Исторический анализ влияния согласия потерпевшего на наказуемость деяния в отечественном уголовном законодательстве

Правовые учения находятся в сложной диалектической взаимосвязи с правовой практикой. С одной стороны, они оказывают доктринальное влияние на развитие действующего законодательства и его применение, с другой стороны, находятся в определенной зависимости от существующих социально-правовых условий и во многом детерминированы ими.

Фактически всегда в истории права, с момента его возникновения, теория о влиянии согласия потерпевшего на наказуемость содеянного допускала множество трактовок. Столкновение в повседневной жизни двух интересов - частного и публичного*(77) - побудило теоретиков заниматься изучением значения согласия потерпевшего в уголовном праве.

Еще в Древнем Риме в случаях согласия потерпевшего на причинение ему вреда причинитель такого вреда оставался безнаказанным в публичном порядке. В Дигестах Юстиниана при истолковании Закона Аквилия об убийствах сказано: "Если кто-либо причинил вред, будучи побуждаем к этому другим лицом, то не отвечает ни тот, кто побуждал, так как он не убил, ни тот, кого побудили, так как он не причинил вреда противоправно"*(78).

В Законе Корнелия "Об убийцах" не содержалось установления о наказании убийства с согласия, хотя "Сулла, создатель закона, имел повод включить в этот закон норму об ответственности за убийство по согласию, когда у него была отнята возможность посчитаться со своим ненавистным противником из-за убийства Мариуса его рабом. В древнее время в жизни нередко имели место описанные историками случаи, когда рабы по приказу своих хозяев убивали их"*(79).

В законодательстве Вавилона также не наказывалось убийство по согласию потерпевшего*(80).

По справедливому мнению А.Н. Красикова, сформулированное Ульпианом правоположение (Volentia non fit injuria)*(81) и использование его в римском праве можно считать началом зарождения уголовно-правового института "согласия потерпевшего"*(82).

В последующих законодательствах западных государств, а также в законодательстве Древней Руси не было положений касательно согласия потерпевшего (в Салической правде, Русской Правде, Судебниках Руси, Саксонском Зерцале, Каролине). Однако есть основания полагать, что уже средневековыми юристами (XVI-XVII вв.) этот вопрос (применительно к убийствам и посягательствам на честь) вновь был поднят*(83). Тем не менее, в источниках права Древней и Московской Руси согласие и даже просьба потерпевшего не рассматривались как обстоятельства, влиявшие на квалификацию убийства как уголовного преступления, и не влияли на назначение наказания за умышленное убийство. Так, Русская Правда признает смягчающие вину обстоятельства, например, различает убийство на пиру и убийство в разбое, устанавливая за них разное наказание. Более легкое наказание следует за преступление, совершенное в состоянии опьянения. Однако желание потерпевшего в расчет не принимается, за убийство взимается вира в пользу князя в размере 40 гривен. За убийство княжих людей взималась вира в 80 гривен, за женщину - полувира*(84).

По Псковской судной грамоте убийство каралось продажей в размере одного рубля, смертная казнь за убийство не предусматривалась*(85).

Двинская уставная грамота была дана великим князем Московским Василием Дмитриевичем в 1397 г. Двинской области. В соответствии с данным источником суд по делам об убийстве принадлежал княжескому наместнику. На общину возлагалась обязанность отыскать убийцу и выдать его наместнику, в противном случае община сама платила в казну виру в 10 рублей. Убийство раба преступлением не считалось*(86).

Судебник 1497 г., первый общерусский источник права, по делам о "душегубстве" исключал возможность примирения по соглашению сторон, т.е. фактически исключал любую возможность примирения или смягчения наказания в случае убийства, совершенного по просьбе потерпевшего*(87).

По Судебнику 1550 г. степень наказания за убийство определялась мнением общества. При суде над татем (разбойником, душегубцем) следовало спросить о нем у того общества, к которому он принадлежит. Если его называли лихим человеком, то подвергали пытке. Сознавшийся под пыткой в преступлении подлежал смертной казни, а не сознавшийся - пожизненному заключению. Если общество называло вора добрым человеком, то его подвергали торговой казни и отдавали на поруки*(88).

