Путь к земле обетованной по книге

«числа».

Я очень опасаюсь, что, благодаря моим частым вставкам в текст еврейских слов и необходимости делать повторения и постоянные отступления для опровержения въевшихся с детства в наши мозги неправильных представлений о времени и месте опи­сываемых событий, мой рассказ сильно теряет в своей художе­ственной части. Но мне нет здесь другого выхода. Иначе все, что я говорю, потребует нового исследователя, которому придется

— 230 —

— 231 —

сделать то же самое. А когда эта новая, натуралистическая точка зрения на древнюю историю культуры будет признана и установлена, — какой художественный этно-психологический роман или драму может написать тут талантливый автор! Для историка-эволюциониста* откроется возможность выяснить себе то, что только в слабых чертах рисуется теперь нашему созна­нию: взаимодействие природы и человека во всех важнейших явлениях его Физической и умственной жизни и закономерность исторических событий.

«От Могил прихоти, — продолжает далее книга Числа (11. 35), — народ отправился в Укрепление (ХЦРУТ)». ¹

Я думаю, что дело здесь идет о современном городе Риме, в который однако же, невидимому, богоборцы не вошли, благо­даря его «укрепленной» ограде, а отчасти и потому, что там не могло быть больше съестного, чем по сельским местностям кру­гом. «Обетованной землей» для этих беглецов из разоренных городов Неаполитанского залива должна была казаться только Ломбардия с ее знаменитым Иорданом (Eridanus), как называлась тогда современная река По, вытекающая со склона Визо (библей­ское ВУЗ или ИВУС) в Котийских Альпах па Французской гра­нице и протекающая по плодороднейшей в древнем мире рав­нине с многочисленными богатыми и огромными городами: Турином, Миланом, Павией, Кремоной, Пармой, Мантуей, Моде-ной, Болоньей, Феррарой, Адрией, Вероной, Падуей, Бассано (библейский Вассан), Виченцей, Венецией и многими другими.

Беглецы действительно и хлынули туда, как поток течет с высоты в низину, и не по произволу своего вождя, а по эконо­мической неизбежности: только Ломбардская равнина могла без гибели для себя поглотить эту массу людей, оставшихся без крова и пропитания. Мы уже видели это в рассказе об Избавителе в книге «Второзаконие», а теперь проверим это и по книге «Числа», где говорится более подробно.

Накануне путешествия к ломбардскому Иордану произошел новый эпизод, в котором было высказано недоверие Избавителю.

Арон начал упрекать его за склонность к восточным куль­там, к чему присоединилась и сестра его Мария.

¹ Множественное число от "154П (ХЦР)—предместье, пригород, ого роженное место.

— «Зачем он взял себе женой кушитку (египетскую цер­
ковь)? И неужели только с Мойшей говорил Громовержец (на
Везувии)? Разве не говорил он и с нами?»

Но гнев Потрясателя земли воспламенился на них, облако удалилось от стана (переменившийся ветер отнес его далеко в сторону), а Мариам покрылась проказой как снегом. Просве­титель, раскаявшись, стал просить за нее Избавителя, и благо­даря ему, после семидневного заточения она поправилась (12. 15).

Эта легенда рисует, несомненно, какой-то религиозный спор между Избавителем и Арием по поводу его желания обставить свою новую веру восточным ритуалом, окончившийся его побе­дой, а проказу на Марии скорее всего можно объяснить зодиа­кальным светом, покрывшим созвездие Девы семь дней в осеннее время, что и было принято за недовольство бога по поводу недоверия к Избавителю его сестры.

«После этого, — заканчивает свой рассказ глава 12 Чисел,— богоборцы отправились от Укрепленного Места в равнины Пармы (ПАРН).

«Избавитель послал соглядатаев, — говорит 13 глава, — обо­зреть Генуезскую * область».

«Они пошли и обозрели землю от равнины Цин (ЦН, Сиена к юго-востоку от Ливорно) до Рехова (Реджио, при чем по библейскому произношению х стоит вместо итальянского д) близ Емата, * дошли в южной стороне до Хев-Роны (ХБ-РУН = Gorge de la Rh6ne), где жили дети Энков (Англов?), пришли к долине виноградников ³ и срезали там виноградную ветвь с кистью ягод, которую должны были нести двое на шесте, а также взяли с собою гранатных и смоквенных плодов (все растут в садах южной Европы) и возвратились через 40 дней в равнины Пармы и в Святой город (КДШ).

— «Подлинно в той земле текут молоко и мед, и вот ее,
плоды», — сказали они Избавителю, Просветителю и всем бого­
борцам. — «Но народ, живущий там, очень силен, и города там
укрепленные и очень большие».

