Категории: ДомЗдоровьеЗоологияИнформатикаИскусствоИскусствоКомпьютерыКулинарияМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОбразованиеПедагогикаПитомцыПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРазноеРелигияСоциологияСпортСтатистикаТранспортФизикаФилософияФинансыХимияХоббиЭкологияЭкономикаЭлектроника |
И возврат побежденных на международную арену
Согласно всем принципам дипломатии равновесия сил, воплощавшимся в европейской практике еще со времен Вильгельма III, Британии и Франции настоятельно требовалось заключить антигерманский союз, чтобы обуздать реваншистские импульсы беспокойного соседа.. В конечном счете Великобритания и Франция по отдельности были слабее Германии — даже побежденной Германии — и могли надеяться противопоставить ей собственную мощь, лишь заключив коалицию. Но такая коалиция так и не была создана. Великобритания отказалась от одностороннего применения политики обеспечения равновесия сил, характерной для нее на протяжении трех столетий. Она заколебалась между преувеличенной ею же самой необходимостью уравновесить силы Франции и ростом приверженности новому принципу коллективной безопасности, воплощения которого на практике не допустила она же сама. Франция же в международных делах следовала политике отчаяния, то пытаясь использовать Версальский договор, чтобы оттянуть возрождение Германии, то пробуя вполсилы успокоить взвинченного соседа. И случилось так, что государственный деятель, наиболее преуспевший в формировании дипломатического ландшафта 20-х годов, принадлежал не к одной из стран-победительниц, но происходил из побежденной Германии. Это был Густав Штреземан. Но еще до появления Штреземана Францией была предпринята очередная тщетная попытка обеспечить собственную безопасность собственными же усилиями. В конце 1922 года, когда вопрос о репарациях повис в воздухе, когда вопрос разоружений трактовался двусмысленно, когда весомые британские гарантии безопасности оказались недостижимы, Франция в эмоциональном плане дошла до предела, особенно с учетом германо-советского сближения. Премьер-министром Франции стал Раймон Пуанкаре, ее президент военного времени, и он принял решение в пользу односторонних мер по обеспечению выполнения статьи Версальского договора о репарациях. В январе 1923 года французские и бельгийские войска оккупировали Рур, промышленное сердце Германии, не проконсультировавшись с остальными союзниками. Много лет спустя Ллойд-Джордж заметит: «Если бы не было Рапалло, не было бы и Рура» . Но верно также и то, что, если бы Великобритания была готова взять на себя гарантию безопасности Франции, той бы не потребовалось пойти на столь отчаянный шаг, как оккупация промышленного сердца Германии. И если бы Франция была более готова пойти на компромисс по вопросу о репарациях (и по поводу разоружения), то Великобритания, возможно, охотнее бы отнеслась к формированию союза — хотя насколько осмысленным был бы этот союз с учетом почти что пацифистского настроя британского общественного мнения, — вопрос другой. По иронии судьбы единственная односторонняя французская военная инициатива продемонстрировала как раз неспособность Франции более действовать в одиночку. Франция взяла под контроль промышленность Рурской области, с тем чтобы воспользоваться ее углем и сталью взамен репарационных платежей, в которых Германия отказывала. Германское правительство отдало распоряжение о пассивном сопротивлении и стало оплачивать отказ от работы со стороны рабочих угольной и металлургической промышленности. И хотя эта политика привела германское правительство к банкротству — и породила гиперинфляцию, — она также не позволила Франции добиться поставленной цели, тем самым превращая оккупацию Рура в гигантскую французскую неудачу. Теперь Франция была полностью изолирована. Соединенные Штаты проявили неудовольствие посредством вывода из Рейнской области собственных оккупационных войск. Великобритания нахмурилась. Германия же усмотрела в расколе между союзниками возможность к сближению с Великобританией. Пьянящая атмосфера национального сопротивления французской оккупации даже породила у ряда германских лидеров мечту о возрождении прежних планов англо-германского альянса, что явилось очередным примером прирожденной способности Германии переоценивать собственные возможности. Британский посол в Берлине лорд д'Абернон. докладывал о беседе, во время которой один из ведущих германских государственных деятелей возродил ряд аргументов императорской