Советское общество в годы отречений

К концу 80-х годов все негативное, что копилось в советском обществе, выплеснулось на поверхность жизни, будто крутой кипяток из котла, у которого сорвало крышку. Чувство неудовлетворенности затопило массовое мировосприятие. И лишь считанные проценты наших современников могли в ту пору похвастаться спокойствием и согласием с той жизнью, что им досталась[3].

Но вот что примечательно: на первых порах ситуация эта многих из россиян отчасти даже будоражила, будила политические эмоции и инстинкты. Постоянный интерес к делам политики в ту пору проявляли около двух третей граждан, эпизодический - еще треть населения.

На дворе стояло то редкое в жизни любой страны время, когда общество не просто жило, но и бредило политикой, жадно отслеживало всякий всплеск околовластных баталий и видоизменялось - часто не отдавая себя в том отчета - в соответствии с поворотами и исходами этих схваток. Шла глубокая общественная мутация.

Важнейшим из ее проявлений стало нараставшее в народе чувство социального неравенства, прежде маячившее где-то на самой периферии общественного сознания. “Все наши граждане и формально, и практически равны,” - столь однозначно-привычный вывод-лозунг брался теперь на веру лишь двумя-тремя процентами россиян. «У нас тоже есть богатые и бедные», - настаивали уже до трети населения. «В стране идет расслоение, - солидаризировалась с ними чуть меньшая доля граждан, - и возникают все новые слои имущих и неимущих.»[4]

Казалось бы, такая обстановка, будучи осознанной народом, просто не могла не возбудить в нем острейшей тревоги, не вызвать яростного отторжения всего того, что сеяло эту неравноправность. Но нет, массовое сознание реагировало тут крайне неожиданным образом. Когда-то однозначно отрицательное отношение к социальному неравенству, столь отличавшее по меньшей мере три поколения советских людей, его боевитое неприятие и отторжение выдохлись и даже сменились взглядами принципиально иного характера.

Волна индивидуализма, захлестнувшая страну, переворачивала весомую часть национального менталитета буквально с ног на голову.

“Полное равенство, - проповедовала в начале девяностых все более значимая доля советских людей, - вообще невозможно, так как способные и бесталанные есть везде”. Банальная мысль. Но, опираясь на нее, как на подсказанный“ опытом жизни” и пригодный на любые случаи довод, все возраставшая доля людей пустилась строить моральные и даже политические выводы. В основе которых лежало причисление ими самих себя к тем самым «талантам», а всех прочих - к бездарям и перекладывание вины за нереализованность таких личных самооценок на общество, государство, правящие инстанции. Которые, кстати говоря, и сами испытывали все нарастающий упадок, давали тому один повод за другим и по сути дела легитимизировали такие настроения.

“В нашей стране мы что-то вроде крепостных: всякий наш шаг строго регламентируется государством". Вот что начало господствовать в мироощущениях более чем половины советских граждан.

Частая сеть всевозможных трещин, расколов и отслоек, почти молниеносно избороздившая общество под ударами подобных настроений, буквально на глазах уничтожала его недавно крепкое единство, дробя вплоть до “суверенных” личностей-атомов.

Казалось, народ наш ничто уже толком не объединяет: ни жизнь в одной стране - ее поминал в качестве сближающей людей вещи лишь один советский гражданин из трех, - ни общность профессии, ставившаяся на первое место примерно такой же долей граждан, ни тем более национальность или политическая привязанность.

Что же могло тогда, на рубеже девяностых, заново восстановить целостность нашего общества? Пытаясь определиться в этом, народный менталитет рождал очень пестрый калейдоскоп самых разных упований. Вроде тех - вписанных в ту пору респондентами на поля социологических анкет -, что приводятся ниже:

“Нас объединит частная собственность, которая делает людей мягче”.

“Уход большевиков от власти; демократические президенты (вроде Г.Попова) повсеместно”.

“Смена правительства Горбачева на правительство Ельцина”.

“Стремление быть свободными”.

“Покаяние за геноцид; суд и роспуск КПСС”.

“Возможность создать базу для личной экономической свободы”.

“Умное правительство”.

Причем идеи эти опять-таки плохо сводились воедино, чего-либо вроде политической концепции не складывалось. Рецепты демократов свергнуть КПСС и ввести рынок воодушевляли только 24 процента граждан. Призывы патриотов к возрождению России через духовность, самодержавие и православие доходили до 27 - 28 процентов населения. От невнятного же самооправдательного бормотания высших иерархов КПСС, как и “новаций” многочисленных “реформаторов” комдвижения народ просто отмахивался.

Даже представления о вещах внеидеологических - о долге и моральной ответственности личности - подвергались размыванию. Только сам человек вправе судить, хорошо или плохо поступает он в тех или иных ситуациях - таким сделался лейтмотив настроений относительного большинства (41 процент) жителей СССР. И если некоторые из них, примерно каждый четвертый, еще готовы были держать ответ за свои дела перед родными и близкими, а также друзьями и соратниками по труду, то почти никто уже не соглашался терпеть такие же оценки в свой адрес от “начальства”, партии и комсомола, и даже от общественного мнения в целом.

Апология индивидуализма быстро вырождалась в маргинализацию личности и всего социума в целом. Человек все глубже замыкался сам в себе и в итоге... терял себя. Многое, что служило для него предметом гордости и помогало его личному самоутверждению, тускнело, меркло, лишалось привлекательности.

Первыми предельно измельчали, одряхлели и принялись рассыпаться во прах ценности, десятилетиями служившие морально-политическим стержнем и символами советского строя. Скажем, лишь один из восьми-девяти россиян тех дней продолжал верить в социализм (см. график 1), как справедливое и обращенное в будущее общественное устройство.

График 1.

Что такое социализм?

(мнение россиян летом 1990 года)

Примечание:

1 - Абстрактная идея, мечта, миф (31 процент мнений).

2 - Уравниловка и власть серости (25 процент)

3 - Строй, созданный в таких странах, как Швеция, Дания и пр. (22 процента).

4 - Реализация принципа: от каждого по способности, каждому - по труду (13 процентов).

5 - Общество справедливости (11 процентов).

6 - Общество, существующее в СССР (11 процентов).

7 - Очень далекое будущее (8 процентов).

8 - Иное мнение, уклонились от ответа (5 процентов).

Признавать за социализм то общество, что возникло в СССР, соглашался теперь в лучшем случае один из десяти наших соотечественников. Если где это устройство и достигнуто, доказывали не меньше четверти обитателей доживавшего последние месяцы Союза, так это - в сытых западных странах, особенно в скандинавских.

Тогда как для относительного большинства такого рода поиски вообще порастеряли смысл: социализм виделся им абстракцией, наивною мечтою, обращенною в неведомо какое будущее. Многие же шли еще дальше и трактовали его как уравниловку и всевластие бездарей.

В целом баланс мнений выглядел в ту пору как 1,6 : 1,0 не в пользу социализма.

Набившая оскомину грубовато-прямолинейная апология «самого справедливого» строя, отличавшая “позднесоветскую” эпоху, сменялась захлебывавшимися восхвалениями совсем уж примитивно понимавшегося "капитализма".

Он как бы занял освободившееся место того “светлого будущего”, которое всегда существует в любом народном мировосприятии (см. график 2). Мысли о загнивании капитализма либо о связанной с ним военной опасности, казалось бы прочно укоренившиеся в умах за 75 лет, выветривались из массового менталитета.

График 2.

Что есть капитализм?

(мнения россиян летом 1990 года)

Примечание:

1 - Единственно жизнеспособный строй (41 процент мнений).

2 - Общество, где каждому достается то, что ему причитается: сильному - деньги и власть, слабому - вспомоществование и забвение (29 процентов).

3 - Частная собственность на средства производства (28 процентов).

4 - Власть денег, капитала (15 процентов).

5 - Строй, мало отличный от нашего (4 процентов).

6 - Источник военной угрозы (2 процента).

7 - Загнивающее общество (1 процента).