' КНЭН — страна торговцев-мореплавателей, созвучна с Генуей, а другое ее имя Финикия с Венецией.

⁸ Множественное число от ПОП (ХМЕ) — жар, жало. ⁸ 23WK (АШКЛ) — виноградная лоза.

— 232 —

— 233 —

Само собой понятно, что по этому поводу были сделаны и астрологические предсказания, так как вслед за тем мы находим следующие строки.

«Сторожевой Пес (КЛБ, в смысле самой яркой звезды неба — Сириуса или полною созвездия Пса, следующею в ежесуточном пути за небесным Эриданом) успокаивал народ, говоря (с неба_г астрологически) Избавителю:

— «Можно пойти и завладеть этой землей».
«А другие «соглядатаи» говорили:

— «Нельзя пойти к этому народу, потому что он сильнее
вас. Это народ великорослый, и там мы видели сынов Энка, в гла­
зах которых мы были как саранча (13. 33)».

«Все общество богоборцев подняло вопль, и все стали роп­тать на Избавителя и Просветителя, говоря:

— «О, если бы мы умерли в миц-римской земле, а не в этих
степях! Зачем ведет нас Громовержец в такую землю, чтобы
пасть нам от меча? Наши жепыидети достанутся в добычу врагу!
Не лучше ли возвратиться в Мип-Рим? Поставим себе нового
начальника и возвратимся».

«Избавитель и Просветитель пали на свои липа перед всем собранием богоборпев, а Иисус и сторожевой Пес, сын Поворота, из обозревавших землю, разодрали свои одежды и сказали:

— «Не восставайте против Громовержца и не бойтесь народа этой земли! Он достанется нам на съедение! С нами Громо­вержец! Не бойтесь их!»

— «Побить их камнями!»—сказало все общество.

«Но слава Громовержца явилась детям Богоборца, и бог сказал. Избавителю:

— «До каких пор будет раздражать меня этот народ? До какпх пор будет он не верить мне при всех знамениях, которые я делал среди него? Я истреблю его мором и произведу от тебя народ многочисленнее и сильнее его».

— «Но если миц-римцы, — ответил ему (хитро) Избави­тель, — скажут жителям этой страны, что ты дал своему народу видеть себя лицом к лицу и сам шел перед ним днем в облачном, а ночью в огненном столбе, то все народы будут говорить: «Нет силы у Громовержца!» Прости же им по твоей великой милости, как ты прощал до сих пор».

— «Прощаю по твоей просьбе! — ответил ему (убежден­
ный таким доводом) Громовержец. — Но все, которые видели
мою славу и искушали меня уже десять раз, не увидят земли.
которую я с клятвою обещал их отцам (14. 23)... Никто из
них в нее не войдет, кроме Сторожевого Пса, да Иисуса (14. 30)».

«Избавитель передал эти слова богоборцам, и они сильно заскорбели и сказали:

— «Мы пойдем! Мы согрешили (14. 40)».

«Они хотели подняться на горы, но жители их разбили их и гнали до «Места Остановки» (14, 45»).

Так неудачно кончился первый поход Посвященного на Лом­бардию, и его единоверцы завладели ею, по словам легенды, только при Иисусе, через 40 лет. Если считать деятельность Иисуса за промежуток между смертью Юлиана в 363 году и вычисленным нами временем распятия в 368 году, то время первого неудачного похода единобожников на Ломбардию было в промежуток между 323 и 329 годами. Они были слишком слабы Физически и материально, чтоб сразу завладеть этой бога­той и многолюдной областью.

К чему же пришлось прибегнуть для поддержания своей репутации вожакам богоборческой армии, осевшей наконец по ближайшим местам Италии, обратив их силой в свою веру?

Объяснение неудачи гневом Громовержца за воображаемые вины, конечно, могло действовать некоторое время, но для под­держания дальнейшей веры ничего не оставалось делать, как взамен недостающих естественных чудес прибегнуть к искус­ственным. Иначе я не могу объяснить себе рассказа в конце 17 главы, когда на возвратившихся богоборцев обрушилось новое несчастие в виде землетрясения, уничтожившего, повидимому, около 250 человек во время самого богослужения. Вот как объяснительно излагает Книга Чисел это несчастие.

«Некоторые диаконы дерзнули предстать пред Избавителем вместе с 250 именитыми людьми, церковными начальниками, призываемыми на соборы, говоря ему:

— «Ведь вся церковь свята, и Громовержец среди нее. Почему
же вы ставите себя выше божьего парода?