В соответствии с Соборным Уложением 1649 г. за умышленное убийство применялась смертная казнь как для исполнителей, так и для подстрекателей и соучастников. В итоге подлежал смерти не только тот, кто убил человека из сострадания, но и тот, кто уговорил страдающего совершить самоубийство. При этом за убийство отца или матери, а также брата и сестры Уложение предусматривало смертную казнь, а за убийство сына или дочери - год тюремного заключения и церковное покаяние*(89).

По законодательству Петра Великого за умышленное убийство предусматривалось отсечение головы. Но если убийство совершено путем отравления, а также за убийство родителей, офицера, младенца назначалось колесование. Таким образом, убийство данных категорий лиц, даже совершенное из сострадания, что могло иметь место в отношении престарелых родителей или больных детей, считалось отягчающим обстоятельством. При этом наказывалось смертной казнью и неудачно совершенное самоубийство. Самоубийц наказывали и после смерти - волокли по улицам и закапывали в позорном месте. "Ежели кто себя убьет, то мертвое тело его, привязав к лошади, волочить по улицам, за ноги повесить, дабы смотря на то, другие такого беззакония над собой чинить не отваживались" - устанавливалось в Воинских артикулах. Таким образом, данное законодательство не оставляло места для эвтаназии, сурово карая за любые ее проявления или попытки таких проявлений. Только император, являясь представителем Бога на земле, мог распоряжаться жизнями своих подданных, но не они сами и не их родственники и знакомые. Следовательно, любая просьба об убийстве из сострадания могла быть сурово наказана в соответствии с законодательством того времени.

В XIX столетии в научных дискуссиях и правовой практике начинает обсуждаться вопрос об убийстве из сострадания, о влиянии согласия потерпевшего на квалификацию убийства.

На диссертационном уровне исследование вопроса о влиянии согласия потерпевшего на квалификацию убийства впервые было осуществлено Р. Пферсдорфом*(91), за ним - К. Иости*(92). Обсуждение в немецкой юридической литературе этого вопроса начато А.П. Фейербахом, хотя первая монография, посвященная этой проблеме, была написана К. Кеслером*(93).

В 1895 г. Адольф Йост опубликовал работу "Право на смерть"*(94), а в 1908 г. вышла в свет работа Курта Хиллера "Право на самого себя"*(95).

В отечественной уголовно-правовой науке досоветского периода институт согласия потерпевшего на монографическом уровне не исследовался. Впервые вопрос о его значении был поставлен в периодической печати деканом юридического факультета Московского императорского университета С. Баршевым*(96). Вслед за ним многие отечественные криминалисты досоветского периода стали касаться в своих исследованиях проблемы согласия потерпевшего*(97).

В конце XVIII в. российское учение о влиянии согласия пострадавшего на наказуемость виновного и в доктрине, и в кодексах обыкновенно рассматривалось без внимания к тому мотиву, которым руководствовалось лицо, посягнувшее на чьи-либо блага с согласия их носителя: одни говорили, что нужно не согласие, а настоятельная просьба жертвы, другие спорили о том, какие блага являются отчуждаемыми и какие не отчуждаемыми, и т.п., т.е. имелась в виду исключительно объективная сторона преступления, а мотив, как отмечал видный ученый тех лет М.П. Чубинский, "вспоминают лишь по исключению, причем это обыкновенно делается при выставлении примеров для доказательства необходимости понижать наказание при наличности тех или иных мотивов, раз не может иметь место полное освобождение от наказания"*(98).

Ферри в своей работе "Omicidio - suicidio", доказывая несостоятельность господствующей доктрины по вопросу о значении согласия пострадавшего и необходимости считаться здесь с мотивом виновника, писал: "Я защищаю, наравне с правом человека эмигрировать, его право убить себя (что допущено, наконец, и классической теорией после длившихся целые века возражений), а следовательно, и право уполномочить другое лицо на оказание помощи себе в самоубийстве или на самое убийство себя (что классики отрицают). Деление прав на неотчуждаемые и прирожденные, с одной стороны, и на приобретенные и отчуждаемые, с другой, является чисто метафизическим. Поэтому я отстаиваю безнаказанность того, кто помогает другому в самоубийстве или убивает лицо, согласившееся умереть, поскольку виновный был руководим в своей деятельности социальными мотивами (состраданием, любовью и т.д.). Если, напротив, тот был определяем антисоциальными мотивами (ненависть, алчность, обман и пр.), тогда он является обыкновенным преступником и должен быть наказан как таковой. Совершенно не так смотрят на дело теперешние законодатели, поставленные между двух огней: между классической теорией нравственной ответственности и общественными взглядами, которые не требуют наказания того, кто из сострадания или из любви помогал самоубийству или даже убивал (пример наиболее частый - это несчастные любовники, которые при взаимной помощи кончают самоубийством или же один из них убивает другого, а затем пытается убить себя, но, по несчастью, остается в живых); современные законодательства разрешают вопрос абсурдным образом; они установили нечто среднее между безнаказанностью, которая в некоторых случаях являлась бы вполне уместной, и обычным наказанием, которое необходимо в остальных случаях; они назначают смягченное наказание для всех тех лиц, которые оказывают помощь самоубийству или убивают кого-либо по его просьбе, невзирая на то, каков виновник: преданный ли он друг или обыкновенный злодей"*(99).

