молились об умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражею проводили тело до церкви. Какое намерение могли в нас предполагать? Чего могли от нас бояться? Этого я изъяснить не берусь… уже позже пришло это мне в голову, и жестоко меня обидело»[771].

Камергер А.И. Тургенев писал А.И. Нефедьевой: «Вчера провели мы воскресенье в молитвах за покойного у гроба его…

Народ во все дни до поздней ночи толпился и приходил ко гробу его; везде толки и злоба на Геккерна. Служба охраны и наведения правопорядка, кажется, опасается, чтобы в доме Геккерна отца, где живёт и сын его, не выбиты были окна или что бы чего ни произошло, при выносе и отпевании; ибо вместо Исаакиевского Собора, назначенного, как увидите в билете, для отпевания, велено отпевать его в Конюшенной церкви и вчера ввечеру перестали уже пускать народ ко гробу и мы в полночь, только родные, друзья и ближние перевезли тело его из дома в эту церковь.

В 11 часов будет отпевание, и потом перевезут его в монастырь, за 4 версты от его деревни, где он желал покоиться — до радостного утра!..

Учащиеся университета желали в мундирах идти за гробом, и быть на отпевании; их не допустят, вероятно. Также и многие Ведомств: например, Духовных дел иностранных исповеданий.

Одна, так называемая, знать наша не отдала последней почести Гению Русскому: она толкует, следуя предписаниям вкуса, о народности и пр., а почти никто из высших чинов двора, из порученцев и прочих не пришёл к гробу Пушкина. Но она, болтая по-французски, по своей русской безграмотности, и не в праве печалиться о такой потере, которой оценить не могут...

Вчера, входя в комнату, где стоял гроб,первые слова, кои поразили меня в чтении Псалтыря: "Правду твою не скрыв в сердце твоём". Конечно, то, что Пушкин почитал правдою, он не скрыл, не угомонился в сердце своём и погиб»[772].

Видимо, до многих сердец дошли пушкинские строки его 6-й главы о 6^-ом дне недели смерти (пятнице и о 37^-м годе в песне XXXVII - 37^-й!):

Быть может, он для блага мира

Иль хоть для славы был рождён;

Его умолкнувшая лира

Гремучий, непрерывный звон

В веках поднять могла. Поэта,

Быть может, на ступенях света

Ждала высокая ступень.

Его страдальческая тень,

Быть может, унесла с собою

Святую тайну[773], и для нас

Погиб животворящий глас,

И за могильною чертою

К ней не домчится гимн времён,

Благословение племён[774].

Сын Вяземских Павел вспоминал: «Я проводил ночи, прислушиваясь к неумолкаемым толкам и сообщениям, возбуждённым кончиной Пушкина, и, несмотря на страстное желание уяснить себе причины и поводы к стычке — я решительно ничего понять не мог.

Много говорили, что в поединке Онегина и Ленского Пушкин пророчески описал свою собственную кончину»[775].

Вподтверждение этому мнению предоставим вам такую возможность без поисков нужных мест прочесть гл.6:

XXIX.

Вот пистолеты уж блеснули,

Гремит о шомпол молоток.

В гранёный ствол уходят пули,

И щёлкнул в первый раз курок.

Вот порох струйкой сероватой

На полок сыплется. Зубчáтый,

Надёжно ввинченный кремень

Взведён ещё. За ближний пень

Становится Гильо смущенный.

Плащи бросают два врага.

Зарецкий тридцать два шага[776]

Отмерял с точностью отменной,

Друзей развёл по крайний след,

И каждый взял свой пистолет.

XXX.

«Теперь сходитесь».

Хладнокровно,

Ещё не целя, два врага

Походкой твёрдой, тихо, ровно

Четыре перешли шага,

Четыре смертные ступени.

Свой пистолет тогда Евгений,

Не преставая наступать,

Стал первый тихо подымать.

Вот пять шагов ещё ступили,

И Ленский, жмуря левый глаз,

Стал также целить — но как раз

Онегин выстрелил... Пробили

Часы урочные: поэт

Роняет, молча, пистолет,

XXXI.

На грудь кладёт тихонько руку

И падает. Туманный взор

Изображает смерть, не муку.

Так медленно по скату гор,

На солнце искрами блистая,

Спадает глыба снеговая.

Мгновенным холодом облит,

Онегин к юноше спешит,

Глядит, зовёт его... напрасно:

Его уж нет. Младой певец

Нашёл безвременный конец!

Дохнула буря, цвет прекрасный

Увял на утренней заре,

Потух огонь на алтаре!..[777]

31^-я песнь главы была последней для Ленского, и для Пушкина 31^-й круг из 64-^х недель был тоже последним в его жизни. Как заметил бы сам Пушкин: «Бывают странные сближения»[778].

1.2.37 г. камергер Тургенев А.И. записал: «1 час пополудни. Обедня в здании Конюшенной Церкви. Стечение было многочисленное по улицам, ведущим к церкви, и на Конюшенной площади; но народ в церковь не пускали. Едва достало места и для блестящего общества.