«Избавитель упал на свое лицо, говоря:

— «Завтра бог покажет, кто свят. Возьмите себе кадиль­
ницы, всыпьте в них ладон, и кого завтра выберет Громовер-

— 234 —

жец, тот и будет свят. Полно вам, дети диаконов! Неужели вам мало, что бог отделил вас от общества Богоборцев для исполнения служб при его церкви? А вы домогаетесь еще и свя­щенства !

«Он послал позвать к себе Законоведа и Римского отца, яо они ответили:

— «Не пойдем! — Ты не привел нас в землю, текущую
молоком и медом, и не дал нам во владение полей и виноград­
ников. Ты хочешь ослепить глаза людей (16. 14)».

«Но на следующий день бог сказал Избавителю:

— «Пусть отступят все от их жилищ'»

«Когда все отошли, земля разверзла свои уста под ними и поглотила их, и домы их, и всех их людей и имущество. И сошли они живые в преисподнюю со всем, что им принадле­жало: и земля закрыла вход (рис. 99).

«Все богоборцы, которые были вокруг них, побежали, говоря:

— «Как бы земля не поглотила и нас!»

«Но вот вышел огонь (рис. 100) и пожрал еще 250 мужей, собравшихся с кадильницами (16. 35)».

Здесь опять такая реальная картина, какой никто не мог бы прид\мать. Я уже рассказывал вам. что, когда сильная волна землетрясения проходит по хрупкому геотектоническому слою в нем, в моменты упругого раздвижения, образуются гигантские трещины, в безвоздушное пространство которых с такой силой бросается воздух, что увлекает с собою все кругом, а затем тре­щина закрывается, раздавив в глубине все попавшее, так что не остается и следа (рис. 99).

— «Пусть соберут кадильницы сожженных, — сказал Громо­
вержец Избавителю, — и пусть сделают из них листы для жерт­
венника. Они будут знаменем для богоборцев, чтобы никто
посторонний не осмеливался более совершать каждение перед
моим лицом (17. 5)».

Но как ни удачно было такое объяснение гибели части богоборцев в трещине от землетрясения, однако, оно имело п обратную сторону. Когда на следующий день еще погибло 14 600 человек, повидимому, от ядовитых газов, то богоборцы подумали уже. что это сделано по желанию их Избавителя и Про­светителя Они возроптали на них и потребовали ухода от свя­щенства.

— 2.J6 —

— 237 —

Чго было делать для успокоенья' Ниче) о. кроме шарла­танства.

— «Возьми по посо\у у начальников 12 колен и напиши на нем имя его владельца, а имя Арона напиши на посохе левитов,— сказал (будто бы) Громовержец Избавителю. — Положи их в храме перед заповедями, п у кого из них на другой день расцветет посох, того я и изберу».

вшего предложить чего-либо лучшего, смешно для современного образованного ума. И вот, путем исключения, мы должны при­знать, что на первых же шагах богоборческой религии к ней примешалось уже и шарлатанство.

Рис. 100.

Ощедышащая трещина на склоне Этны '29 ашусы 1874 года,

из которой вырывался огонь.

«Избавитель положил жезлы с именами, как еч\ было при­казано, и, когда он пришел на следующий день, то посох, на котором было имя Арона, пустил почки, расцвел п дал зрелые миндальные орехи (18. 23V

Богоборцы были успокоены, и авторитет возникавшей теократической власти восстановлен, но, — \ вы! —каким щтем?'

По астральной аллегорией, ни естественными силами земной прпрогы нельзя объяснить ыкого сл\чая. Признал, .-этот наив­ный способ лбеждепия за иьц\мь\ (юга Громовержца, не с\ме-

Глава X.

Плиний и Везувий.

После моей долгой остановки на библейских описаниях извер­жений Везувия мне нельзя не посвятить нескольких страниц и знаменитым письмам «Плиния Младшего».

Он жил—говорят нам,—при Домицпапе и Траяне... Но Доми­циана я уже отожествил с Феодосией Великим, а Траяна с Арка­дием. * Все это приводит к заключению, что если его описавие подлинно, то оно должно относиться к извеожению около 393 года. указываемому в Апокалипсисе.

Но точно ли письмо Плиния не подлог ? Есть много шансов опасаться этого.