Германии в пользу альянса с Британией, заявляя, что «нынешняя ситуация прямо противоположна ситуации 1914 года. Совершенно ясно, что если в 1914 году Англия воевала с Германией, чтобы не допустить ее военного господства над Европой, то теперь через несколько лет такого же рода схватка возможна у нее с Францией. И вопрос заключается в том, будет ли Англия сражаться в одиночку, или у нее будут союзники» . Ни один ответственный британский лидер не думал заходить до такой степени далеко, чтобы помышлять о союзе собственной страны с Германией. Тем не менее 11 августа 1923 года министр иностранных дел Керзон и ответственный сотрудник министерства иностранных дел сэр Эйр Кроу (автор «Меморандума Кроу» 1907 года) потребовали, чтобы Франция пересмотрела свои действия в Руре, иначе она бы рисковала потерять поддержку Великобритании в будущем кризисе с Германией. На Пуанкаре это не произвело никакого впечатления. Он вовсе не считал британскую поддержку одолжением для Франции, но скорее требованием британских национальных интересов: «...В случае, если возникнет ситуация, подобная 1914 году... Англия в своих же собственных интересах примет те же самые меры, какие она приняла в то время» . Пуанкаре оказался прав относительно окончательного выбора Великобритании в случае наступления ситуации, аналогичной 1914 году. Но он неверно оценил срок, в течение которого Великобритания должна была осознать, что она действительно находится перед лицом аналогичного кризиса, а пока что хрупкая версальская система успела рассыпаться в прах. Оккупация Рура завершилась осенью 1923 года. Франции не удалось создать значительное сепаратистское движение в Руре или даже в Рейнской области, куда, согласно условиям Версальского договора, германская армия не имела права вступать и, следовательно, не сумела бы подавить сепаратистское движение. Уголь, добытый во время оккупации, едва покрывал стоимость оккупационных расходов. А пока что Германию разрывали мятежи, возникшие в Саксонии (в связи с действиями левых политических групп) и в Баварии (в связи с действиями правых). Инфляция росла бещеными темпами, угрожая в принципе способности германского правительства выполнить какие бы то ни было из своих обязательств. Настоятельное требование Франции выплатить репарации сполна стало невыполнимым из-за французских же действий. Франция и Великобритания умудрились одновременно дать друг другу шах и мат: Франция — тем, что настаивала на ослаблении Германии посредством односторонних действий и тем самым исключила возможность поддержки со стороны Великобритании; Великобритания — тем, что настаивала на умиротворении, не принимая в расчет соотношения сил и тем самым нанося вред безопасности Франции. Даже разоруженная Германия оказалась достаточно сильной, чтобы свести на нет односторонние действия Франции, — грозное предзнаменование будущего, когда Германия сбросит с себя оковы Версаля. В 20-е годы, как только демократические страны оказывались в тупике, они предпочитали обращаться к Лиге наций, а не смотреть в лицо геополитическим реалиям. В эту западню угодил даже британский Генеральный штаб. И тот самый меморандум, который цитировался в предыдущей главе и определял Германию как главную угрозу, поскольку Франция будет не в состоянии оказать эффективное сопротивление, оказался не свободен от плоских истин: в качестве вывода Генеральный штаб не придумал ничего лучше, чем «укреплять» Лигу (что это значит, неведомо) и заключать «союзы по обстоятельствам в таких ситуациях, когда... Германия потеряет голову»4. Эта рекомендация была почти что гарантированным рецептом неудачи. Лига была слишком раздроблена, а к тому моменту, как Германия потеряла голову, организовывать альянсы было слишком поздно. Теперь для того, чтобы Германия окончательно обеспечила себе в долгосрочном плане доминирующее положение, — даже более прочное, чем предвоенное, — нужен был государственный деятель, достаточно дальновидный и терпеливый, могущий уничтожить дискриминационные статьи Версальского договора. Такой лидер появился в 1923 году, когда министром иностранных дел, а затем канцлером стал Густав Штреземан. Методом, при помощи которого он восстанавливал силы Германии, стала политика «выполнения обязательств», что представляло собой полный пересмотр прежней германской политики и прекращение дипломатической партизанской войны, которую его предшественники вели против положений Версальского договора. «Выполнение обязательств» базировалось на извлечении преимуществ из очевидной неловкости, испытываемой Великобританией и Францией в связи с явным разрывом между собственными принципами и условиями Версаля. В обмен на германские усилия по строгому соблюдению более льготной схемы выплаты репараций Штреземан стремился к освобождению от наиболее тяжких политических и военных условий Версаля по воле самих союзников. Нация, побежденная в войне и частично оккупированная иностранными войсками, имеет в основном два выбора. Она может бросить вызов победителю в надежде сделать претворение в жизнь условий мира наиболее болезненным; либо может сотрудничать с победителем, накапливая силы для новой конфронтации. После военного поражения сопротивление есть испытание сил в момент наибольшей слабости; коллаборационизм несет в себе риск деморализации, поскольку политика, угодная победителю, также содержит в себе тенденцию сбивать с толку общественное мнение в среде побежденных. До Штреземана Германия следовала политике сопротивления. Конфронтационная тактика помогла ей устоять во время рурского кризиса, но германские обиды вряд ли были сняты уходом Франции из Рура. Странно, но возврат Франции Эльзас-Лотарингии под сомнение не ставился. Однако перекройка германских границ с уступкой Польше значительных участков германской территории вызывала страстное противодействие националистического характера. В итоге широко распространилось движение за уничтожение ограничений на германскую военную мощь. И в Германии существовал почти поголовный консенсус в отношении того, что репарационные требования союзников завышены вне всякой меры. В отличие от националистов Штреземан понимал, что, независимо от того, до какой степени непопулярен Версальский договор, независимо от того, до какой степени ненавидел его он сам, нужна британская и, в какой-то мере, французская помощь, чтобы сбросить с себя наиболее тяжкие ограничения. Взаимопонимание, достигнутое в Рапалло. оказалось тактически полезным: у западных демократических стран слали нервы. Но поскольку Советский Союз был чересчур ниш, чтобы оказать содействие германскому экономическому возрождению, и слишком изолирован, чтобы оказать помощь и поддержку в большинстве случаев дипломатической конфронтации, реальные последствия этой договоренности стали очевидны лишь тогда, когда Германия стала достаточно сильной, чтобы бросить открытый вызов версальскому урегулированию. В конце концов, для восстановления экономической мощи требовались иностранные займы, получить которые в атмосфере конфронтации Германии было бы затруднительно. Таким образом, штреземановская политика «выполнения обязательств» отражала в первую очередь реалистическую оценку потребностей германского политического и экономического восстановления. «Основополагающая слабость Германии в военном отношении, — писал он, — ставит пределы, определяет характер и методы для германской внешней политики» И хотя политика выполнения обязательств базировалась на реалистическом подходе, этого товара в послевоенной Германии было не более (особенно в консервативных кругах), чем в те времена, когда политика консерваторов столь сильно повлияла на обстановку, что обеспечила саму возможность начала первой мировой войны. Тот факт, что война окончилась в то время, как германские войска находились на территории стран Антанты, позволил лицам, ответственным за вовлечение Германии в войну, избежать ответственности за свое безумное поведение и одновременно возложить вину за это на своих более умеренных преемников. Ллойд-Джордж предвидел подобный результат, когда 26 октября 1918 года докладывал военному кабинету относительно первых попыток Германии договориться о мире: «Премьер-министр заявил, что индустриальная часть Франции опустошена, а Германия этой участи избегла. Ибо в первый же миг, как только мы оказались в состоянии опустить свой бич на спину Германии, та заявила: „Я сдаюсь". И встал вопрос, не следует ли продолжать бичевать ее, как она это делала с Францией» . Коллеги его, однако, сочли, что Великобритания слишком истощена, чтобы следовать подобным курсом. Министр иностранных дел Остин Чемберлен устало заметил, что «месть сегодня обходится слишком дорого» . Как и предсказывал Ллойд-Джордж, новая Веймарская республика была с самого начала атакована националистическими агитаторами. Несмотря на то, что ей удалось получить гораздо более льготные условия мира, чем те, что предлагались Генеральному штабу! Демократические лидеры новой Германии так и не были по достоинству оценены за то, что сохранили самое возможность независимого существования страны в столь трудных обстоятельствах. В политике, однако, мало кто бывает вознагражден за предотвращение ущерба, ибо весьма редко удается доказать, что последствия могли бы быть, гораздо .