Таким образом, Ферри прежде всего доказал, что нецелесообразно применять обыкновенное наказание к лицам, действовавшим по социальным мотивам, и смягчать наказание лицам, действовавшим по мотивам обратного характера. В этом отношении мы вполне с ним согласны, но следует ли из этой посылки, что случаи первого рода всегда должны оставаться ненаказуемыми?

Вот как отвечает на поставленный вопрос профессор М.П. Чубинский: "Применяя особые роды наказания к тем виновным, которые действовали по социальным мотивам, мы вполне избегнем поставления на одну доску лиц совершенно разных социальных настроений; мы избегнем тех невыгодных последствий, которых справедливо боится Ферри, того образа действий, который профессор Фойницкий так метко окрестил однажды именем "пенитенциарной алхимии".

Таким образом, есть возможность отнестись с достаточным вниманием к мотиву, не защищая ненаказуемости рассматриваемых случаев. Против последней, как нам кажется, говорят не лишенные значения уголовно-политические соображения: теперь, например, медик не имеет права из сострадания к больному, которого он признает безнадежным, по просьбе этого больного прекратить его жизнь; тогда же он получит это право, уже предоставленное ему норвежским проектом (который даже согласие со стороны безнадежно больного не требует). Но ведь такое право имеет крайне невыгодные стороны: 1) возможны вполне добросовестные ошибки, ибо не раз поправлялись лица, признанные безусловно безнадежными целым консилиумом врачей, а не то что одним врачом; 2) даже в тех случаях, явно безнадежных, убиение больного по его просьбе не является единственно необходимым исходом для прекращения его страданий: можно давать разные наркотические средства; зачем же, спрашивается, раньше времени обрывать нить человеческой жизни? Теперь больной с доверием смотрит на врача как на целителя, зная, что вся его задача заключается в поддержании жизни и облегчении ее; но у того же больного явится справедливое недоверие, если он будет знать, что врач в известных случаях располагает правом жизни и смерти, и едва ли больной удовлетворится мыслью, что без его согласия его все же не убьют даже "из сострадания".

Изложенные соображения относительно медиков с еще большей силой говорят против права обыкновенного гражданина убивать больного по его просьбе. Но если дело касается людей здоровых, то и здесь у нас возникают сомнения относительно того, явится ли целесообразной безнаказанность: если человек не убивает себя сам, а просит другое лицо, то мы имеем право заключить, что у данного человека нет достаточной энергии и что если бы он встретил отказ в своей просьбе убить его, то он, весьма вероятно, остался бы в живых; а для правопорядка жизнь человеческая имеет большое значение, ибо недаром она является высокоохраняемым благом"*(100).

Большинство отечественных криминалистов отрицало значение согласия потерпевшего как обстоятельства, исключающего уголовную ответственность*(101).

Некоторые ученые полагали невозможным полностью игнорировать согласие потерпевшего и выдвигали предложение рассматривать убийство с согласия потерпевшего как delictum sui generis*(102). Только Н.А. Неклюдов признавал ненаказуемым убийство с согласия потерпевшего*(103).

Л.С. Белогриц-Котляревский, ссылаясь на "случаи убийства на войне солдатом или офицером своего раненного товарища, по его просьбе, чтобы прекратить страдания, а также доктором, по тем же мотивам давшим яд больному, считал, что в таких ситуациях согласие потерпевшего не только влияет на смягчение ответственности, но даже на ее исключение"*(104).