Прежде всего разберем некоторые подозрительные обстоятель­ства в жизни самого автора, которые для сокращения себе вре­мени на новый перевод с латинского, я беру прямо из прекрас­ного перевода Мережковского. ²

«Ты спрашиваешь, как я провожу дни на моей тосканской вилле? — пишет Плиний другу. — Просыпаюсь, обыкновенно, часу в первом (по солнечному времени), иногда раньше, редко - — позже. Окна оставляю закрытыми: мысль ярче и живее во мраке и безмолвии... Если у меня что-нибудь начато, при­нимаюсь за работу, сочиняю в уме, располагаю слова, поправляю. Работаю то больше, то меньше, смотря по тому, чувствую ли себя расположенным. Потом зову секретаря, велю открыть ставни, диктую то, что сочинил. Он уходит; зову его снова; опять отсылаю. Часу в четвертом или пятом иду гулять, смотря по погоде, или в крытую галлерею или в сад. Продолжаю сочи-

¹ Христос. Первая книга.

² Д. С. Мережковский. — Вечные спутники.

— 238 —

пять и диктовать. Сажусь в экипаж. Когда мой ум возбу­ждается переменой впечатлений (от прогулки в экипаже), возвра­щаюсь к той работе, которой был занят, лежа в постели, и про­гуливаюсь. Немного отдохнув, громко читаю какую-нибудь латинскую или греческую речь, более для укрепления груди, чем голоса, но и голосу это полезно. Еще гуляю, меня нати­рают елеем, занимаюсь гимнастикой, беру ванну. Во время обеда за столом сидит со мною жена или несколько друзей; что - нибудь читаем вслух. За дессертом в залу приходит коми­ческий актер или музыкант с лирою. Беседую с моими поверен­ными, среди которых есть очень образованные люди. Вечер затягивается в разнообразных беседах, и даже долгие летние дни проходят незаметно.

«Иногда я слегка изменяю порядок дня. Если долго лежу в постели, то делаю более краткую и быструю прогулку верхом. Из соседних вилл приезжают навестить меня, и я провожу с друзьями часть времени. Они развлекают меня, дают полезный отдых. Изредка охочусь, но никогда не забываю своей запис­ной книжки. Возвращаюсь домой, если не с убитым зверем, то с литературного добычею. Посвящаю несколько часов моим крестьянам, — слишком немного, по их мнению. Но вечные деревенские жалобы заставляют меня еще сильнее любить нашу литературу, наши городские Дела. Vale».

«Как эти древние люди похожи на нас! — восклицает Мережковский. — Как мало меняется самая ткапь повседневной человеческой жизни! Только узоры — иные, а основа старая».

Но точно ли эта жизнь так уже стара? Не имеем ли мы дело и в письмах Плиния с апокриФами эпохи Возрождения или даже более позднего времени?

— Как это описание другу своей собственной жизни похоже на страничку из бытоописательного современного романа! — прибавлю я к словам Мережковского.

Прежде всего отмечу, что ни о чем подобном не стоило писать другу, так как он и без того все это знал. Скорее «Плиний» сообщил бы ему какие-нибудь новости из своей жизни или из жизни общих знакомых. Ведь и тогда люди женились, умирали, рождали детей, болели, выздоравливали, путешествовали и т. д. Всегда находились предметы достаточно интересные даже и при ответе на вопрос: «Как ты проводишь дни, на своей тосканской

— 239 —

вилле?» Почему не просто «ка вилле», как спросил бы всякий в частном письме? Ведь из самого содержания письма Плиния ясно, что вилла эта была не только-что приобретенная в Тоскане, а уже достаточно насиженная.

А если даже друг и спросил с таким определением, то зачем повторять его и в ответе?

Это—тенденциозное подчеркивание не для друга, а для посто­роннего читателя. Да и по всему остальному содержанию письма видно, что оно не просто письмо, а литературное произведение, имеющее целью под Формой частного письма ознакомить публику с домашней жизнью и обстановкой «римского писателя», как ее воображает себе много более поздний беллетрист. И вся характеристика этой «жизни Плиния на вилле» не реальна, а такова, какой воображали ее себе писатели эпохи Возрождения, да и слог письма — слог этого времени. Сравните ее с преды­дущими исправленными мною библейскими ь евангельскими выписками, и вы сами увидите разницу.

А вот как тоже по поздним представлениям изображает «Плиний» времена императора «Домициана» в письме к фило­софу (Аристону):

«Тогда добродетель, — говорит он, — была подозрительной и порочность всеми уважаемой. Никакой власти у начальников, никакой дисциплины в войсках. Все человеческое поругано. Хотелось одного: как можно скорее забыть то, что видел! А видели мы: сенат, трепетный и безгласный; говорить в нем было опасно, молчать позорно. Чему мы, юноши, могли научиться, да и какая польза была в учении, когда сенат созывался для полного бездействия или для гнусного злодеяния? Над ним изде­вались или заставляли его дрожать. Решения были смешными или плачевными. Эти бедствия продолжались долгие годы. Мы выросли и сами сделались сенаторами, испытав такие несчастия, что с той поры на всю жизнь сердца наши остались окамене­лыми, измученными, разбитыми».