худшими. Вспомним: двумя поколениями спустя понадобился американский президент-консерватор, чтобы решиться на «открытие» для Америки Китая. Точно так же лишь Штреземан, лидер с безупречным консервативным прошлым, решился, помыслив, положить в основу германской внешней политики сотрудничество в деле претворения в жизнь ненавистного версальского урегулирования. Сотрудничество пусть даже двусмысленное по сути. Сын торговца пивом, Штреземан родился в Берлине в 1878 году и построил свою политическую карьеру на следовании идеям консервативной партии буржуазно-деловых кругов — национально-либеральной партии. В 1917 году он стал ее руководителем. Человек веселый и общительный, он увлекался литературой и историей, и беседы его были постоянно насыщены ссылками на немецкую классику. Тем не менее его ранние представления о международной политике отражали консервативные расхожие истины. К примеру, он был убежден в том, что Германию вовлекла в войну Великобритания, ревностно охраняющая свое собственное господство. Еще в 1917 году Штреземан выступал в пользу обширных завоеваний на Западе, на Востоке и за аннексию французских и британских колониальных владений в Азии и Африке. Он также поддержал решение о неограниченной подводной войне — пагубное по своим последствиям, вовлекшее Америку в войну. Но то, что инициатором политики «выполнения обязательств» стал человек, назвавший Версальский договор «величайшим свинством в истории» , показалось бы странным разве что не верящим в непреложное: «Realpolitik» способна обучить выгодному применению принципов умеренности. Штреземан оказался первым послевоенным германским лидером, — и единственным демократическим лидером, — который воспользовался геополитическими преимуществами, полученными Германией в результате версальского урегулирования. Он уразумел непрочность франко-английских отношений и воспользовался этим, чтобы углубить разрыв между союзниками военных лет. Он с умом обратил в свою пользу страх британцев перед катастрофическим ослаблением Германии по отношению к Франции и Советскому Союзу. Один официальный британский аналитик рассматривал Германию как жизненно важный бастион на путях распространения большевизма, привлекая аргументы, свидетельствовавшие о том, что политика выполнения обязательств делает успехи. Получалось, что германское правительство «поддерживается большинством национальной ассамблеи, является подлинно демократическим, намеревается наилучшим способом выполнить требования мирного договора и заслуживает откровенной поддержки со стороны союзников». А в отсутствие британской поддержки Германия «неизбежно склонится в сторону большевизма, а в итоге, возможно, вновь станет абсолютной монархией» . Аргументы Великобритании в пользу содействия Германии определенным образом напоминают мотивы, выдвигаемые Америкой в пользу оказания помощи России при Ельцине. Ни в том, ни в другом случае не брались в расчет последствия «успеха» предлагаемой политики. Если бы преуспела политика «выполнения обязательств», Германия постоянно становилась бы сильнее и оказалась бы в состоянии угрожать европейскому равновесию. Соответственно, если программа международной помощи России в период после окончания «холодной войны» достигнет цели, то рост российской мощи повлечет за собой геополитические последствия по всей обширной периферии бывшей Российской империи. В обоих случаях сторонники умиротворения имели перед собой позитивные, даже весьма перспективные цели. Западные демократии поступили мудро, согласившись с штреземановской политикой «выполнения обязательств» и пойдя ей навстречу. Но они ошиблись в том, что не упрочили связи друг с другом. Ибо политика выполнения обязательств непременно должна была приблизить тот день, который так описал генерал фон Сект: «Мы должны вновь обрести силы и уж тогда, естественно, вернем себе то, что потеряли»10. Америка поступила дальновидно, предложив помощь России в период по окончании «холодной войны»; но как только Россия выздоровеет экономически, ее давление на соседние страны обязательно возрастет. Возможно, такую цену стоит заплатить, но было бы ошибкой не замечать, что платить придется. На ранних этапах политики «выполнения обязательств» конечные цели Штреземана не