8 - Иное мнение, уклонились от ответа (3 процента).

Только один из шести граждан считал еще уместным трактовать буржуазный строй как отживающее и только на деньгах замешанное общественное устройство. Самый правильный порядок, при котором сильному причитается все, а слабому - подаяние и забвение - вот как вдруг увидела его решающая часть жителей “позднеперестроечного” Союза.

Значительная же доля населения, явно не желая до конца самоопределяться по столь “скользкому” еще для них вопросу, предпочитала давать весьма “онаученный” (в марксистском ключе), но и претендующий на неидеологичность ответ: мол, капитализм - это частная собственность на средства производства. А хорошо сие или плохо, обходилось стороной.

Немаловажный штришок: сильнее, чем на кого-либо, прославление капитализма влияло на молодежь. Здесь соотношение последователей социалистических и буржуазных принципов общественного устройства установилось на уровне 1:4 в пользу последних.

Впрочем, морально-политическая обстановка в стране уже в ту пору выстраивалась далеко не прямолинейно. Несмотря на безудержное «западничанье» правящих верхов и самых престижных в те дни “демократических” сил, невзирая на романтизацию капитализма и превращение всего, связанного с советским социализмом, в антиценность, все-таки не нарушалось главное - психологическая укорененность большинства народа в свою национально-государственную почву.

После всех “промывок мозгов” горбачевской “эры” лишь немногие наши люди (2-5 процентов) вдруг восчувствовали себя этакими “гражданами мира и Европы”. Тогда как не менее четырех пятых из них все одно не отреклись от своей принадлежности исключительно к России и Советскому союзу. Хотя и тут дела складывались непросто.

Накал общественных страстей делался особо ярким на границах того, что следовало бы назвать российским вопросом, в оболочке которого в те годы чаще всего выступал русский вопрос.

Какую роль играет Россия в СССР? Отчего столь неодинаков уровень жизни на Руси и в братских республиках. Почему нам, русским, приходится все время «помогать» кому-то, получая по большей части в ответ лишь надменно-презрительную гримасу? Именно об этом с нарастающей настойчивостью спрашивала себя и окружающих все большая доля граждан. И растревоженые мысли их выстраивались в такую вот (в процентах) иерархию оценок:

Попросту говоря, в важнейшем для судеб отечественной государственности вопросе - о взаимоотношении русско-российского и интернационально-союзного начал в СССР - наше национальное самосознание раскололось. И раскол этот предопределил многие из политических коллизий, ломавших и все еще продолжающих ломать страну.

Кто виноват? Этот вопрос, издревле не теряющий на Руси особой остроты и броскости, вновь обрел на излете “перестройки” огромную мощь.

Но вот что бросалось в глаза. При всей взвинченности массовых настроений "образ врага" в ту пору вылепливался в народном менталитете слабо. Точнее - образ нового врага, врага уже не внешнего (противостоящего Советскому Союзу на мировой арене), а внутреннего, якобы препятствующего курсу на радикальные перемены.

К тому же контуры этого образа, еще зыбкого и расплывчатого, рисовались во многом иначе, нежели то грезилось вождям "перестроечной ломки" и ее идеологам. Людей раздражали не столько идеи и носители идей, сколько те или иные государственные институты, впрямую ответственные за состояние страны и благополучие сограждан.

Так, разговоры о неких "окопавшихся" в стране фашистах, в облике которых начинали подавать общественному мнению патриотов-державников, готов был поддерживать лишь один наш соотечественник из пяти. Немногим глубже, затронув чувства около трети населения, проникла в народ и мысль о нараставшей якобы угрозе со стороны неких "великодержавных шовинистов". И наряду с этим столь же немногие, самое большое каждый шестой-седьмой житель СССР, опасались "реставрации капитализма", а также сионистских происков.

В качестве виноватых в их разочарованиях, несчастьях и бедах люди предпочитали называть правительство и министерства (45 процентов мнений), весь управленческий аппарат как таковой (38 процентов), КПСС (22 процентов), а также (20 процентов оценок) всех тех, кто "мало работает".