Когда, года три тому назад, один из наших писателей. Лемке, выпустил книгу: «В царской ставке», где в Форме двевнета, веден­ного в этой ставке, дал совершенно такую же характеристику жизни императора Николая II и его двора, то все мы смеялись, читая, и говорили, что он внес в свой дневник эти характери­стики уже после смерти императора:

— 2W —

— 241 —

Правда, что и это место Плиния предполагается написанным после смерти «Домициана», но и здесь мы могли бы воскликнуть вместе с Д. С. Мережковским:

— Как эти древние люди похожи на наших! Даже совсем не верится, читая их, чтоб они были древними!

Конечно, по нашим сопоставлениям император Домициан списан с Феодосия Великого (378 — 395 г.). т.-е. жил на три века позднее, чем утверждают до сих пор, но и от этого нам не делается легче. Характеристика Феодосия совсем другая, да и слогом лучших полемических произведений того времени является слог Апокалипсиса, совершенно не похожий на только что приведенные образчики.

Так изящно не говорили и тем более не писали в те времена.

А вот что «Плиний» пишет Тациту, подложность которого мы уже знаем (это был Поджио Браччиолини):

«Я не знаю, заслужим ли мы оба почести в потомстве, не скажу: нашим умом,—надеяться на это было бы тщеславием,—но нашим трудолюбием, нашим уважением к потомству. Будем про­должать наш путь: если и немногих он привел к свету и славе, то все-таки многих вывел из мрака и забвения».

В другом письме к тому же Поджио Браччиолини «Плиний» говорит с нескрываемою жаждою славы:

«Какая у нас сладкая, какая благородная дружба, о Тацит, (т.-е. Поджио)! Как радостно думать, что, если потомство не забудет нас, то всюду будут говорить о нашем союзе, о нашей искренней дружбе, о нашем братстве! То будет редкое и пре­красное зрелище двух людей почти одних и тех же лет, одного и того же круга, с некоторою литературного славою (если я боль­шого о тебе не говорю, то лишь потому, что в то же самое бремя говорю о себе), людей, ободрявших друг друга к благо­родным трудам! Еще будучи юношей, видя тебя в ореоле славы, я уже горел нетерпением последовать за тобою, итти по твоим пятам, правда, «далеко позади, но все же первым за тобою». по выражению поэта. Тогда в Риме было много знаменитых людей, но сходство наших душ побуждало меня смотреть на тебя, о Тацит (т.-е. Поджио), как на предмет высокого подражания, как на совершенный образец. Вот почему я горжусь тем, что наши имена произносятся вместе на литературных беседах, и тем. что невольно вспоминают меня, когда говорят о тебе. Многих

писателей предпочитают нам обоим. Но какое мне дело, буду ли я на первом месте или нет, только бы мне быть с тобою!»

Мне кажется, что это желание и сбылось, так как много шансов за то, что письма Плиния писал лукаво сам Поджио Браччиолини к самому себе: как же не произносить обоих имен вместе, даже в одном слове, на литературных беседах!

А Поджио был мастер писать апокриФы и человек не без юмора.

Что же касается до литературных бесед в доме Плиния, о которых здесь говорится, то вот их характеристика, которую дает тот же «друг» его в другом письме.

«Этот год был обилен поэтами, — сообщает он, очевидно, не ему, а нам, потомству. — В апреле не проходило, кажется, дня без какого-нибудь литературного чтения. Я люблю видеть, как процветает поэзия, как проявляется гений, несмотря на ту неб­режность, с какою наши современники относятся к новым произ­ведениям. Никто не жалеет времени, потраченного на бирже (форуме) в скучных деловых разговорах... А между тем даже самые праздные люди, хотя бы пх предупреждали и несколько раз повторяли приглашение, не приходят на литературные собра­ния. Если же и удостаивают прийти, то жалуются на потерян­ный день, между тем как тех-то именно дней и не следует считать потерянными, которые посвящены поэзии».

Но мы люди XX века уже давно знаем, что истинных поэтов не было во времена Домициана или Феодосия, и все это место опять есть характеристика именно того времени, в которое и жил Поджио Браччиолини.