Аналогичной позиции придерживался С.В. Познышев*(105).

Научные взгляды видных отечественных криминалистов привели к тому, что российское дореволюционное уголовное законодательство не уравняло умышленное убийство с убийством по согласию. В Уголовном Уложении 1903 г. закреплялось положение об уменьшенной ответственности за убийство, "учиненное по настоянию убитого и из чувства сострадания к нему"*(106), однако этот нормативный правовой акт полностью так и не вступил в силу.

Отсутствие правовой регламентации эвтаназии вызывало не только споры, но и предложения о создании и совершенствовании способов и методов умерщвления. В частности, в 1806 г. Пейл в своей работе писал, что "врачебное искусство достигло больших успехов в том, чтобы помочь человеку появляться на свет, однако почти ничего не делается для того, чтобы дать ему возможность сносным образом уйти из жизни"*(107). В России при царском режиме создавались тайные общества эвтаназии, которые назывались "Утоли мои печали", представители которых по договоренности с родственниками с помощью различных медикаментозных средств ускоряли смерть безнадежных больных.

Следующая попытка правового решения проблемы эвтаназии в России была предпринята в 1922 г. В примечании к ст. 143 УК РСФСР содержалось положение о "непреступности убийства, совершенного из сострадания и по настойчивой просьбе потерпевшего".

Подобный отечественный опыт описывает известный российский юрист Б.С. Утевский:*(108) "В проект первого советского Уголовного кодекса была внесена специальная статья, предусматривавшая особый вид убийства - из сострадания. Наказание за такое убийство было более мягким. При обсуждении в 1922 г. на сессии ВЦИК проекта Уголовного кодекса по поводу этой статьи Ю. Ларин выступил со следующим предложением:

"- Я предлагаю не карать за убийство из сострадания. Возьмите, например, меня. Я болел высыханием мускулов, и мне предсказано, что через несколько лет я должен умереть. И вот, если я прошу вас, тов. Семашко, достать мне яду, то выйдет так, что вас будут судить за то, что вы избавили меня от страданий по собственной моей просьбе".

С предложением Ю. Ларина сессия ВЦИК согласилась. Запроектированная статья была исключена, а в ст. 143 УК 1922 г., предусматривающей ответственность за умышленное убийство, было введено следующее примечание: "Убийство, совершенное по настоянию убитого из чувства сострадания, не карается".

По свидетельствам отдельных теоретиков, в частности А.Н. Красикова, на включение в отечественное уголовное законодательство указанного положения не могло не повлиять активное обсуждение данного вопроса в Германии*(109). В пользу высказанного предложения свидетельствует тот общепринятый факт, что Россия до Октябрьской революции 1917 г. входила в романо-германскую правовую семью. Известная историческая близость правовых систем Германии и России сказалась и на решении этого вопроса. Однако примечание к ст. 143 УК 1922 г. просуществовало недолго. Поводом к его отмене послужил следующий случай. Помощник саратовского губернского прокурора сообщил губернскому прокурору (приводится дословно):

"24 сентября, в 8 часов вечера, ко мне в канцелярию явился гражданин с. Миуса Захаров Тимофей Андреевич, который предъявил подписку следующего содержания: "24 сентября 1922 г. я, нижеподписавшийся, член РКП(б), Порфирий Макарович Большаков, не желая дальше жить, прошу тов. Захарова пристрелить меня. К сему Большаков, свидетели: Кошелев и Яковлев". Я задал вопрос: "Что это?" Гр. Захаров объясняет:

"Тов. Большаков пришел ко мне и стал говорить, что я дальше жить не хочу и убедительно просит пристрелить его, на что я, Захаров, не соглашался: "Если я пристрелю тебя, то мне придется отвечать", а Большаков говорит: "В законе есть примечание такое: "...за убийство из сострадания не наказывают. Я дал согласие застрелить его только в том случае, если он даст подписку, каковую Большаков немедленно написал, подписали и два свидетеля - Кошелев и Яковлев (случайно пришедшие ко мне). После чего мы вошли во двор, где и был застрелен мною тов. Большаков. После чего я пришел заявить вам о случившемся". Я экстренно вызвал "скорую помощь" (врача и нарследователя) для производства предварительного следствия. Большаков прожил два с половиной часа и умер. Две недели тому назад Большаков покушался на самоубийство, стрелялся из револьвера и замечался в употреблении спиртных напитков, но к моменту происшествия, по расследованию врачебной комиссии, был трезв и все четверо были во вменяемом состоянии. Гр. Захаров отличался безупречной скромностью и вежливостью, но эгоистичен.