Молодёжи множество. Служил архимандрит и 6 священников. Рвались — к последнему целованию. Друзья вынесли гроб; но, желавших нести было так много, что в тесноте разорвали надвое костюм у кн. Мещерского. Тут и Энгельгардт — воспитатель его, в Царско-Сельском Лицее; он сказал мне: 18-ый из моих умирает, т.е. из первого выпуска Лицея.

Все товарищи Поэта по Лицею явились. Мы на руках вынесли гроб в подвал на другой двор; едва нас не раздавили. Площадь вся покрыта народом, в домах и на набережных Мойки тоже…

Я зашёл в дом, вдова в глубокой горести; ничего не расспрашивала»[779].

А.В. Никитенко писал в Дневнике: «Похороны Пушкина. Это были действительно народные похороны. Всё, что сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, — всё стеклось к церкви, где отпевали поэта. Это происходило в Конюшенной.

Площадь была усеяна средствами передвижения и народом, но среди последнего ни одного тулупа или зипуна. Церковь была наполнена знатью. Все посольства присутствовали. Впускали в церковь только тех, которые были в мундирах или с билетом. На всех лицах лежала печаль — по крайней мере, наружная.

Тут же, по обыкновению, были и нелепейшие распоряжения. Народ обманули: сказали, что Пушкина будут отпевать в Исаакиевском соборе, — так было означено и на билетах, а между тем тело было из квартиры вынесено ночью, тайком, и поставлено в Конюшенной церкви.

В университете получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались от своих кафедр и учащиеся присутствовали бы на занятиях.

Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием!

Иностранцы приходили поклониться поэту в гробу, а профессорам университета и русскому юношеству это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему.

Попечитель мне сказал, что учащимся лучше не быть на похоронах: они могли бы собраться воедино, нести гроб Пушкина — могли бы "пересолить", как он выразился.

Греч получил строгий выговор от Бенкендорфа за слова, напечатанные в "Северной пчеле": "Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности". Краевский, редактор "Литературных прибавлений к "Русскому инвалиду", тоже имел неприятности за несколько строк, напечатанных в похвалу поэту.

Я получил приказание вымарать совсем несколько таких же строк, назначавшихся для "Библиотеки для чтения".

И всё это делалось среди всеобщего участия к умершему, среди глубокого всеобщего сожаления. Боялись — но чего?

Торжественный обряд кончился в половине первого. Я поехал на занятия. Но вместо очередного занятия я читал учащимся о заслугах Пушкина. Будь что будет!»[780].

В первые дни после гибели Пушкина отечественная печать как бы онемела: до того был силён гнёт над нею графа Бенкендорфа. Заведение допуска рукописей к печати трепетало перед шефом III отделения, страшась вызвать его неудовольствие за поблажку в пропуске в печать слов сочувствия к Пушкину. В одном лишь печатном издании — «Литературные прибавления к «Русскому Инвалиду» — А.А. Краевский, редактор этих прибавлений, поместил несколько тёплых, глубоко прочувствованных слов: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сём не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели, в самом деле, нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть!»[781]

Краевский, на другой же день по выходе вестника, был приглашён для объяснений к председателю заведения для просмотра, одобрения или запрещения к печати рукописей. Ему, состоявшему на службе в министерстве народного просвещения, было передано крайнее неудовольствие министра С.С. Уварова: «"К чему эта публикация о Пушкине? Что это за чёрная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе?[782] Ну, да это ещё, куда бы ни шло! Но что за выражения! «Солнце поэзии!!» Помилуйте, за что такая честь? "Пушкин скончался... в средине своего великого поприща! Какое это такое поприще?" Сергей Семенович именно заметил: "Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?! Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит ещё, — как выразился Сергей Семенович, — проходить великое поприще!"»[783]

Князь П.А. Вяземский вспоминал: «На похоронах Пушкина и в предсмертные дни его был весь город. На вынос тела из дому в церковь Н.Н. Пушкина не явилась от истомления и оттого, что не хотела показываться вооружённым стражам порядка»[784].

А ведь как осуждали Наталью за это «равнодушие». Проверка по науке Пушкина показала состояния жены Пушкина на рассматриваемый день: «здесь значительнее, чем где-либо, проявляется слабость личности. К распаду, происходящему с необходимостью, надо отнестись, как, например, к естественному и необходимому наступлению осени в круговороте времён года. Во всяком случае, попытка применить насилие не привела бы к добру. Даже одно косное желание сохранить достижение прошлого — здесь безполезно, ибо время упадка уже наступило, а косное сохранение прошлого лишь задерживает ход склонения к упадку».

2.2.37 г. — в Сретение Господа нашего Карамзины писали: «...Вчера состоялось отпевание бедного, дорогого Пушкина. В этот день, говорят, там перебывало более двадцати тысяч человек[785]: чиновники, военные, купцы, все с благоговейном молчании, с умилением, особенно отрадным для его друзей.

Один из этих никому не известных людей сказал Россету: "Видите ли, Пушкин ошибался, когда думал, что потерял свою народность: она вся тут, но он её искал не там, где сердца ему отвечали".