А вот уже и прямо гуманитарные веяния эпохи Возрожде­ния, явно евангельского характера:

«Мне кажется, — пишет другу Поджио - Плиний, — что самый совершенный человек тот, кто прощает, как будто сам постоянно делает ошибки и вместе с тем избегает ошибок, как будто никогда не прощал другим... Но мы будем снисходи­тельнее даже к тем, кто умеет прощать только себя... Человек милосердный есть в то же время великий человек... Если ты делаешь добро, скрой имя того, кому благодетельствуешь. Так лучше».

В письме к Штерну он сообщает, что позволял своим рабам подписывать завещания, которые он так же свято, соблюдал,

Христос. 16

— 242 —

— 243 —

как если бы они были законными. Он говорит, что «любит слуг, как родных, и смерть каждого из них огорчает его, как потеря близкого человека». Но, ведь, эта жалость к рабам была совершенно неизвестна древним рабовладельцам, считавшим их чем-то вроде скотов, и кроме того находится в полном проти­воречии со следующим письмом к Траяну, которое не только я, но и Древе считаем подложным:

«Священным долгом считаю, государь, извещать тебя обо всем, что возбуждает мои сомнения. В самом деле, кто лучше твоего укрепит меня и наставит? Мне никогда раньше не слу­чалось присутствовать при суде над христианами. Вот почему я и не знаю, какие их деяния и в какой мере должно пресле­довать и наказывать. Так, например, следует ли принимать в расчет в этих делах различие возрастов, или и с детьми посту­пать так же, как с взрослыми ? Должно ли прощать раскаявшихся, или же для того, кто был раз в жизни христианином, раскаяние не должно иметь никакого значения? Наказуется ли имя хри­стианин, помимо преступных действий или преступные действия помимо имени?

«А пока вот по каким правилам поступал я с теми, которых приводили в мое судилище, как христиан. Спрашивал их самих: «Христиане ли вы?» Если не сознавались, спрашивал во второй и в третий раз, угрожая пыткой. Когда они упорствовали, я отдавал их в руки палачей, будучи уверен, что — какова бы ни была сущность того, в чем они сознались, — все же они достойны наказания за их упрямство, за их непослушание вла­стям. Некоторых несчастных, одержимых тем же безумием, я велел отослать в Рим, так как они были римскими гражданами.

«Скоро, — продолжает он, — во время судебного разбиратель­ства, обвинения расширились и обнаружились более разнообразные Формы преступных деяний. Обнародован был донос без имени, содержавший имена многих лиц, которые, однако, отрицали, что они в настоящее время христиане или даже были христианами. Когда в моем присутствии они призвали богов и молились, сожигая Фимиам и выливая вино твоему изображению, которое я нарочно велел принести вместе с статуями прочих богов, когда, кроме того, проклинали они Христа (к чему — как я слы­шал — истинных христиан никакими силами нельзя принудить), — я счел возможным отпустить их на волю. Другие из названных

доносчиками сперва сознались, что они — христиане, а потом отреклись, утверждая, что были христианами лишь некогда. Одни говорили, — три года тому назад, другие — больше, неко­торые даже двадцать лет. Все они поклонялись твоему изобра­жению и ликам прочих богов, все они проклинали Христа.

«Обвинители утверждали, что вина их или ошибка заклю­чалась в следующем: в назначенный день собирались они до восхода солнца; поочереди пели гимн Христу как богу; кля­лись не совершать дурного, воздерживаться от воровства, убий­ства, прелюбодеяния, от нарушения обетов, от присвоения доверенного имущества, а после того расходились, чтобы собираться для общей трапезы, пристойной и невинной. Но и от этого они, по словам их, стали воздерживаться со времени моего эдикта, которым я, согласно твоей воле, воспретил всякие дружеские компании. Я счел необходимым, для разъяснения дела, подверг­нуть пытке двух служанок, называемых у них диакониссами. Но я не нашел у них ничего, кроме печального и безмерного суеверия. Вот почему я прекратил следствие, желая предвари­тельно узнать твою волю. Дело, как мне кажется, заслуживает особого внимания в виду многочисленности этих несчастных. Целые толпы всех возрастов, всех сословий, обоих полов, при­влекаются к суду и будут привлекаемы: не только в городах, но и в селениях и в деревнях распространяется зараза этого суеверия. Впрочем, думаю, что можно излечить и прекратить его. По крайней мере с ясностью обнаружилось, что с некоторого времени снова стали посещаться почти покинутые храмы богов, и жертвопри­ношения, которыми давно пренебрегали, возобновляются. Всюду продаются жертвенные животные, прежде не находившие поку­пателей, — из чего явствует, какое множество несчастных может быть обращено на путь истины, если оказать милость раская­вшимся».