Подлинный подписал: Помощник губерн. прокурора, подпись".

Как свидетельствует история, на 4-й сессии ВЦИК IХ созыва (11 ноября 1922 г.) докладчиком Н.В. Крыленко были приведены доводы, способствующие отмене данного примечания, которые вряд ли можно признать убедительными, суть которых сводилась к тому, что "можно доказать факт настояния, но нельзя проверить наличие факта сострадания"*(110).

Состоявшаяся комиссия ВЦИК Примечание к ст. 143 УК РСФСР исключила.

В отечественной уголовно-правовой литературе после отмены Примечания к ст. 143 УК РСФСР 1922 г. были высказаны предложения о выделении в качестве delictun siu generis убийства с согласия безнадежно больного*(111). Однако последние не были восприняты.

После принятия УК РСФСР 1926 г. и УК других союзных республик в российской научной доктрине согласие потерпевшего рассматривалось в числе обстоятельств, при определенных условиях исключающих уголовную ответственность*(112).

В период с 1929 по 1938 г. вопрос о согласии потерпевшего в теории уголовного права был на время предан забвению. В юридической литературе советского периода, по справедливому замечанию М.И. Ковалева, "сама тема смерти считалась не актуальной в рамках того общества, которое мы строили. В течение долгого времени не публиковалась статистика не только самоубийств, но и убийств"*(113). Начиная с 1938 и по 1960 г. проблема согласия потерпевшего освещалась в выходивших в то время в свет учебниках по уголовному праву*(114).

Единой позиции так и не было выработано.

В частности, А.Б. Сахаров предлагал в теоретическую модель УК включить норму о согласии потерпевшего наподобие ст. 12 УК 1960 г., согласно которой лицо, совершившее преступление в состоянии опьянения, не освобождается от уголовной ответственности*(115).

В то же время Л.Д. Гаухман в определенных случаях признавал в согласии потерпевшего обстоятельство, исключающее преступность деяния*(116).

В диссертационной работе А.Н. Красикова в 1972 г. на тему "Согласие потерпевшего как обстоятельство, исключающее уголовную ответственность и наказуемость деяния по советскому уголовному праву", а затем в опубликованной монографии поднимался вопрос о "расширении круга преступлений, возбуждение уголовного преследования по которым должно осуществляться с учетом мнения потерпевшего, и о том, чтобы согласию потерпевшего в законодательстве придавалось значение исключающего преступность деяния, и его наказуемость"*(117).

В УК 1960 г. вопросу о значении согласия потерпевшего не было уделено внимание.

Очередная попытка законодательного урегулирования рассматриваемого вопроса была предпринята и разработчиками ныне действующего УК РФ. Ими предлагалась норма, предусматривающая ответственность за лишение жизни по волеизъявлению потерпевшего:

Статья 106. Лишение жизни по волеизъявлению потерпевшего

Лишение жизни из сострадания к потерпевшему (эвтаназия) в связи с его тяжелой неизлечимой болезнью и (или) непереносимыми физическими страданиями при условии его добровольного на то волеизъявления - наказывается арестом на срок от четырех до шести месяцев или лишением свободы на срок до трех лет*(118).

Однако впоследствии она была исключена из проекта УК РФ.

Несколько позднее советская деонтология резко отрицательно подошла к вопросу о возможности осуществления эвтаназии. Практически все встречающиеся в юридической литературе публикации на эту тему были написаны в одном русле. К примеру, С.А. Гиляревский и К.Е. Тарасов рассуждают следующим образом: "Имеет ли моральное право врач уменьшить предсмертные муки больного средствами, которые ускоряют смерть. Социалистический гуманизм не позволяет этого делать, так как врач обязан продлевать жизнь, а не сокращать ее. Даже при заболевании с абсолютно неблагоприятным прогнозом врач должен уменьшать страдания больного и бороться за каждый час продления его жизни"*(119).