играли роли. Искал ли он постоянного примирения, желал ли пересмотра существующего порядка — или, что наиболее вероятно, держал в запасе оба варианта, — ему прежде всего надо было высвободить Германию из двусмысленного положения в связи с репарациями. За исключением Франции, остальные союзники в равной степени хотели покончить с этим вопросом и наконец получить хоть какие-то репарации. Что же касается Франции, то она хотела выбраться из устроенной ею же самой для себя западни в форме оккупации Рура. Штреземан умело предложил вынести новый график репарационных платежей на рассмотрение международного арбитража, полагая, что международный форум будет не столь привередлив, как одна Франция. В ноябре 1923 года Франция согласилась с назначением американского банкира Чарлза Г. Дауэса на роль «беспристрастного арбитра» для рассмотрения вопроса об уменьшении суммы репараций, причитающихся Франции, что явилось верным признаком распада союза военного времени. Рекомендации «комитета Дауэса», согласно которым устанавливался график платежей в ограниченных размерах в течение последующих пяти лет, были приняты в апреле 1924 года. В течение этих пяти лет Германия выплатила примерно 1 млрд. долларов в форме репараций и получила около 2 млрд. долларов в виде займов, главным образом из Соединенных Штатов. По существу, Америка оплачивала репарации Германии, а Германия использовала остаток от американских займов для модернизации собственной промышленности. До того Франция настаивала на репарациях, чтобы сделать Германию слабой. Вынужденная выбирать между Германией слабой и Германией, способной платить репарации, Франция предпочла последний вариант, но при этом вынуждена была не вмешиваться, видя, как репарации помогали возродить экономическую и в конечном счете военную мощь Германии. К концу 1923 года Штреземан уже был в состоянии говорить об определенных успехах: «Все наши меры политического и дипломатического характера, а именно, заранее продуманное сотрудничество с обеими англо-саксонскими державами, отчуждение Италии от ее соседа [Франции], а также колебания в Бельгии, создали в совокупности такую ситуацию для Франции, которую эта страна в течение продолжительного срока выдержать не сможет» . Расчет Штреземана оказался точен. Политика «выполнения обязательств» превратилась в квадратуру круга как для Франции, так и для всего европейского порядка. Безопасность Франции требовала определенной доли дискриминации по отношению к Германии в военной области; иначе бы Германия взяла верх благодаря потенциальному превосходству в живой силе и ресурсах. Но без признания за собой равенства — права на производство вооружений, как у любой другой европейской страны, — Германия никогда не приняла бы версальской системы, и выполнение обязательств прекратилось бы. Политика «выполнения обязательств» поставила в трудное положение и британских дипломатов. Если Великобритания не предоставит Германии равенства в военном отношении в качестве quid pro quo за соблюдение Германией графика репарационных платежей, Германия вновь станет непримиримой, как прежде. Но равенство в военном отношении, обретенное Германией, будет представлять угрозу Франции. Великобритания могла бы заключить союз с Францией, чтобы противопоставить его Германии, но она не желала связывать себя с союзами Франции в Восточной Европе или оказаться воюющей с Германией из-за куска польской или чешской территории. Ради „польского коридора", — заявил Остин Чемберлен в 1925 году, перефразируя изречение Бисмарка по поводу Балкан, — ни одно британское правительство не рискнет и не пожелает рискнуть костями одного-единственного британского гренадера» . Это заявление, как и бисмарковское, было опровергнуто самим ходом событий: Великобритания все равно вступила в войну, как и Германия в начале века, — причем как раз по тому самому поводу, который и в том и в другом случае столь решительно отрицался. Чтобы избежать подобной дилеммы, Остин Чемберлен в 1925 году выдвинул идею ограниченного альянса между Великобританией, Францией и Бельгией, который бы гарантировал лишь границы этих стран с Германией, то есть, по сути дела, военного союза на случай германской агрессии на Западе. К тому времени, однако, штреземановская политика «выполнения обязательств» настолько продвинулась вперед, что Штреземан обрел почти что право вето в отношении инициатив Антанты. Чтобы предотвратить отождествление Германии с потенциальным агрессором, он заявил, что пакт без Германии — это