На это длинное послание «Плиния» император Траян (т.-е. по нашему Аркадий, 395 — 408) будто бы ответил:

«Ты поступил как должно, любезный Плиний, с теми, кото­рые подверглись обвинению в христианском суеверии. В подоб­ных делах нельзя установить какого-нибудь общего правила, которое имело бы вполне определенную Форму. Разыскивать их не следует. Если призовут в судилище и обвинят, должно наказывать. Однако, тех, которые будут отрицать свою при-

— 244 —

— 245 —

надлежность к христианам и подтвердят свое отречение, покло­нившись нашим богам, следует прощать и миловать, как бы ни были подозрительны их прежние действия. Впрочем, непод­писанных доносов ни в каком случае не принимать. Это было бы дурным примером и несвойственно духу нашего века».

Но раз вышеприведенное пвсьмо от имени Плиния считается подложным по причине его внутренних противоречий, то подло­жен и этот ответ на него от имени императора.

После всех таких предупреждений я перехожу к главному предмету моей настоящей главы, к описанию Плинием Младшим извержения Везувия. По нашему астрономическому вычислению времени возникновения Апокалипсиса в 395 году и но описанному в нем вулканическому извержению и землетрясению, оно с пер­вого взгляда только подтверждает мой вывод, что Траян списан с Аркадия.

«Дядя был тогда в Мизене, — пишет Плиний Младший, — он управлял флотом. В девятый день перед сентябрьскими календами, в седьмом часу дня, моя мать сообщила ему, что появилась туча, необычайная по своим размерам и по виду. А он, посидев на солнце и взяв прохладительную ванну, по обычаю лежал в это время, предаваясь научным занятиям.

«Тотчас он потребовал сандалии и взошел на высокое место, откуда мог лучше наблюдать явление. Туча, — на таком расстоянии нельзя было решить, над какой именно горой, а потом узнали, что это был Везувий,' — поднималась в воздухе, имея вид дерева, скорее всего — итальянской пинии, потому что, возно­сясь к небу, как исполинский ствол, она в вершине своей раз­ветвлялась. Туча казалась то белой, то грязно-желтой, то пятни­стой, то пепельной, то земляного цвета.

«Дядя мой (Плиний Старший, от имени которого написана латинская и Естественная История» совершенно средневекового, позднею характера), в качестве ученого наблюдателя, нашел это явление достойным более внимательного исследования. Он зака­зал ливорнский корабль и предложил мне сопровождать его. Я ответил, что предпочитаю заниматься. Выходя из дома, он получил записку от Ректины, жены Чезио Басса, испуганной опас­ностью (вилла ее была расположена у подошвы Везувия, и можно было спастись только морем). Она просила дядю оказать ей помощь. Тогда он изменил свое намерение, велел приготовить

квадриремы и сел, чтобы ехать на помощь не только к Ректине, но и ко многим другим жителям, поселившимся на этом очаро­вательном прибрежье.

«На корабли падал пепел все более горячий и густой по мере того, как они приближались к Везувию. Падали и целые глыбы, и черные камни, обожженные, изъеденные огнем; море внезапно обмелело, и берег был загроможден извержениями вул­кана. Дядя одно мгновение колебался, не вернуться ли, но ска­зал кормчему, который советовал возвратиться:

— «Храбрым помогает судьба! Правь к Помпоншо!»

«Помпоний жил в Стабиях, на другой стороне маленького залива, потому что здесь морской берег образует едва заметные изгибы. Дядя приехал к нему, обнял трепетного друга, утешил, уговорил, и для того, чтобы рассеять страх своим спокойствием, приказал отнести (I) себя в купальню (!), взял ванну (!), лег за обеденный стол и был весел или, что не менее свидетельствует о величии духа, казался веселым (вместо того, чтоб скорее увезти друзей в безопасное место!).

«А между тем на Везувии, в различных местах сияли широ­кие огни и огромные зарева: темнота ночи еще усиливала блеск. Дядя успокаивал всех и говорил, что горят виллы, поки­нутые в жертву огня испуганными поселянами (хорошо успо­коение!). Потом лег отдохнуть (!) и, в самом деле, уснул настоящим сном (!), потому что сквозь двери слышалось дыха­ние, тяжкое и звучное, вследствие его дородности. А между тем двор начинал до такой степени наполняться пеплом и кам­нями, что, останься он дольше в этом здании, ему было бы уже невозможно выйти. Его будят. Он выходит, присоединяется к Помпонию и другим, которые бодрствовали. Они совещаются, остаться ли под кровлей или уйти в открытое поле, так как здания, потрясенные частыми и сильными подземными ударами, колебались, и как будто сорванные со своих оснований, двига­лись по различным направлениям, и опять возвращались в преж­ние места. С другой стороны, под открытым небом грозило падение камней, хотя и легких, изъеденных огнем. Из двух опасностей выбрали вторую. У дяди довод побежден был дово­дом, у остальных страх страхом. Они привязывают, посредством холщевых полос, подушки к головам для защиты от падающих камней.