Вызывает непонимание и обеспокоенность настойчивое желание ряда ученых и законодателей именно теперь, в эпоху грандиозных достижений медицины, легализовать эвтаназию, в том числе и необоснованно относящиеся к эвтаназии деяния по умерщвлению больных без их согласия, являющиеся не чем иным, как убийством. Рассматриваемая ситуация осложняется тем, что в ряде стран устремления по легализации эвтаназии уже получили реализацию*(120). Неутешительны и прогнозы. Все чаще приходится слышать о принятии решения отказать в медицинской помощи, а фактически умертвить тяжелобольного человека даже без его желания, только по настоятельной просьбе родственников и медицинским показаниям, данным, зачастую, на субъективном уровне. Борясь за повсеместную отмену смертной казни в отношении лиц, совершивших уголовные преступления, многие не замечают того, что, поддерживая эвтаназию, фактически способствуют внедрению смертной казни в отношении лиц, не запятнавших себя перед обществом и не совершивших ничего противоправного. Тем самым ставится под сомнение вопрос о смысле человеческого существования.

Одна из противоречивых особенностей социальных явлений состоит в том, что они весьма динамичны, и, вместе с тем, между ними существует тесная зависимость и даже некая преемственность. Так, смена поколений влечет за собой не только изменения в характере мышления и образе жизни, но и сохранение определенных взглядов и традиций. Современность "питается" прошлым и отражает предвидимое будущее; особенно заметно это проявляется в специфической области правовой надстройки - правомерного и противоправного поведения. В этой области мы встречаемся с явлением, которое можно назвать "смещением во времени", сущность которого состоит в том, что различные формы правомерного и противоправного поведения отражают не только объективную действительность того периода времени, когда они осуществляются, но и предыдущую объективную действительность (и соответствующий ей прежний уровень общественного сознания).

В отношении права это связано с тем, что оно, как и всякая нормативная система, не может соответствовать степени подвижности жизни общества. Право выражает социальные нужды того периода времени, когда оно создается, в лучшем случае - с некоторой перспективой. Но зачастую применяется это право длительное время спустя. В результате порой приходится сталкиваться с ситуацией, при которой противоправные действия вызваны не столько антиобщественными установками, сколько несоответствием между старыми правовыми предписаниями и новыми общественными потребностями.

§ 3. Теоретические основы определения эвтаназии

Важное значение для анализа любого правового явления имеют его точное определение, рассмотрение возможных вариантов его интерпретации и применения. Научные споры по поводу эвтаназии актуализируют обращение к этимологии данного термина, к его различным толкованиям и возможной классификации обозначаемого им феномена.

Известно, что термин "эвтаназия" является составным. Он образован путем соединения двух греческих слов: прилагательного "ev" - т.е. благо, или эпического "ev", что значит "хороший, добрый, красивый, доблестный, благородный" и слова "thanatos", что значит "смерть".

Анализ историко-правовых источников показывает, что этот термин был введен в научный оборот в ХVI в. английским философом Фрэнсисом Бэконом. В своем сочинении "О достоинстве и приумножении наук" Ф. Бэкон, определяя облегчение страданий как обязанность врачебного персонала, написал: "Я совершенно убежден, что долг врача состоит не только в том, чтобы облегчать страдания и мучения, причиняемые болезнями, и это не только тогда, когда такое облегчение боли как опасного симптома болезни может привести к выздоровлению, но даже и в том случае, когда уже нет совершенно никакой надежды на спасение и можно лишь сделать самую смерть более легкой и спокойной, потому что эта эвтаназия, о которой так мечтал Август, уже по себе является немалым счастьем..."*(121). Бэкон приводит Августа в качестве человека, мечтавшего об эвтаназии, ссылаясь на Светония. Вот что по этому поводу мы находим у Светония: "Смерть ему выпала легкая, какой он всегда желал. В самом деле, всякий раз, как он слышал, что кто-то умер быстро и без мучений, он молился о такой же доброй смерти для себя и для своих - так он выражался"*(122).

Итак, под эвтаназией принято понимать "хорошую, легкую смерть".