Другой, старик, поразил Жуковского глубоким вниманием, с которым он долго смотрел на лицо Пушкина, уже сильно изменившееся, он даже сел напротив и просидел неподвижно четверть часа, а слёзы текли у него по лицу, потом он встал и пошёл к выходу; Жуковский послал за ним, чтобы узнать его имя. "3ачем вам, — ответил он, — Пушкин меня не знал, и я его не видал никогда, но мне грустно за славу России".

И вообще, это второе общество проявляет столько увлечения, столько сожаления, столько сочувствия, что душа Пушкина должна радоваться, если только хоть какой-нибудь отзвук земной жизни доходит туда, где он сейчас; среди молодежи этого второго общества подымается даже волна возмущения против его убийцы, раздаются угрозы и крики негодования.

В понедельник (1.2), в день отпевания, собралась несметная толпа, желавшая на нём присутствовать, целые ведомства просили разрешения не работать, чтобы иметь возможность пойти помолиться, все члены Академии, художники, учащиеся университета, все русские актёры.

Конюшенная церковь не велика, и туда впускали только тех, у кого были билеты, т.е. почти исключительно высшее общество и высшие лица посольств, явившиеся в полном составе. Один из послов сказал даже: "Лишь здесь мы впервые узнали, что значил Пушкин для России. До этого мы встречали его, были с ним знакомы, но никто из вас — он обращался к одной даме — не сказал нам, что он — ваша народная гордость"»[786].

Н.В. Гоголь: «Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к государю и тайны двух его лучших сочинений. Никому не говорил он при жизни о чувствах, его наполнявших, и поступил умно. После того как вследствие всякого рода холодных возгласов ежедневников, писанных слогом помадных объявлений, и всяких сердитых, неопрятно-запальчивых выходок, производимых всякими квасными и неквасными отечественниками, перестали верить у нас на Руси искренности всех печатных излияний, — Пушкину было опасно выходить: его бы как раз назвали подкупным или чего-то ищущим человеком. Но теперь, когда явились только после его смерти эти сочинения, верно, не отыщется во всей России такого человека, который посмел бы назвать Пушкина льстецом или угодникомкому бы то ни было. Чрез то святыня высокого чувства сохранена. И теперь всяк, кто даже и не в силах постигнуть дело собственным умом, примет его на веру, сказавши:"Если сам Пушкин думал так, то уж, верно, это сущая истина"»[787].

И вот спустя 170 лет мы читаем мнение современника нашего — настоящего русского человека: «Разве в эти дни, вновь перечитывая свидетельства участников последних страдальческих дней Пушкина, разве мы не возвышались в сострадании ему до высот "страстных" переживаний, при виде и невинного страдальца и вместе великодушно кающегося благоразумного разбойника, спасающегося "о едином часе"? Чья смерть, чья кончина из русских великих людей так же несравнимо жгуче, садняще записалась на плотских скрижалях русского сердца? Ничья. Это — последствие "явления чрезвычайного и, может быть, единственного". Это врождённое соборное избранничество народной души своего вождя и пророка. Своего рода светское, мирское причисление к лику святых снизу, чрез "глас народа",как творятся и всякие подлинные узаконения. Правительственное признание сверху лишь запечатлевает сложившуюся данность.

В календарях всех образованных народов есть такие избранные излюбленные лики, которыми любуется и утешается народная душа, своего рода светские святые.

Разве в силах кто-нибудь развенчать потрясающую трогательность истории Авраама, Иосифа, Руфи, Давида, Илии? Кто посягнёт на умаление тяжёлой смерти Сократа, чудесности Александра Македонского, священности любви Данте к Беатриче?.. Их не вырвать из памяти народа. Это образы из светской библии народов. Их жизнеописания, большей частью, окутанные сказаниями, воспринимаются народными сердцами как "жития", умиляющие и возвышающие дух. Также "житийно" влечёт нас и приковывает к себе и ослепительный образ Пушкина.

Но мы-то, земнородные, и не по своей, а по Божьей воле, творящие земное описание жизни народов — мы-то не перестанем (ибо не имеем никакого нравственного права перестать) нести эти ценности светской образованности под знамя Христа и Церкви в твёрдом уповании, что Господь спасёт и преобразит их, как и нас грешных, "ими же весть Он судьбами". Когда и как? Тайна закрыта до времени, но должна открыться. "Стучите, и отворят вам"[788]... И когда-то вся Психея[789] России, и земной Женихеё — многогрешный раб Божий Александр — и все мы, "верные чада её", войдём в чертог брачный Жениха Вечного, Несравненного[790]... А пока в земном нашем "странствии", мы идём под знакомземного Избранника русского сердца, нашего подлинного Вождя и Пророка. Тайна Пушкина — сверхписательская, тайна русская — пророческая»[791].

Александр Сергеевич пророчески видел своих продолжателей, подвижников новой науки, к которым явится спустя столетия:

От северных оков освобождая мир…

К тебе явлюся я; увижу сей дворец,

Где циркуль[792] зодчего, палитра[793] и резец