18 Зак 77

— 246 —

«В других местах рассветало, а здесь понрежнему была. ночь, чернее, гуще всех ночей, хотя и озаряемая как бы отбле­ском Факелов многими и разнообразными огнями. Пошли на берег, чтобы посмотреть вблизи, не утихло ли море, но оно было такое же бурное и опасное для плавания как прежде. Дядя лег на растянутый покров, два раза просил холодной воды и осушал кубок. Скоро огни и запах серы, предвещавшие пламя, заставили его встать, а всех остальных обратили в бегство. Он подымается, опираясь на двух молодых рабов, и в то же мгновение падает мертвым. Я думаю, что густой дым оста­новил дыхание и задушил его, потому что грудь его от природы была слаба, и он часто страдал одышкой. Когда дневной свет опять появился (на третий день после кончины дяди), тело его яашли цельным, неповрежденным, с одеждой, оставшейся непри­косновенной и вид его был скорее спящего, чем мертвого».

А вот и второе письмо Плиния в Тациту (т.-е. к Подокно Браччиолини) о том же извержении Везувия:

«Ты говоришь, что письмо, в котором я рассказал о смерти моего дяди, внушило тебе желание узнать тревоги и опасности, которым подвергался и я, оставшись в Мнзене. Хотя именно на этом месте я и прервал мое повествование,

Но все же я начну рассказ, Хотя и вспоминать мне страшно!

«После отъезда дяди, я некоторое время продолжал занятия, для которых остался. Потом взял ванну (!), пообедал и уснул ненадолго тяжелым сном (!). Уже несколько дней чувствовалось землетрясение, довольно мало беспокоившее нас, так как явление Это — обычное в Кампаньи. В ту ночь, однако, оно усилилось. Казалось, не только все двигается, но и разрушается. Мать бросилась ко мне в спальню. Мы сели на дворе, который узким пространством отделял дом от моря. Не знаю, как назвать мой образ действий, мужеством или неблагоразумием, — мне тогда было только восемнадцать лет, — но я велел принести книгу Тита Ливия (опять апокрифическую!) и, как бы на досуге (!) при­нялся читать и даже делать выписки (!). Друг дяди, недавно приехавший из Испании, увидев мать сидящей, а меня читающим, упрекнул ее в хладнокровии, а меня в беспечности...

«Был первый час дня. Свет до тех пор казался тусклым и сумрачным. Здания вокруг нас сотрясались с такою силою,

— 247 —

что в этом тесном, хотя и открытом, пространстве угрожали раздавить нас, если бы рухнули. Мы решаем выйти из города. За нами следуют испуганные жители и, так как в страхе люди думают, что подчиняться чужой воле безопаснее, чем своей, то огромная толпа, у стремясь за нами, теснит и гонит нас. При выходе из города мы останавливаемся, — видим много удивитель­ного, много страшного, Колесницы среди поля сами собою раскатываются в разные стороны и нельзя их удержать, даже подкладывая камни под колеса. Кроме того, море как будто уходит, всасывается собственной пучиной и отгоняется от берега землетрясением. Дно обнажается у берега, и многие морские животные остаются на песчаной отмели. С другой стороны, ужасающая черная туча, раздираемая огненными вихрями, изры-гает из зияющих недр своих целые потоки пламени, подобные громадным молниям.

«Скоро туча спустилась на землю и покрыла море. Она облекла Капри, окутала Мизенский мыс, так что мы больше не могли их различать. Мать умоляет, заклинает, приказывает мне бежать во что бы то ни стало, — говорит, что это легко при моей юности, тогда как ей самой, отягченной годами, отрадно умереть, только бы не сделаться причиной моей смерти. Я воз­ражаю, что лучше погибну, чем покину ее. Беру ее за руку и принуждаю ускорить шаг. Она слушается с неохотой и про­должает обвинять себя, что задерживает мое бегство.

«Пепел уже падал, хотя еще редкий. Оглянулся и вижу: густой дым ползет за нами по земле, расстилаясь, как поток, и приближается. Я говорю моей матери:

— «Свернем в сторону, пока видят глаза, для того, чтобы нас в темноте не раздавила бегущая за нами толпа».

«Только что мы остановились, как воцарилась тьма, — не такая, как в туманные или безлунные ночи, а как в комнате без окон, когда потушили све