Стоит задуматься: можно ли считать тождественными понятия "хорошая смерть" и "легкая смерть"? Для этого рассмотрим этимологию самого понятия "thanatos", имеющего глубокие исторические корни и берущего начало от слов "Т(х)аналос"; - "Тонал"; - "Тональ", которое впервые встречается еще у древних Толтеков - в культурах инков и ацтеков (догреческая цивилизация) и обозначает все то, что доступно обыденному сознанию и восприятию и что связано с нашим повседневным миром - тем миром, который кончается для человека вместе с физической смертью, т.е. миром смертных. Именно поэтому "thanatos" значит бренность - смертность. В отличие от бренного мира, по представлениям древних, существует другой мир (или миры), который недоступен нашему традиционному сознанию и в котором оказывается человеческая сущность после смерти. Его древние Толтеки называли Нагуаль - темная и неизмеримо более емкая сторона нашей повседневной реальности, находящаяся за пределами восприятия и традиционного мышления. Смерть рассматривалась ими как "переход" или "тональ" (туннель) от мира Тоналя к мирам Нагуаля. Существовала даже целая культура осознанного "ухода" из мира Тоналя в мир Нагуаля. Известно, что древние люди обладали способностями собственным усилием воли сознательно "включать" у себя программу смерти, т.е., иными словами, они умели умирать по "собственному желанию" именно тогда, когда считали это необходимым.

Опираясь на подобные сведения, отдельные авторы пишут, что "хорошая смерть" в своей изначальной сути есть именно "уход" (в смысле сохранения некой духовной целостности), а не "легкая смерть" и тем более не примитивное физическое умерщвление с целью избавления или прекращения страданий. Последнее же скорее является типичным "ноу-хау" от невежества эпохи рационализма и технократии. Иными словами, эвтаназия, по сути, предполагает не просто физическое прекращение жизни человека, а прежде всего высший духовный ритуал. Л. Бито называет подобное - эвтелией, подразумевая под ней "благополучное завершение жизни, выдвигающее на первый план подготовку души к неизбежному концу и благое завершение жизни, тем самым связывая воедино хорошую жизнь и хорошую смерть"*(123).

Не имеет значения, что сознание безнадежно больного человека начинает помутняться или уже замутнено болезнью. Его тонкие тела и кармические структуры продолжают жить и воспринимать. Без учета и понимания этих процессов эвтаназия превращается в самое обычное убийство из жалости или в самоубийство, и никакие доводы "людоведов" не смогут оправдать такую "хорошую смерть"*(124).

Представляется, что случаи добровольного ухода из жизни без помощи посторонних, в том числе и при "включении у себя программы смерти", не являются эвтаназией, а могут рассматриваться лишь как тот или иной прием самоубийства*(125). Кроме того, вряд ли смерть, даже при всем старании некоторых авторов изобразить ее привлекательной, можно называть "хорошей". Поэтому нам представляется, что в подобных рассуждениях происходит необоснованное смешение элементов, присущих самоубийству и эвтаназии, и оправданным для термина "эвтаназия" все же является трактовка "легкая смерть".

С общеправовых позиций в определении любого явления можно идти двумя путями: с одной стороны, выделить само явление и попытаться дать его дефиницию, с другой стороны, можно попытаться, используя определение, термин, разобраться, что под ним понимается, какое явление он означает или может, должен обозначать. Первый путь сложнее, но продуктивнее, так как позволяет идти не от термина к явлению, а наоборот. Именно поэтому в самом начале работы мы подробным образом остановились на понимании сущности эвтаназии, формирующемся на протяжении ряда веков. Однако следование такой методике не исключает, а наоборот, предполагает анализ существующих в науке определений исследуемого феномена.

Складывается впечатление, что в зарубежной юридической и медицинской литературе наблюдается крайне противоречивое употребление термина "эвтаназия". К сожалению, таким же безбрежным морем оттенков изобилует и отечественная наука. В результате этого искусственно создается ситуация, при которой современные понятия об эвтаназии описывают не одну, а несколько реальностей, подчас не совпадающих друг с другом. Неудивительно, что порой исчезает сам предмет обсуждения, т.е. эвтаназия.

Подобная терминологическая и понятийная неразбериха доставляет специалистам массу неудобств и, кроме того, приводит общественное мнение к ложной дилемме, поскольку взгляд на любое явление, феномен во многом зависит от того, какой смысл в него вкладывается. Специалисты прибегают к использованию различных терминов: "эйтаназия" (А.П. Зильберг, И.А. Шамов, Л.А. Лещинский, А.П. Громов), "эутаназия" (Г.Д. Арнаудов), "эутоназия" (В.А. Неговский), "эвтаназия" (А.Н. Орлов, Р.Н. Лебедев, Ю.И."евтаназия" (Э. Мельцер). Мы будем руководствоваться тем написанием, которое принято в нормативном документе "Основы законодательства РФ об охране здоровья граждан".