пакт против Германии. Будучи наполовину убежден в том, что страх Германии перед окружением со всех сторон сыграл свою роль в формировании ее столь воинственной предвоенной политики, Чемберлен отступил и решился на заключение курьезно-гибридного соглашения, сочетавшего в себе некий сплав традиционного альянса с новыми принципами коллективной безопасности. Чтобы соблюсти ранее предложенные принципы альянса, новый пакт, подписанный в Швейцарии, в Локарно, гарантировал против агрессии границы между Францией, Бельгией и Германией. Верный принципам коллективной безопасности, документ не конкретизировал ни агрессора, ни жертву, но обещал отражение чьей бы то ни было агрессии в любом направлении. «Казус белли» пакта уже не был агрессивный акт конкретной страны, но нарушение юридической нормы любой из стран. К середине 20-х годов Штреземан, министр побежденной Германии, был ближе к рулю мировой политики, чем Бриан и Чемберлен, представители стран-победительниц. В обмен на отказ от реваншизма в отношении Запада Штреземан добился от Бриана и Чемберлена молчаливого согласия на пересмотр ситуации на Востоке, определенной Версальским договором. Германия признала западную границу с Францией и Бельгией и постоянную демилитаризацию Рейнской области; Великобритания и Италия гарантировали эту договоренность, пообещав содействие в отражении вторжения через границы или в рейнскую демилитаризованную зону в любом направлении. В то же время Штреземан не признал границу Германии с Польшей, которую другие вступившие в соглашение стороны также отказались гарантировать. Германия заключила арбитражные соглашения со своими восточными соседями, обещая мирное урегулирование всех споров. И все же Великобритания не пожелала распространить гарантию и на это обещание. В конце концов Германия дала согласие на вступление в Лигу наций, тем самым приняв на себя обязательство общего характера разрешать все споры мирным путем, что в теории также распространялось и на непризнанные границы на востоке. «Пакт Локарно» был встречен с преувеличенным облегчением, как заря нового мирового порядка. Три министра иностранных дел — Аристид Бриан, Франция; Остин Чемберлен, Великобритания; Густав Штреземан, Германия — получили Нобелевскую премию мира. Но среди всех этих восторгов никто не заметил, что государственные деятели ушли в сторону от настоящих проблем: Локарно было не столько умиротворением Европы, сколько определением поля новых битв. Успокоение, испытанное демократическими странами, как только Германия формально признала свою западную границу, явилось наглядным проявлением степени деморализации и той путаницы в умах, которая была вызвана смещением старого и нового в международных делах. Ибо свершившийся факт признания молчаливо свидетельствовал о том, что Версальский договор, которым завершилась победоносная война, сам по себе был неспособен заставить соблюдать условия мира, выдвинутые победителями, а Германия получила право выбора: соблюдать лишь те условия договора, которые она сочтет нужным подтвердить. В этом смысле нежелание Штреземана признать восточные границы Германии было грозным признаком; а отказ Великобритании гарантировать даже арбитражные договоры санкционировал в международном плане существование двух категорий границ в Европе: признанных Германией и гарантированных другими державами, но также — и не признанных Германией, и не гарантированных другими державами. Еще больше запутывало дело существование трех классов обязательственных отношений в Европе. К первому принадлежали традиционные альянсы, обладавшие обычным механизмом штабных переговоров и политических консультаций. Выйдя из моды, они включали в себя лишь французские договоренности с новыми слабыми государствами Восточной Европы — союзы, к которым не захотела подключиться Великобритания. В случае германской агрессии в Восточной Европе Франция очутилась бы лицом к лицу с нежелательными альтернативами: либо бросить на произвол судьбы Польшу и Чехословакию, либо воевать в одиночку, что преследовало ее, как кошмар, с 1870 года и представлялось крайне нежелательным. Ко второму классу относились гарантии особого рода типа локарнских, явно считавшиеся менее обязательными, чем формальные альянсы, чем и объясняется практически беспрепятственное их прохождение через палату общин. Наконец, существовали обязательства Лиги наций по коллективной безопасности, девальвированные на практике посредством Локарно. Ибо если коллективная безопасность была вещью