Куда больше беспокоил накат воинствующего национализма. Поддерживая в массе своей (на 92 процента) идею равноправности Центра и республик., решающая доля советских россиян - около половины - не стеснялась прямо указывать на “местный эгоизм и национализм” как на главную причину ухудшения межнациональных отношений и психологического климата в стране.

В уже загоравшихся и еще поддававшихся “врачеванию” конфликтах на “окраинах” Союза большинство народа твердо вставало на сторону единого государства и его интересов.

В частности, всего 17 процентов граждан расценили события 1990 года в Прибалтике - занятие телецентра в Вильнюсе и штурм МВД в Риге - как происки “консервативных и реакционных сил” союзного руководства. Тогда как 69 процентов, наоборот, главную вину возложили на власти этих республик, одержимые национализмом, а также на местных “фашиствующих националистов”, от которых, на их взгляд, надо было защитить честных и мирных жителей.

Суммируя данные десятков социологических замеров тех лет, можно было утверждать: соотношение общественных сил, выступавших за сокрушение советского строя (вместе с СССР), с одной стороны, и за его сохранение путем очищения и обновления, с другой, выглядело как 1:3 в пользу сторонников Советского Союза. Итоги референдума 1990 года ясно подтверждали это.

Все говорило о том, что в стране наличествовал колоссальный потенциал для сдерживания мелкодержавной шовинизации республик, для обуздания воинствующего национализма в них, для сохранения СССР. Однако он пропал втуне, не будучи никем востребован. А то и откровенно блокировался и выхолащивался союзным руководством, верхами КПСС.

А ведь в стране в ту пору, ежели брать в расчет не странно державшие себя «верхи», а сами народные «низы», не происходило ничего, из ряда вон выходящего. В бурно менявшемся советском социуме возникала весьма типичная для “плюрализованных” обществ и хорошо известная Западу вещь - так называемое общество “двух третей”. В котором треть граждан выступает против существующего порядка вещей. Тогда как две трети населения так или иначе готовы поддерживать и защищать его.

Коренное различие здесь заключалось в том, что на Западе этот лояльный к власти слой всегда мог опереться на силу защищаемого им государства, был морально, политически и организационно спаян с ним. В нашей же стране, - сначала в Союзе ССР, а затем и в Российской Федерации, - все получилось наоборот: власть все быстрее ускользала в руки представителей ущербной “трети”. Что и отгораживало ее, эту власть, от народного большинства, чуждого ей по своим ориентациям, взглядам, потребностям.

Вот и КПСС с выстроенными вокруг нее управленческими структурами оказалась не в состоянии в критический момент сплотить вокруг себя эти решающие “две трети” общества. Сверх того, трудами группировки М.С.Горбачева - А.Н.Яковлева руководство партии само превратилось в заложника и глашатая интересов “трети”.

В итоге образ КПСС принялся как бы отслаиваться в глазах большинства людей от тех национально-государственнических ценностей, в которые они еще веровали. А решающая и наиболее здравомыслящая часть граждан оказалась организационно и идейно “ничьей”, обрекаемой на общественную бесхозность и изоляцию.

Народ явственно ощущал: в стране неблагополучно, на повестку дня встает опаснейшая усобица, способная затронуть каждого.

Однако сколь-либо четко уяснить для себя, кто и с кем у нас на самом деле в те дни боролся, по силам было немногим. Некому стало объективно проанализировать обстановку и внятно, доходчиво, авторитетно и честно растолковать ее народу. Всяк имел на этот счет свое “особое” мнение, с трудом сопоставимое, а тем более - сводимое воедино с оценками рядом живущих людей.

Жизнь с неумолимостью ставила перед каждым человеком вопрос: как вести себя перед лицом все новых, малопонятных, но все чаще агрессивных и даже враждебных перемен? И главное: как держать себя с почти неведомым раньше противником - политическими оппонентами?

На этот счет уже на рубеже 90-х годов в нашем национальном менталитете кристаллизовалась следующая мозаика мнений (см. таблицу 1).

Таблица 1.