Что же представляет собой понятие "эвтаназия", которое прочно вошло в отечественный научный оборот? Не является ли важность его определения надуманной, выглядящей лишь как некий теоретический изыск, лишенный всякой практической значимости и вносящий ненужную путаницу в устоявшийся понятийный аппарат? И существует ли устоявшийся понятийный аппарат в исследуемой области юридического знания?

Бесспорно, точное использование понятийного аппарата придает качественную определенность правовому научно-теоретическому мышлению, фиксирует структуру знаний о праве и логику их развития, имеет самостоятельное познавательное значение, так как способствует углублению и развитию взглядов на право, устраняя всякие двусмысленности и совершенствуя профессиональный язык.

Но, на наш взгляд, главное все же не столько в терминологии, а в том, какой смысл вкладывается в понятие "эвтаназия". Поскольку, и это многократно важнее, в этом также нет единообразия. Слишком широкий диапазон мнений на этот счет вызывает объективную необходимость их некого упорядочения.

Широко известный "Краткий Оксфордский словарь" дает три значения слова "эвтаназия": первое - "спокойная и легкая смерть", второе - "средства для этого", третье - "действия по ее осуществлению"*(126). Ни одно из них не означает большее, чем легкая и спокойная смерть, и средства для этой смерти или действия по ее осуществлению.

Для того чтобы уяснить для себя, как важно не ограничиваться в понимании эвтаназии тем, что рекомендует словарь, и не рассматривать эвтаназию просто как спокойную или легкую смерть, достаточно лишь вспомнить, как гитлеровская программа "эвтаназии" спекулировала на этой двусмысленности. Тысячи человеческих жизней были загублены потому, что они с точки зрения представителей немецких властей, реализующих эту программу, признаны "негодным общественным элементом", между тем никто не спорит, что способ их смерти был относительно легким и спокойным.

В Большой советской энциклопедии, Большой медицинской энциклопедии, в энциклопедических словарях Брокгауза-Ефрона и Граната, изданных до 1974 г., термина "эвтаназия" (эутаназия, эйтаназия, еутаназия)*(127) не было. Однако в последнем издании Большой медицинской энциклопедии в 1986 г. определение появилось: "Эвтаназия - намеренное ускорение наступления смерти неизлечимо больного с целью прекращения его страданий"*(128). Данное определение трудно признать удачным, поскольку оно содержит два существенных недостатка: во-первых, не упоминается даже терминологически о просьбе больного, во-вторых, речь идет лишь об ускорении наступления смерти, которое не всегда может совпадать с ее фактическим наступлением.

Вместе с тем появление в Большой медицинской энциклопедии термина "эвтаназия" следует признать своего рода научным достижением, поскольку в нашей стране само понятие "эвтаназия" и обозначаемые им действия в течение целого ряда десятилетий составляли одну из великого множества тайн, в которые профессиональная медицина старалась никого не посвящать и которая так и осталась бы под тайной завесой, если бы не биоэтика. Именно благодаря достижениям в области биоэтики эти проблемы были извлечены на свет и стали предметом общественных дискуссий.

В конце ХХ в. создатели Российской юридической энциклопедии назвали эвтаназией "лишение жизни с целью освободить больного от неизлечимой болезни или невыносимого страдания"*(129).

Нетрудно заметить, что в данном определении присутствует та же ошибка, что была допущена авторами Большой советской энциклопедии. В нем отсутствует важная сущностная составляющая сторона этого сложного биолого-социального феномена - просьба больного об эвтаназии. Такой подход в значительной степени искажает понятие "эвтаназия".

На сегодняшний день диапазон мнений отечественных и зарубежных исследователей, имеющих прикосновенность к проблеме эвтаназии, весьма и весьма широк. Так, П.П. Таракин эвтаназией называет "всякое действие, направленное на то, чтобы положить конец жизни той или иной личности, идя навстречу ее собственному желанию, и выполненное незаинтересованным лицом"*(130). Приведенное определение вызывает множество нареканий. В частности, из него не ясно, кто подпа