надежной, не нужно было бы Локарно; а раз Локарно было нужно, Лига наций, само собой разумеется, на деле не могла обеспечить безопасность даже ее главным членам-основателям. А поскольку ни гарантии по типу Локарно, ни общая концепция коллективной безопасности не идентифицировали потенциального агрессора, ни то, ни другое не позволяло заниматься перспективным военным планированием. Даже если бы была возможность проведения военной акции в форме «концерта» — чему мы не находим ни единого примера за всю историю существования Лиги, — бюрократическая машина свела бы все к бесконечным проволочкам, устанавливая факты и отрабатывая прочие примирительные процедуры Лиги. Все эти беспрецедентные дипломатические оговорки лишь усугубляли неуверенность тех стран, которые считали себя в наибольшей степени находящимися под угрозой. Италия ограничилась тем, что гарантировала... границы по Рейну, который никогда за всю ее историю не ассоциировался с интересами национальной безопасности. Италия в Локарно была в первую очередь заинтересована в том, чтобы ее признали великой державой. Добившись поставленной цели, она более не видела смысла на деле подвергать себя риску — что и продемонстрировала наглядно через десять лет, когда граница на Рейне стала предметом вызова. А для Великобритании Локарно стало первым соглашением, в котором великая держава одновременно давала гарантию давнему союзнику и только что побежденному противнику, изображая беспристрастность по отношению к ним обоим. Локарно представляло собой не столько примирение между Францией и Германией, сколько подтверждение военного исхода недавней войны. Германия была побеждена на западе, но одолела Россию на востоке. Так что Локарно на деле подтвердило оба этих результата и заложило основы для окончательной атаки Германией восточного урегулирования. Локарно, восхвалявшееся в 1925 году как краеугольный камень вечного мира, на самом деле явилось началом конца установленного Версалем международного порядка. С той поры различие между победителем и побежденным стало все более и более зыбким — ситуация, которая была бы выгодной, если бы победитель обрел в результате дополнительную уверенность в собственной безопасности, а побежденный смирился с жизнью в изменившихся обстоятельствах. Не произошло ни того, ни другого. Во Франции разочарование и ощущение бессилия росли с каждым годом. Так же обстояло дело и с националистической агитацией в Германии. Союзники военных лет сняли с себя всякую ответственность: Америка отказалась быть конструктором мира, Великобритания отвергла исторически присущую ей роль регулятора, а Франция сняла с себя бремя ответственности за контроль над реализацией версальского плана урегулирования. Лишь Штреземан, лидер побежденной Германии, проводил политику дальнего прицела и неуклонно выводил свою страну на авансцену международной политики. Оставалась единственная надежда на бескровное установление нового мирового порядка: эмоциональный подъем, заключавшийся в самом факте соглашения, и порождаемые им ожидания, сводимые в лозунг «дух Локарно», должны были бы перевесить его явное и скрытое несовершенство. В противовес учению Вильсона, не широкие массы обеспечивали эту новую атмосферу, а министры иностранных дел тех самых стран, подозрительность и соперничество которых друг с другом предопределили войну и помешали консолидации сил мира, — Чемберлен, Бриан и Штреземан. Поскольку для версальского порядка геополитической основы не существовало, средством поддержания его государственные деятели сделали личные отношения — шаг, абсолютно неведомый для их предшественников. Аристократы, проводившие внешнюю политику в XIX веке, принадлежали к тому миру, где под неприкосновенным понималось одно и то же. Большинству из них было уютно друг с другом. Тем не менее они не верили в то, что их личные отношения могут повлиять на достижение ими целей, связанных с национальными интересами их стран. Соглашения никогда не оправдывались созданной ими «атмосферой», а уступки не делались для того, чтобы удержать конкретного лидера у власти. Да и руководители не называли друг друга по именам, чтобы на потребу общественному мнению подчеркнуть взаимную расположенность. Стиль дипломатии после первой мировой войны переменился. С того времени усугубилась тенденция персонифицировать официальные отношения. Когда Бриан приветствовал вступление Германии в Лигу наций, то подчеркивал человеческие качества Штреземана, и Штреземан отвечал тем же. Точно так же личные симпатии Остина Чемберлена по отношению к Франции побудили Штреземана форсировать проведение им политики выполнения обязательств и признать западные границы Германии, как только Чемберлен сменил на посту министра иностранных дел в 1924 году более прогерманского лорда Керзона. Остин Чемберлен происходил из известной семьи. Сын блестящего и деятельного Джозефа Чемберлена, сторонника союза с Германией еще в начале века, он был сводным братом Невилла Чемберлена, будущего творца мюнхенского урегулирования. Как и его отец, он сосредоточивал огромную власть в своих руках, участвуя в коалиционных правительствах. Но точно так же ни разу не занимал самого высокого поста; более того, он был единственным руководителем консервативной партии в XX веке, который так и не стал премьер-министром. Как заявил один мастер светских острот, Остин «всегда принимал участие в игре и всегда проигрывал». Гарольд Макмиллан так отзывался об Остине Чемберлене: «Он говорил хорошо, но никогда не зажигал сердца остальных. Высказывался четко и ясно, но никогда не проникал в глубь событий... Его уважали, но не боялись» . Крупнейшим дипломатическим достижением Чемберлена была сыгранная им роль в процессе формирования «пакта Локарно». Поскольку Чемберлен был известным франкофилом, причем как-то раз он заметил, что «любит Францию, как женщину», Штреземан опасался неизбежности заключения франко-английского союза. И именно эти опасения и побудили Штреземана начать процесс, приведший к Локарно. Позднее слабость политики, породившей два типа границ в Европе, стала очевидной. Но сам Чемберлен рассматривал это как судьбоносное расширение стратегических обязательств Великобритании, подошедшее к пределу возможной поддержки со стороны британского общества. Вплоть до начала XVII века граница безопасности Великобритании проходила по Ла-Маншу и Па-де-Кале. В течение всего XIX века эта линия безопасности проходила по границе Нидерландов. Остин Чемберлен попытался продвинуть ее на Рейн, где, в конце концов, Англия не стала ее защищать, когда ее нарушила Германия в 1936 году. А гарантии Польше были за пределами мышления британских государственных деятелей 1925 года. А поскольку ни гарантии по типу Локарно, ни общая концепция коллективной безопасности не идентифицировали потенциального агрессора, ни то, ни другое не позволяло заниматься перспективным военным планированием. Даже если бы была возможность проведения военной акции в форме «концерта» — чему мы не находим ни единого примера за всю историю существования Лиги, — бюрократическая машина свела бы все к бесконечным проволочкам, устанавливая факты и отрабатывая прочие примирительные процедуры Лиги. Все эти беспрецедентные дипломатические оговорки лишь усугубляли неуверенность тех стран, которые считали себя в наибольшей степени находящимися под угрозой. Италия ограничилась тем, что гарантировала... границы по Рейну, который никогда за всю ее историю не ассоциировался с интересами национальной безопасности. Италия в Локарно была в первую очередь заинтересована в том, чтобы ее признали великой державой. Добившись поставленной цели, она более не видела смысла на деле подвергать себя риску — что и продемонстрировала наглядно через десять лет, когда граница на Рейне стала предметом вызова. А для Великобритании Локарно стало первым соглашением, в котором великая держава одновременно давала гарантию давнему союзнику и только что побежденному противнику, изображая беспристрастность по отношению к ним обоим. Локарно представляло собой не столько примирение между Францией и Германией, сколько подтверждение военного исхода недавней войны. Германия была побеждена на западе, но одолела Россию на востоке. Так что Локарно на деле подтвердило оба этих результата и заложило основы для окончательной атаки Германией восточного урегулирования. Локарно, восхвалявшееся в 1925 году как краеугольный камень вечного мира, на самом деле явилось началом конца установленного Версалем международного порядка. С той поры различие между победителем и побежденным стало все более и более зыбким — ситуация, которая была бы выгодной, если бы победитель обрел в результате дополнительную уверенность в собственной безопасности, а побежденный смирился с жизнью в изменившихся обстоятельствах. Не произошло ни того, ни другого. Во Франци< |
|
Последнее изменение этой страницы: 2016-06-09 lectmania.ru. Все права принадлежат авторам данных материалов. В случае нарушения авторского права напишите нам сюда... |